Вершина Великой революции. К 100-летию Октября

Коллектив авторов, 2017

Книга раскрывает историческую диалектику Великой российской революции XX века, вершиной которой стал Красный Октябрь 1917 года. В статьях и материалах книги не только воссоздается панорамная картина самих революционных событий начала XX века, но и дается оригинальное понимание постреволюционной советской истории, принципиально отличное от господствующих сегодня либеральных и консервативных трактовок. Авторы книги – известные отечественные и зарубежные ученые, во многом разделяющие взгляды современного критического марксизма, – утверждают: новый мир, рожденный Октябрем, дал человечеству эпохальные завоевания, но был обременен трагическими противоречиями, уроки которых необходимо извлечь и в XXI веке. Особенность книги – знаковые статьи и отдельные отрывки из работ известных современников революции: Г. Плеханова, В. Ленина, Ю. Мартова, Л. Троцкого, А. Грамши, Р. Люксембург, Н. Бухарина, М. Рютина и др.

Введение

Алесандр Бузгалин

Революция. Очерк теории^[5]

Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир.

К. Маркс, Ф. Энгельс. «Манифест Коммунистической партии»

Революция.

Для меня это слово было и остается чем-то гораздо большим, нежели категорией социальной философии. Оно обращено не только к разуму, но и к сердцу. Оно есть импульс и вызов и для мысли, и для действия.

Причины?

Они в истории моей жизни, на протяжении которой я впитал (в диалоге с моими родителями и пионервожатыми, в практиках борьбы вместе с моими товарищами, иные из которых были убиты осенью 1993-го или преждевременно ушли от нас, надорвавшись от перенапряжения общественной деятельности) потребность в поступках, которые изменяют этот мир к лучшему, снимают (и это уже язык не столько практика, сколько ученого) социальное отчуждение.

Они и в той методолого-теоретической базе, которую я впитал в диалогах с моими учителями — марксистами МГУ, сумевшими даже в душной атмосфере общественных наук «развитого социализма» привить вкус к критическому, творческому поиску ростков «царства свободы», и в диалогах с коммунистами Европы и Латинской Америки, США и Японии — всеми теми, для кого слова «революция» и «коммунизм» были символом поступков, а не пропагандистским штампом.

Так выросло то понимание революции, о котором я писал еще десять лет назад в книге, посвященной 90-летию Октября,^[6] и которое, развитое и дополненное, я хочу предложить читателю этой книги, начав с самого принципиального вопроса — теории коммунистической революции.

1. Революция: постановка проблемы

Исходный пункт теории социальной революции (не путать с политическими переворотами и т. п.) — классический марксистский тезис о социальном творчестве трудящихся как силе, способной осуществлять качественные скачки, приводящие к смене общественно-экономических систем и их политико-идеологических форм — смене общественно-экономических формаций.

Как таковая социальная революция всегда есть акт движения человечества из «царства необходимости» к «царству свободы», продвижения по пути «позитивной свободы». В конечном итоге этот путь ведет к диалектическому отрицанию, снятию отношений «царства необходимости» (мира отчуждения) и созданию новых отношений, добровольной работающей ассоциации, в которой «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех».

Но «царство свободы», понимаемое, впрочем, не как некоторый абсолютный идеал = конец, а как начало собственно человеческой истории, будет результатом победы коммунистической революции.

А по дороге к ней человечество совершило и еще совершит немало социальных революций, в которых будет круто замешено разрушение старой системы и созидание новой. Невиданное во время застоя ускорение социального прогресса и высокая цена этого ускорения. И кроме побед революций будут поражения. А еще «откаты», попятные движения, инволюция слишком далеко зашедших в своем революционном порыве освободительных преобразований. И торжество в результате большинства свершившихся доныне революций не «царства свободы», а всего лишь новой (объективно более прогрессивной, но вместе с тем и более утонченной) системы отношений отчуждения.

А еще революции всегда будут нести с собой насилие. Не всегда массовые убийства людей (политическая форма революции может быть и мирной), но всегда насильственное изменение прежних форм социального отчуждения: слом рабства или крепостничества, даже если он происходит в форме политических реформ, есть слом социально-экономической основы формаций, основанных на внеэкономическом принуждении и личной зависимости. Снятие отношений частнокапиталистического присвоения, даже если это происходит путем выкупа, есть революционная ликвидация экономической основы капиталистического способа производства.

Революции всегда сугубо противоречивы. Но без них мир вползает в застой и, как следствие, инволюцию, несущие с собой потери и трагедии несоизмеримо большие, чем боль революционного прогресса.

Такова постановка проблемы. Хорошо известная всем марксистам (и — вот парадокс — всем акторам даже буржуазно-демократических революций, не боявшихся разрушать бастилии) и абсолютно неправомерная с точки зрения всех филистеров и обожествляющих их обывателей (не говоря уже об идеологах правящего класса, чья историческая миссия уже исчерпана — будь то аристократы и монархи или финансовая олигархия и их бюрократические ставленники).

В той мере, в какой революция продвигает нас по пути к «царству свободы», в той мере, в какой ее позитивный заряд социального освобождения и созидания новых форм оказывается мощнее того разрушения и тех жертв, которыми она сопровождается, революция созидательна. И те трагедии, которые она несет, — оптимистичны. Если же эта мера превышена, революция превращается в свою противоположность. Таков сугубо нелинейный процесс социального освобождения, мера которого (в единстве качественных, интенсивных и экстенсивных изменений) может быть названа мерой социального освобождения^[7].

Качественные скачки на этом пути, «узловую линию мер» (Гегель) и знаменуют собой социальные революции.

И если вы хотите спросить, нужны ли вообще социальные революции, коль скоро они столь противоречивы, я вам напомню старую аксиому: социальная революция не придумывается и не делается кучкой заговорщиков. Социальная революция — это продукт объективных противоречий, и попытки остановить или затормозить ее оборачиваются злом гораздо большим, чем то, что может нести с собой революция.

Такова постановка проблемы на предельно абстрактном (но от этого не перестающем быть принципиально важным), исходном философском уровне.

Задача дальнейших наших размышлений — восхождение от этой предельной исходной абстракции ко все более и более конкретному видению феномена «революция».

2. Революция как «праздник угнетенных»: диалектика созидания и разрушения

Начнем с очевидного: революция ломает старую систему институтов отчуждения и (вплоть до победы нового способа производства) знаменуется кратковременным торжеством отношений непосредственного социального творчества истории, новых общественных отношений самими массами^[8], и в этом смысле — кратковременным торжеством «царства свободы» (обратная связь здесь состоит в том, что «царство свободы» как снятие отчужденных детерминант жизни человека есть перманентная революция). В момент революции (а она может длиться долгие дни или несущиеся стремглав годы), когда старая система подчинения уже разрушена, а новая еще не возникла, и рождается тот самый «праздник угнетенных», когда вы, кажется, можете своими руками изменять мир как захотите («опьянение свободой»).

Пока длится революция — этот «праздник угнетенных» — объективные детерминанты, «ограничители» (в том числе новые производственные отношения, социально-политические институты и т. п.) уже или еще не действуют. Революции снимают (пусть на время — время революции) власть денег, бюрократии, классовое и сословное неравенство, даже разделение труда (в революции рабочий равен профессору, а иногда и ведет его за собой).

В этом смысле революции есть высвобождение в широчайшем пространстве и времени потенциала иной (не-отчужденной — не-рыночной, не-иерархичной) жизни (М. Бахтин связывал это высвобождение с феноменом карнавала. Но если карнавал — это игра, имитация временного снятия рамок, то революция — это подлинный праздник, «всеобщее празднество» — именно так, например, характеризовалась современниками Парижская коммуна).

Как период снятых внешних детерминант и предельно раскрепощенного социального творчества революции становятся полем широчайших и глубочайших достижений в области самоорганизации и сотворения новых общественных форм. В эти короткие, но предельно насыщенные периоды сами граждане рождают на основе инициативы снизу столько новых общественных отношений, сколько эволюционные периоды не приносят за десятилетия.

Это становится и причиной, и следствием невиданного в иное время всплеска реализованных (реализуемых) человеческих талантов, скрытых среди представителей самых разных социальных слоев и профессий. Именно в революциях поручики и шестнадцатилетние мальчишки становятся великими полководцами, рабочие — общественными деятелями мирового масштаба, и даже в таких сферах, как разведка и контрразведка, недавние гимназисты и инженеры, слесари и врачи оказываются способны сделать то, что не по плечу профессионалам…

Именно в революции общественная практика масс часто создает такие новые социальные формы, которые затем долго изучают и пытаются понять теоретики. Привычная логика творческой деятельности здесь как бы переворачивается: теоретическая модель и ее практическое воплощение рождаются почти одновременно (примеры этого — Парижская коммуна, первые Советы в России 1905 года, опыт СССР со всеми его противоречиями и даже современное альтерглобалистское движение — хорошо известны).

Но эта мощная социальная энергия неизбежно несет в себе и противоположный потенциал, что очевидно: революция по определению всегда есть и процесс разрушения старой системы. Общеизвестно (во всяком случае, для знатоков классического марксизма, о чем мы уже мельком упомянули выше, обозначив подход к данной проблеме), что в принципе разрушению в революции подлежат старые, отжившие свое социальные формы (производственные отношения, экономические и политические институты, социальные градации, идеологические стереотипы и т. п.). Однако на практике революции почти всегда разрушают вместе с тем и производительные силы, некоторые элементы культуры, уносят человеческие жизни. Было бы неверным считать ответственными за это только революции: едва ли не в большинстве случаев эти разрушения связаны с яростным сопротивлением старого мира, провоцирующего террор и войны. Но и революция не может не нести с собой разрушительного потенциала.

Суммируя сказанное о субъекте ассоциированного социального творчества и революции, мы можем определить в первом приближении меру разрушительности/созидательности революции^[9].

Первая тем выше, чем [1] более жесткой, варварской и мощной была система отчуждения и чем [2] отчаяннее ее сопротивление — с одной стороны; чем ниже [3] уровень самоорганизации и [4] культуры революционных масс, но больше [5] стихийность и [6] влияние отчужденных мотивов борьбы (типа «грабь награбленное»), характерных для «обиженного» старой системой мещанства, и меньше [7] мотивы (как объективные, так и субъективные) борьбы за собственно социальное освобождение; чем, следовательно, больше [8] «забегание революционеров вперед» по отношению к объективным возможностям сотворения новых отношений.

В той мере, в какой для революционного процесса характерны эти черты, последний будет разрушительно-варварским, несущим с собой уничтожение не только старых форм угнетения, но и их материальных и культурных основ, а также (и это наиболее трагичный элемент вырождающейся в бунт революции) человеческих жизней. Однако в данном случае всякий судия таких разрушительных действий должен задать вопрос: а кто довел массы до того состояния, когда уже ничто, кроме испепеляющего все вокруг социального взрыва, не может разрешить социальных противоречий? И здесь более чем справедлива позиция А. Блока, указавшего «рафинированной» интеллигенции на то, что сжигавшие поместья крестьяне уничтожали не столько памятники культуры, сколько социальное пространство своего порабощения и закабаления (попросту — место и символ унижения, ограбления, порока).

И, напротив, революция будет тем более созидательно-освободительной, чем в большей степени [1] прогнила старая система (глубоки ее объективные противоречия) и [2] слаб господствующий класс («верхи не могут управлять по-старому»); чем [3] в большей степени общество не только находится в кризисе («низы не хотят жить по-старому»), но и готово к социальным преобразованиям как [4] материально (имеются достаточные объективные социально-экономические и т. п. предпосылки генезиса нового типа общественной организации), так и [5] духовно (востребованность революции значительной частью критически мыслящих граждан и творческой интеллигенции, предреволюционная атмосфера в культуре и общественном сознании); чем в большей степени [6] субъект революционных изменений осознал свои конструктивные цели (превратился из «класса-в-себе» в «класс-для-себя») и, следовательно, [7] подготовлены общественные формы самоорганизации этого субъекта (революционные силы организованы, способны к позитивному социальному творчеству, имеют достаточно мощные «социальные мускулы»), плюс [8] чем более культурны революционные силы (развит «социальный интеллект» революции).

В той мере, повторим, в какой развиты эти объективные и субъективные предпосылки, хорошо известные каждому марксисту^[10], революция пройдет мирно и неразрушительно (для Человека, его производительных сил и культуры).

Эта «формула», однако, имеет крайне ограниченное значение, ибо революции — это исторические явления, и происходят они не тогда, когда их в должной мере подготовила та или иная партия, а объективно, во многом независимо от воли и желания тех или иных политических сил.

Задача революционеров, следовательно, состоит не в том, чтобы совершать революцию «по правилам», а в том, чтобы понять реальную диалектику рождающихся и развертывающихся революционных событий, «алгебру (мы бы сказали, высшую математику, сложнейшую диалектику) революции», максимально подготовить революционные силы и общество к грядущим потрясениям, содействовать, насколько это объективно возможно, сознательности и организованности революционных сил, помогая (как талантливый акушер) своевременному и сколь возможно безболезненному рождению нового социального организма. И здесь нерешительность и промедление могут быть не менее опасны, чем торопливость.

Более того, поскольку практически каждая революция рождается в условиях, когда налицо отнюдь не все необходимые и достаточные условия ее безболезненного совершения, великая миссия и ответственность революционных сил состоит в том, чтобы суметь «достроить» недостающие элементы нового общественного здания уже в процессе революционных событий.

И в этом смысле надо отдать должное смелости и ответственности «ленинской гвардии», решившейся пойти в сложнейших условиях кризиса Российской Империи именно по этому пути, не предав — из-за осторожности или трусости, свойственной меньшевикам, — интересы и действия широчайших масс, поднявшихся на революцию в начале XX века во многих странах мира; другое дело, что выдержать эту линию «достраивания» предпосылок революции после политического переворота большевикам не удалось: они потерпели поражение в борьбе… со своим alter ego — мутациями социализма. Впрочем, наряду с поражением и трагедией большевиков, мутантный социализм был еще и их подвигом — подвигом всех тех, кто вырос из Октябрьской революции и сделал XX век эпохой борьбы за социализм в мировом масштабе.

Итак, в той мере, в какой «достроить» предпосылки социальной революции не удается (или объективно невозможно вследствие недостаточности предпосылок рождения нового общества), она неизбежно вырождается в контрреволюцию, приводя либо к восстановлению прежней системы, либо к появлению мутантного вида нового общества, приспособленного (именно в силу этих мутаций) к неадекватным объективным и субъективным (таким, в частности, как перерождение революционных сил, «термидор») условиям.

Примеры таких мутаций — не только сталинский СССР, но и многие другие социумы, в том числе — мутантно-капиталистические монстры конца XIX — начала XX века, соединявшие в себе военно-феодальные и империалистические черты. И если в случае с СССР мы можем говорить об «опережающей» мутации, возникшей вследствие объективной тенденции Великой Октябрьской социалистической революции создать новое общество «слишком рано», то в случае с буржуазными преобразованиями в Российской Империи правильнее было бы говорить об «отстающей» мутации капитализма^[11]. Последняя возникла в силу того, что движение к буржуазному обществу началось слишком поздно и проходило слишком медленно, искусственно тормозилось правящими классами, осуществлялось недостаточно радикальными, половинчато-реформистскими методами, что и привело к рождению «военно-феодального империализма» с массовой нищетой, неграмотностью и политической диктатурой распутиных и романовых.

Но! Еще и еще раз подчеркнем: было бы большой ошибкой считать эти мутации следствием того, что в первом случае революционеры слишком поспешили и были слишком радикальны, а во втором — были слишком слабы и нерешительны. Диалектика объективного и субъективного в революции гораздо сложнее, и отчасти мы постарались выше показать некоторые азы этой «алгебры», дополняя в меру сил опыт и теорию великих революционеров прошлых веков.

Как мы уже отметили выше, сложнейшей проблемой социального освобождения была и будет диалектика созидания новых, более прогрессивных общественных форм и разрушения старых, диалектика прогресса и той цены, которую за него объективно приходится платить. В общем виде эта проблема решается на пути отрицания, разрушения антагонистических социальных форм при сохранении и развитии материальной и духовной культуры, предметного тела и деятельностного мира, самих субъектов креатосферы (то есть попросту сохранении и развитии, видоизменении, но не уничтожении «как класса» объектов материального производства, науки и искусства, достижений и традиций прошлого, самих людей как их носителей).

Но это решение хорошо только «в общем виде». На практике «активизм» освободителей зачастую оборачивался разрушением не только отчужденных социальных форм (на смену которым приходили новые), но и культуры (вплоть до физического уничтожения памятников культуры и творчески самостоятельных личностей — об этом подробнее в следующем разделе). Следовательно, проблема требует более конкретного решения, в поисках которого нам придется обратиться к закону взаимообогащения прогресса культуры и социального освобождения, в соответствии с которым мера развития креатосферы прямо пропорциональна мере социального освобождения (и/или борьбы за социальное освобождение) и обратно пропорциональна мере отчуждения в единстве ее количественных (например, норма эксплуатации) и качественных (эволюция видов отчуждения от личной зависимости к глобальной гегемонии капитала) параметров. Мы накопили достаточный материал для того, чтобы сделать новый шаг в раскрытии спрессованного в нем содержания.

Следствием названного закона (мы намеренно опускаем ряд промежуточных пунктов выведения этой связи) является императив освобождения культуры: для сохранения в полном масштабе и дальнейшего развития креатосферы (включая сюда не только предметный мир культуры в привычном смысле слова — библиотеки, музеи… — но и творческий потенциал граждан Земли, природу как самоценность, производственный аппарат как бытие культуры и т. п.) необходимо снятие отношений отчуждения и развитие таких социальных отношений, которые обеспечат адекватные условия для прогресса культуры.

Возвращаясь к гипотезе взаимообогащения прогресса культуры и социального освобождения, подчеркнем: в первом случае речь идет не столько о материальном благосостоянии и развитии негативной свободы (хотя и то, и другое, повторим, есть важные предпосылки социального освобождения), сколько об интенсивности (потенциальной и реализуемой в действиях) энергии социального творчества, в том числе — энергии борьбы с отчуждением. Потенциал же последней может быть очень высок в обществах с жесточайшим угнетением, но находящихся на пороге своего краха, где и социальное творчество, и культура развиваются не «благодаря», а «вопреки», как борьба с отчуждением и в этом смысле — социальное творчество. Во втором случае, говоря о мере отчуждения, мы делаем акцент на глубине подчинения трудящихся господствующей системе и их смирения с этим подчинением (что может быть наиболее типично для относительно «сытых» застойных социумов).

Примеры практически всех мощных культурных всплесков в истории человечества могут служить одним из подтверждений предложенной выше гипотезы. Перелом истории при переходе от феодализма к капитализму и вызванные им социальные брожения и революции рождают науку и искусство Ренессанса в Италии и Нидерландах, затем — в Германии, а еще позже — в России. Чудовищно напряженное противоречие ростков массового социального творчества («энтузиазма»), вызванного небывалым революционным подъемом начала XX столетия, и сталинщины в СССР создало условия для развития (и «благодаря» [энтузиазму], и «вопреки» [сталинщине]) такого удивительного феномена, как советская культура…^[12]

Живительный воздух свободы или борьбы за нее всякий раз рождал в истории человечества величайшие культурные (научные, образовательные, художественные, нравственные) достижения. И всякий раз, когда объективные или субъективные факторы разделяли социальные преобразования и культуру, это оборачивалось трагедией: первые вырождались в активизм и насилие, вторая погибала под обломками вырождающегося и распадающегося социально-преобразовательного процесса.

Более того, культура и ее прогресс являются одним из важнейших источников энергии социального творчества, стимулируя развитие последнего как позитивной созидательной деятельности.

Культура выполняет эту роль (и это социально-философское обоснование можно найти в работах Д. Лукача), будучи своего рода живым воплощением «родовой сущности человека». Характерное именно для подлинной культуры выражение отчужденности от человека его субстанциональных свойств (творческой деятельности, достойной жизни) в виде трагедии личности, восстающей против правящих миром законов отчуждения, и мечтаний о самореализации своих человеческих качеств^[13], является важнейшей предпосылкой социального творчества. Культура сохраняет в социальной памяти Человека и постоянно развивает (через творчество все новых и новых художников и мыслителей, восстающих против мира отчуждения) мечту об иной жизни (как сказал бы Лукач — человеческую мечту о своей истинной родовой сущности^[14]), создавая тем самым и важнейшую субъективную (точнее — культурно-творческую) предпосылку борьбы за социальное освобождение.

Важным в этой связи является отношение деятелей культуры к социальному творчеству: притягательность социально-преобразовательной деятельности для творцов, не подчиненных без остатка (идейно и/или материально) системе отчуждения, может служить своего рода «лакмусовой бумагой» того, насколько эти социальные преобразования действительно содействуют освобождению Человека, а значит, и культуры. Отказ же свободомыслящей творческой прослойки общества (но не подчиненной истэблишменту «элитной» интеллигенции) от диалога с социально-активными силами будет скорее всего свидетельствовать о скором (или уже начавшемся) вырождении последних^[15].

Сказанное позволяет объяснить, почему соединение творчества [в узком смысле слова] созидателей креатосферы с социальным творчеством масс в режиме диалога, где каждая из сторон является активным, самостоятельным субъектом, рождает [1] невиданно оптимистичную культуру, одновременно высокую и массами воссоздаваемую (востребованную, распредмечиваемую и «досотворяемую», а не потребляемую народом), равно как и [2] столь же радостное, музыкальное (пользуясь словами А. Блока) со-творение «низами» новой жизни^[16].

Отсюда вытекает и важнейшая (и сложнейшая) задача двоякого рода.

Для всякого субъекта социальных преобразований — обеспечить диалог с творчески продуктивной частью общества, вырвать ее из власти сил отчуждения, включив в деятельность свободных ассоциаций, дающих таким индивидам бо́льшие возможности самореализации, чем господствующая система^[17].

Для субъектов креатосферы — задача самостоятельного поиска путей к диалогу с силами социального освобождения, преодоления их практикой порождаемого недоверия к творческой интеллигенции, в большинстве своем прислуживающей власти; задача «выдавливания из себя раба», стоящая прежде всего перед интеллигенцией…

Так мы, наверное, могли бы завершить наши размышления о диалоге развития креатосферы и социального освобождения в рамках «царства необходимости», если бы не принципиальной важности вопрос о росте производительности труда и прогрессе материального богатства. Именно «рядовые» труженики, занятые репродуктивным трудом, не только создают все материальные блага, но и воспроизводят своим трудом и креатосферу, и отчуждение. Более того, они зажаты в двойные тиски: эксплуатации со стороны правящих классов — с одной стороны; отчуждения от культуры — с другой, будучи единственной силой, создающей материальные основы для развития обоих миров и обладая как личности не меньшим, чем «элитарная» интеллигенция (но задавленным социальным угнетением), творческим потенциалом.

Тем самым главной проблемой социального освобождения оказывается уже отмеченная выше проблема свободы для трудящихся здесь и сейчас — в мире, где они заняты преимущественно репродуктивным трудом. Как мы показали выше, эта проблема решается через формирование таких общественных условий, в которых основная масса трудящихся (а в современных условиях это прежде всего класс наемных работников) окажется [1] пропитана энергией социального протеста; [2] «возвышена» до включения в мир культуры и [3] интегрирована на основе диалога с субъектами творческой деятельности.

Такой системой общественных отношений (что тоже уже было показано нами выше) является прежде всего ассоциированное социальное творчество. Оно становится господствующей общественной формой только в условиях «царства свободы»^[18], да и там первоначально происходит лишь формальное (касающееся лишь социальной формы — соединения в добровольные открытые ассоциации с целью совместного присвоения общественного богатства) освобождение по преимуществу содержательно нетворческого труда. Ростки такого освобождения — подлинный энтузиазм «комсомольцев-добровольцев» в тяжелейших условиях, киркой и лопатой создававших не только новые города, заводы, школы, но и новые общественные отношения, ценности, мотивы деятельности, то есть нового Человека, — нам хорошо известны (как известно и их чудовищно противоречивое сосуществование-борьба со сталинщиной).

В этой связи не можем не подчеркнуть еще раз, что даже такое, формальное освобождение труда (начинающееся с простейших функций учета и контроля и т. п.) способно в массах рождать потребность в освоении культуры и, в частности, образовании^[19] (примером чему, при всех противоречиях того периода, может служить культурная революция в СССР, редкостная по широте и силе массовая тяга низов к культуре, знаниям, самодеятельному творчеству везде — в искусстве и спорте, открытии новых земель и конструировании новых машин, педагогике и науке…).

В рамках же «царства необходимости» единственно доступными для всех «рядовых» трудящихся формами социального творчества являются социальные реформы и революции. Причем для нас особое значение имеют именно революции, не случайно названные «локомотивами истории» и «праздником угнетенных», ибо в эти относительно краткие периоды предельно обнажается весь комплекс названных выше проблем. Кстати, именно через реформы и революции, посредством них, в них любой член «глобального человейника» уже сегодня и сейчас, в любой точке планеты Земля может возвыситься до личностного включения в процесс освобождения человечества и тем самым позитивного самоосвобождения.

При этом реформы будут общедоступным паллиативом, переходной формой отчуждения/освобождения, тогда как социальная революция есть общедоступный мир (пространство и время) позитивной свободы в рамках «царства необходимости».

Социальная революция как качественный перелом, смена качественно различных систем отчуждения (способов производства), а уж тем более как грядущее начало перехода из «царства необходимости» в «царство свободы», знаменуется рядом особо важных для нас характеристик процесса социального освобождения.

3. Социальная революция как временное торжество «царства свободы»

Продолжим. Названные выше аспекты революций относительно известны теоретикам-социалистам. Гораздо реже (за исключением ряда критических марксистов-«шестидесятников») акцентируется другая важнейшая особенность социальных революций — феномен своего рода «коммунистичности» любой (в том числе — буржуазной) подлинной, идущей снизу, социальной революции. Это явление сотворения массами элементов позитивной свободы особенно характерно для стадии революционного подъема, когда люди, ломая власть старых форм отчуждения, становятся, как мы уже сказали, на краткие исторические мгновения свободными. В этом смысле любая социальная революция есть ломка не только одной из исторически-конкретных форм отчуждения (старой формации), но и революция против «царства необходимости».

Более того, поскольку всякая революция (в том числе ориентированная «всего лишь» на смену одного способа угнетения на другой, более прогрессивный) есть вместе с тем и революция против мира отчуждения в целом (кратковременное торжество «царства свободы» — мы ниже еще раз специально обратимся к этому вопросу), постольку всякая революция (в том числе и несоциалистическая) стремится сделать и объективно невозможное — хотя бы на время создать хотя бы некоторые элементы реального освобождения для трудящихся, а не только для нового господствующего класса, и обеспечить простор для развития креатосферы.

Это было характерно практически для всех великих революционных потрясений — от таких долгосрочных, как Ренессанс, когда муки несколько преждевременного (не забудем: в Италии первая попытка прорыва к буржуазному обществу потерпела поражение) рождения негативной свободы сопровождались невиданным прогрессом креатосферы, до таких драматически-взрывных событий, как Великая французская революция, в которой элементы борьбы за освобождение трудящихся от эксплуатации были представлены наряду с антифеодальной борьбой.

Как таковая всякая социальная революция (кроме, возможно, коммунистической) оказывается имманентно обременена внутренним (первым из выделяемых нами) противоречием: как революция против «царства необходимости» в целом она должна соединять [в и для борьбы с отчуждением] все силы освобождения и культурно-творческие силы человечества; как конкретный акт конкретной смены антагонистических способов производства она неизбежно носит конкретно-классовый характер, разделяющий общество именно по классовому признаку.

В своем первом качестве, как антитеза всякого отчуждения, всякая революция оказывается и антитезой мещанства (обывательского конформизма, социально-пассивной позиции человека, с радостью подчиняющегося внешним правилам жизни и способного на озверение в случае разрушения этих привычных ограничений его существования) как универсальной социальной формы бытия «человека отчуждения».

Вот почему антитеза «мещанин — революционер» так значима для понимания сути социального творчества.

Мещанин тем и отличается, что просто не видит, не слышит и не чувствует сил отчуждения, воспринимая себя-марионетку (раба капитала, должности, статуса) как единственно возможное человеческое бытие, будучи вполне удовлетворен тем, что им манипулируют, освобождая его от личной ответственности. Понимание этой связи позволяет сформулировать еще одну важную тезу, известную нам из творческого советского марксизма: первым шагом человека к революции является осознание отчуждения как личной и социальной проблемы, осознание (и культурно-духовное, и практическое) себя как функции, марионетки внешних, чуждых Человеку общественных сил (денег, государства и т. п.); «Ощутить отчуждение — значит наполовину его преодолеть», — так афористично можно выразить эту связь, повторив здесь идеи наших предшественников-марксистов. И именно революция, сдирая с жизни (а заодно и с обывателей) ее отчужденные маски, сдирая их подчас с кожей и мясом тех, к кому они намертво приросли, оказывается наиболее радикальным (и потому наиболее ненавистным для мещанина) способом осознания того, что же такое есть мир отчуждения.

Революция как борьба с отчуждением вкупе с уже отмечавшимся феноменом объективно обусловленного «опьянения свободой» рождает (и позволяет, кстати, теоретически объяснить) хорошо известный философам истории феномен «забегания революций вперед», когда освобождающие себя массы заходят чрезмерно далеко по отношению к объективным возможностям.

Отсюда, кстати, и романтичность всякой подлинно социально-творческой (в том числе — революционной) деятельности, осуществляемой в условиях «царства необходимости». Создавая элементы позитивной свободы, выходя из подчинения господствующим социальным формам, мотивам, ценностям (жажда денег, власти), Человек в мире отчуждения всегда оказывается «несвоевременен», романтичен. Эта романтика может быть востребована обществом (как, например, подвиги летчиков, геологов, строителей новых заводов и городов в СССР в период его расцвета); более того, власти могут даже паразитировать на этой объективной востребованности (что и делала, например, некоторое время советская номенклатура). Но он может быть и активно отторгаем, причем не только элитой, но и омещаненным большинством общества, в периоды застоя или контрреволюции.

В отличие от этих периодов революции романтичны по самой своей природе, как «абстракции будущего». Будучи качественным скачком, революции становятся эпохой (быть может, очень кратковременной — в несколько недель или месяцев, как, например, Парижская коммуна), в которой люди живут не в длящемся настоящем, а в диалоге прошлого с будущим, в процессе сотворения-рождения будущего, созидаемого-рождающегося здесь и сейчас. Причем в условиях слома внешних отчужденных детерминант это рождение будущего прямо и непосредственно зависит именно и прежде всего уже от самого человека, его личной способности (и способности его товарищей) видеть это будущее, жить им и в нем, подобно тому, как поэт живет в своих стихах, композитор — в музыке, педагог — в учениках… Это и делает всякого подлинного революционера романтиком, а революцию — «абстракцией будущего».

Но здесь как никогда оказывается важна и обратная сторона этой медали: снятие внешних детерминант высвобождает поле для субъективизма и волюнтаризма, а простор самореализации Человека оборачивается и необузданностью антитворчества. За этой проблемой скрыто еще одно (второе из отмечаемых нами) противоречие революции как социального творчества в мире отчуждения: с одной стороны, она вызывает к жизни социальное действие огромных масс, призванных решать сложнейшие социально-творческие задачи, с другой — ломает все и всяческие институционально-организационные формы для столь массовой деятельности. Формы разрешения этого противоречия могут быть более или менее конструктивными в зависимости от меры созидательности/разрушительности революции. Ее «формулу» мы привели выше, но при этом, однако, мы хотим вновь подчеркнуть, что революция — это процесс объективный, и всякие «формулы» отражают лишь некоторые законы-тенденции, устойчивые социальные связи и не могут быть использованы для арифметического вычисления результата революционных действий (хотя могут и должны служить теоретическим компасом для прокладки курса в штормящем океане революции).

Кроме того, специально оговорим еще раз, что здесь особенно важна мера «культурности» революции, ибо, как мы отметили выше, именно эта мера должна ограничивать претензии революционеров (характерно в этом отношении «отступление» Ленина к нэпу, не принятое сталинистами).

Более того, оставляемый как бы «за скобкой» в данном тексте анализ диалектики взаимодействия процессов развития креатосферы и социального освобождения (коротко она была выражена в законе взаимообогащения прогресса культуры и социального освобождения) позволяет показать, что социальные революции являются не только следствием противоречия производительных сил и производственных отношений, резкого обострения классовых противоречий (что относится — и совершенно справедливо — к неустаревающим азбучным положениям марксизма), но и взрывом перенакопленного культурного потенциала общества, сжатого до взрывоопасного состояния «старой» системой отчуждения. Культуре (равно как и производительным силам — эти два феномена, кстати, частично пересекаются), развитие которой оказывается особенно необходимо для самосохранения старого, загнивающего общества, с одной стороны, становится тесно в прежних социальных рамках. С другой стороны, культура, креатосфера (нелинейное развитие которой есть инвариант жизни рода Человек) стремится в лице своих лучших представителей как бы к самозащите себя от агрессивно-разрушающего (или застойно-разлагающего) воздействия мира отчуждения, дозревшего до очередной революционной ситуации (мы пока ведем речь об объективных слагаемых последней).

Не случайно поэтому и то, что первоначальный импульс подлинной революции сначала рождается в умах «диссидентской» (и, как правило, творчески наиболее продуктивной) интеллигенции. Другим слагаемым этого процесса является протест творческой части общества против разрушения и подавления подлинной культуры старой системой, которая одной рукой пытается влить в свое дряхлеющее тело «кровь молодых девушек» (развивать культуру), другой тормозит все новое и прогрессивное.

Взрывающая это противоречие революция, как мощный энергетический всплеск социального творчества и антиотчуждения, рождает тем самым и мощное поле, генерирующее потенциал для развития креатосферы. Последнее, в частности, связано с тем, что социальная революция как революция и против отчуждения (а не только против одной из конкретных систем производственных отношений и надстройки) есть вместе с тем и высвобождение из-под социального подчинения (хотя бы на короткое время подготовки и осуществления качественных социальных преобразований) прогресса креатосферы как одной из подчиненных, но постоянно присутствующих в рамках «царства необходимости» «линий» развития Человека. В этом смысле мы можем сказать, что социальная революция, в той мере, в какой она является революцией против отчуждения вообще (а не только одного из его видов) решает и «сверхзадачу» прогресса культуры — снятия отчуждения. Очевидно в этой связи, что императивом коммунистической революции является снятие отношений отчуждения (как системы), открывающее простор для развития креатосферы (культуры, Человека как свободно и гармонично развивающейся личности, биосферы). Мера решения этой задачи революцией (в том числе происходящей внутри «царства необходимости») показывает и меру ее коммунистичности (а вместе с тем культурности и гуманности).

Отсюда, в частности, тот всплеск культуры, которым сопровождается подлинная позитивная социальная революция — будь то Ренессанс как слагаемое буржуазной революции или пред — и послереволюционный подъем культуры в России XX века.

Но всякая революция, как мы показали выше, есть и разрушение старой системы, когда «заодно» с прежней, устаревшей системой производительных сил и надстройкой революционные силы (в XVI–XIX веках — «третье сословие», в том числе буржуазия, в XX веке — трудящиеся, и прежде всего пролетариат) разрушают и материальные, и культурные элементы экономической и политической систем прошлого. В этой диалектике освобождения и разрушения — суть революции, и именно мера этого соотношения (с учетом и меры реакционности, разрушительности прежней системы^[20]) показывает действительную прогрессивность (или реакционность, то есть, по сути, контрреволюционный характер) тех или иных качественных социальных преобразований. И в этом смысле мы имеем теоретически определенную меру, позволяющую отнести всякое качественное изменение общества к ряду революций (при всей их трагической неоднозначности) или контрреволюций (при некотором позитивном потенциале и этих действий).

И все же всякая подлинная революция служит прогрессу культуры. Более того, мы можем сказать, что только тот социальный качественный сдвиг («взрыв»), который способствует [1] новому скачку в развитии креатосферы, [2] рождению системы отчуждения, относительно менее антагонистичной для прогресса культуры, чем предыдущая (или, в коммунистической революции, снятию отчуждения), и [3] росту меры социального освобождения, мы можем назвать подлинной социальной революцией (а не бунтом), праздником не только угнетенных, но и культуры.

Именно поэтому подлинная социальная революция, рождая временное состояние социального освобождения, притягивает к себе наиболее ищущую и творчески открытую часть интеллигенции (в то же время всасывая, как мощный вихрь, и массу мусора). При этом подавляются (и разрушаются) основы жизнедеятельности той части интеллигенции, кто был сращен со «старой» системой отчуждения, в чьей личности творческие качества оказались подчинены роли привилегированного раба, обслуживающего гегемонию власти. Именно эта часть интеллигенции, как правило, наиболее рьяно выступает против революции (если, конечно, новая власть не успевает вовремя «прикормить» этих «деятелей»).

В то же время всякая социальная революция в рамках «царства необходимости», начинаясь как освобождение, заканчивается как торжество новой системы отчуждения, и творцам приходится или подчиняться новой власти (например, при переходе к капитализму интеллигенция, уйдя от подчинения аристократии, попадает в подчинение рынку, золотому тельцу); как заметил В. Межуев, интеллигенция в революции ждет Дон Кихота, а попадает в удушающие объятия Санчо Пансы.

4. Революция как творчество трудящихся: массы и интеллигенция, социальный творец и хам

Общеизвестно, что всякая революция (в отличие от бунта или государственного переворота) поднимает к творчески-преобразовательной, созидательной деятельности широкие слои трудящихся, возвышая их до совместных сознательных, позитивных действий. Причем чем глубже преобразования, тем более масштабные и организованные действия оказываются востребованы историей. Не случайно поэтому революции поднимают до творческой деятельности (и культурной, и социальной) столь широкий круг новаторов из «низов» (так, например, большая часть культуры Ренессанса, Просвещения и других периодов буржуазных революций была создана именно представителями угнетенного третьего сословия) и оказываются праздником именно угнетенных. Именно для них революция становится праздником. Причем не просто карнавалом (вспомним Рабле и его замечательную трактовку в книге Бахтина), но пространством и временем высвобождения из-под власти угнетения и возвышения до самостоятельного творения новых отношений, когда трудящиеся могут на деле почувствовать свою созидательную мощь, доказав практически свою способность самим стать достойными хозяевами общественной жизни.

В результате не только творческая часть общества (о ее противоречивом положении в революции и отношении к революции — ниже), но и «рядовые» трудящиеся в революции преодолевают узкие границы своего отчужденного производственно-экономического бытия (статус частичного наемного работника, функции общественного разделения труда и капитала, например), вступая в сферу отношений самоорганизации (пусть в ряде случаев и стихийной), становясь субъектами непосредственного социального творчества (в условиях революций, совершаемых в рамках «царства необходимости» — преимущественно в формах политической борьбы). В результате именно (а в рамках «царства необходимости» — только) революция делает «простого» человека творцом.

В революциях ранее никому не известные рядовые граждане (особенно — молодежь) творят кажущиеся чудесами, невозможные в обычных условиях вещи именно потому, что в эти периоды кратковременного разрушения власти отчуждения они скидывают с себя порабощающие человека внешние оковы (государства, денег, традиций), снимают устоявшиеся стереотипы (когда каждый человек заранее и точно знает, что члену такой-то страты в такие-то годы позволено то-то, а нечто иное не было и не будет позволено никогда), свободно совершают то, что еще вчера казалось совершенно невозможным (и оно действительно было невозможно, но не потому, что человек не мог этого совершить, а потому, что это не позволяли совершить устоявшиеся социальные формы). Революция срывает социальные наряды, обнажает всех — королей и нищих, — так что всякому становится видно, на что действительно способна данная личность, а не ее социальный мундир. Она открывает дорогу дремлющим в каждом человеке талантам, ибо в ее мире каждый оценивается по его личностным способностям, поступкам, а не по социальной роли (дворянина или серва, миллионера или нищего).

То, что выше мы назвали «родовой сущностью Человека», в революции получает свое наиболее полное (из возможных в мире отчуждения) воплощение, и социальная «немота» (Д. Лукач) Человека сменяется широчайшим и молниеносным распространением чувства Человека. Выражаясь языком Лукача, можно сказать, что в революции вековая мечта человека об обретении своей родовой сущности (не только о справедливости, но и об обретении человеческого достоинства — вспомним сказанное выше о роли культуры, в частности трагедии, как силы, сохраняющей и передающей гуманизм из поколения в поколение, от страны к стране) не просто реализуется в практических действиях, но и становится (как и сама культура) важнейшим фактором революционных сдвигов^[21].

Более того, революция не только открывает дорогу талантам; в условиях радикальной ломки старой системы и революционного созидания основ новой, в вихре несущегося с необычайной скоростью социального времени, талантливые, неординарные (подчас героические) личности и поступки оказываются востребованы обществом в массовом масштабе. Соединяясь с возможностями свободной, а не навязанной извне силами отчуждения самоорганизации, объединения в ассоциации и союзы, эта атмосфера пробуждения и востребованности талантов вызывает к жизни в людях такие качества, которые потрясают обывателя десятилетия и столетия спустя, рождают генерации личностей на удивление сильных, талантливых, привлекательных — титанов в полном смысле этого слова (как тут не вспомнить «ленинскую гвардию» — когорту людей, творивших — будучи «рядовыми» интеллигентами или рабочими — то, что было не под силу лучшим профессионалам эпохи, вызывавших восхищение и трепет, поражавших своими человеческими качествами даже после сталинских лагерей^[22]).

Другое дело, что угнетенные классы так же двойственны, как и творческая интеллигенция. В массах (будь то «третье сословие» в буржуазной революции или пролетариат в раннесоциалистической) скрыты, как мы показали выше, мощные оппозиции раба-слуги системы отчуждения и социального творца. Революция предельно обнажает это противоречие, открывая простор для энергии (в том числе — разрушительной) как созидателю, так и обывателю-разрушителю, взбешенному ужасами прежней системы (как тут не вспомнить известный тезис о кошмарах, которые способен сотворить «„взбесившийся“ от ужасов капитализма мелкий буржуа»^[23]). При этом снятие жестких социальных ограничений с обывателя в условиях разрушения не только внешних институтов, но и устоявшихся нравственных норм, превращает конформистскую часть трудящихся (в капиталистическую эпоху — прежде всего мелкую буржуазию) в «хама». «Хам» — это раб, который, во-первых, не способен к самостоятельным действиям по созиданию новых социальных отношений в силу [1] непреодоленного (в-себе и для-себя) социально-подчиненного состояния, [2] атомистичности (социальной неорганизованности) и [3] бескультурности, хотя не обязательно безграмотности. Во-вторых, это раб, который активно отвергает и даже разрушает все то, что не вписывается в рамки установленного (сформировавшими его правилами) миропорядка (а этим миропорядком могут быть и законы сталинского доносительства, и законы рыночного фундаментализма).

В условиях революции, когда установленный миропорядок рушится на глазах у звереющего от этого хама, все это вкупе вызывает у него неспособность к самоориентации и провоцирует стремление хама одновременно и к хаотически-разрушительным действиям (бандитизму и уголовщине), и к власти твердой руки. Именно такого обывателя-мещанина, «взбесившегося» от неопределенности и противоречий революций, от необходимости (но неспособности) самостоятельно, сознательно, со знанием дела принимать решения и действовать, мы можем назвать «хамом».

И мы готовы согласиться с российской интеллигенцией в том, что этот хам — величайший враг культуры и общества, и что революция (среди прочего) временно оставляет этого хама вне социальной узды. Но мы категорически не согласны с теми, кто видит в революционных массах только и прежде всего хамство. И дело здесь не только в том, что революция тем и отличается от бунта, что в ней лидирует сознательный социально-творческий (то есть культурный и самоорганизованный) субъект, но и в том, что освобожденная от порабощающей личность опеки (причем не только подкормки, но и идейных помочей) правящих кругов «элитарная» интеллигенция точно так же «хамеет» (что, впрочем, отнюдь не удивительно: по своему социальному статусу она является верхним слоем конформистов, занятых в сфере духовного производства, например мелких буржуа в условиях позднего капитализма).

Она «бесится» от необходимости самостоятельно решать все свои проблемы (от идейно-нравственной ориентации в незнакомом для нее мире, где нет «верхов» и «низов», до необходимости зарабатывать на хлеб) и угрозы потери своих материальных и духовных (как же, мы же «духовные отцы нации»!) привилегий. Вот почему она превращается в «хама» ничуть не в меньшей степени, чем «некультурный» обыватель. И эти два хама, вначале испугавшись и возненавидев друг друга («бей тех, кто в шляпе!»; «быдло — на виселицу!»), очень быстро находят друг друга в общей жажде скорейшего установления власти твердой руки. При этом «элитные» интеллигенты подчас не просто хамеют, но озверевают в своем призыве к уничтожению революции, а заодно и культуры (достаточно вспомнить лютую ненависть многих «интеллигентов» к Блоку, Маяковскому и многим другим деятелям культуры, доходившую до призывов их прямого уничтожения, поддержку со стороны ряда эмигрантов-«интеллигентов» немецкого фашизма, уничтожавшего целые народы, не говоря уже о памятниках культуры, — перечень легко продолжить…^[24]).

В этом смысле мы можем с полной ответственностью сказать, что «хам» (в том двояком смысле, который был раскрыт выше) есть действительно главная опасность всякой революции и культуры. Именно поэтому двойственность масс (в том числе интеллигенции) в революции (субъект социального творчества vs. «хам») есть глубочайшее и опаснейшее противоречие, разрешение которого возможно в той мере, в какой революция выдавливает из трудящихся (в том числе, намеренно повторим, — интеллигенции) не просто раба, но и хама, помогая им осознано трансформировать самих себя в творцов нового общества и культуры, условием чего, как мы уже писали выше, является интеграция сил революции и культуры.

5. Революции — локомотивы истории. На пути к «царству свободы»

Будучи особым миром социального творчества, временным (если мы говорим о социальных революциях в рамках «царства необходимости») торжеством социальной свободы, революция рождает особый тип социального времени и пространства. Мощные выбросы энергии революционного творчества массового субъекта спрессовывают социальное пространство и время, существенно меняя их конфигурацию.

В течение нескольких дней или месяцев в революционные периоды происходит столько исторических событий, сколько не случается за десятилетия застоя или стагнации. Время революции как время непосредственного социального творчества несется необычайно быстро, требуя от участников этого процесса столь же быстрой и точной, самостоятельной, творческой (и в этом смысле — обязательно талантливой) реакции (выше мы особо отметили, что в условиях революций человеческие таланты оказываются востребованы в массовых масштабах, ибо истории, которая так же, как и природа, не терпит пустоты, в условиях слома старой системы требуются — и в массовых масштабах — творцы новых общественных форм; в этом величие и опасность этих эпох).

Не менее радикально изменяется и социальное пространство: революция спрессовывает субъектов социального творчества в единый интернациональный мир, где рабочие и крестьяне не только крупнейших стран, но и деревень в глухих районах других континентов (и это, заметим, в эпохи, крайне далекие от информационной эры) не просто узнают о революции (в Петрограде или Париже), но и готовы своими действиями поддержать товарищей по борьбе. В этих условиях «центр» и «периферия» существенно меняют свою конфигурацию; зачастую вообще преодолевается периферийность и на маленьких окраинах «цивилизованного мира» (таких, например, как Куба в конце пятидесятых годов XX века) происходят события, потрясающие весь мир. В результате спрессованное в пространстве и во времени социальное творчество миллионов людей (до и после революции, в «обычные» эпохи, рассеянное по миру и истории) вызывает к жизни огромные общественные силы, порождая чрезвычайную насыщенность этих кратких эпох взаимосвязанными событиями и изменениями.

В условиях социальных революций историческое время несется необычайно быстро, а пространство спрессовывается, сокращая социальные дистанции между людьми, классами и государствами, ибо здесь действуют законы непосредственного социального творчества, когда для созидания новых общественных отношений используется энергия [1] широких масс, а не узкого слоя элиты, и [2] эта энергия направляется на творение истории прямо и непосредственно (вне барьеров отчуждения). Именно поэтому революции становятся «локомотивами истории». Именно социальные революции оказываются пространством и временем максимального (в рамках «царства необходимости») продвижения человечества по пути социального освобождения. Революции, подчеркнем это вновь, оказываются теми уникальными периодами предыстории, когда люди сами, непосредственно, на глазах у ошеломленных обывателей создают новые общественные отношения и оформляющие их институты: новые отношения собственности и распределения, новые формы организации труда и политической жизни. В течение дней и даже часов создаются общественные феномены, навечно остающиеся в истории, — Декларация прав человека, Советы рабочих и крестьянских депутатов и тысячи других…

Но это происходит только в той мере, в какой эти действия не вырождаются в активизм и волюнтаристическое насилие. Между тем на практике в той или иной мере (а для нас объективно важна именно эта мера) все имевшие место в истории революции «переболели» этой заразой вырождения; все — от крестьянских войн и Войны за независимость до Великой французской и Великой Октябрьской революций — и истории еще предстоит рассудить, где была, а где не была перейдена та качественная грань, за которой революция вырождается в бунт, где перегретый пар взрывает «локомотив истории», неся разрушения, жертвы и социальный регресс. Но как угроза взрыва локомотивов не могла остановить процесс развития железных дорог, так и угроза вырождения революций не может остановить прогрессивных изменений, непосредственно и прямо совершаемых трудящимися на пути к «царству свободы».

Суммируем.

Основными предпосылками, которые подводят человечество вплотную к великой эпохе перехода из «царства необходимости» в «царство свободы», являющееся прямым наследником и адекватной формой прогресса и креатосферы, и социального творчества, то есть предпосылками коммунистической революции становятся:

1) рост производительности труда и материального богатства, прогресс производительных сил, создающие необходимые основы для социального освобождения; и в этом смысле все трудящиеся, независимо от их субъективного отношения к прогрессу свободы, являются созидателями материального фундамента последнего;

2) прогресс креатосферы, являющийся, с одной стороны, импульсом повышения производительности труда, прогресса производительных сил, в конечном счете — прогресса личностных качеств человека (развития его родовой сущности), вплотную подводящих к необходимости скачка «по ту сторону» материального производства, к превращению творческого труда в основной фактор развития, а с другой — основой «культурности», созидательной позитивности будущих социальных преобразований, своеобразной «прививкой» против активизма и чрезмерной гносеологической гордыни, условием адекватного постижения законов истории; и в силу этого все культурно-творческие силы общества, кто созидает на протяжении тысячелетий мир креатосферы, также служат делу освобождения Человека;

3) борьба за социальное освобождение (идущая через серию реформ и революций к негативной свободе и далее — классовой борьбе пролетариата); пройдя ряд ступеней, она приводит к образованию переходных форм самоорганизации трудящихся и граждан и, в конечном счете, ведет к формированию субъекта ассоциированного социального творчества, непосредственно совершающего подвиг социального освобождения — коммунистическую социальную революцию; вот почему все подлинные революционеры и реформаторы, борцы за справедливость и свободу («Гренада, Гренада, Гренада моя…») стоят в едином строю тех, кто совершал эту революцию.

Именно в коммунистической революции — в процессе качественной трансформации «царства необходимости» в «царство свободы», который займет, возможно, долгие десятилетия, если не более — силам освобождения действительно нечего терять, кроме цепей отчуждения (и не потому, что они бедны, а потому, что они превращают в этой революции материальное богатство из самоцели в средство и предпосылку прогресса Человека). Именно в ней они действительно обретут весь мир (опять же, не потому, что установят всемирную диктатуру, но потому, что откроют дорогу развитию ассоциированного социального творчества, позволяющего Человеку обрести мир подлинной свободы, а значит — мир Добра, Истины и Красоты, наследуя развитие всего богатства культуры, накопленного человечеством; и именно с этого момента развитие родовой сущности человека будет происходить в адекватных формах, знаменующих переход от предыстории к истории Человечества).

И это не формула веры автора. Это «формула» развития объективных тенденций материального производства, креатосферы, практической и духовной борьбы Человека за свое освобождение. Вот почему мы можем, перефразируя К. Маркса и Ф. Энгельса, сказать, что мир отчуждения в силу своих внутренних противоречий сам создает материальные и культурные основы и вызывает к жизни социальные силы своего снятия, своих «могильщиков», по мере прогресса производительных сил, развития креатосферы и формирования субъекта ассоциированного социального творчества (борьбы за социальное освобождение).

* * *

Эпоха непосредственного перехода к «царству свободы», эпоха социалистических преобразований началась в 1917 году в России, но она впитала в себя подвиги, ошибки, кровь, пот и вдохновение известных всему миру и не известных никому реформаторов и революционеров, ученых, художников и педагогов, великих мыслителей и «рядовых» новаторов-тружеников… Она породила великие достижения социального творчества и чудовищных мутантов; она стала основой невиданного всплеска культуры и страшных преступлений против Человека…

Мы только начали движение. Величайшему в истории человечества восхождению еще предстоит вступить в решающую фазу. Пока что, на рубеже XX — XXI веков, мы переживаем откат, реванш мира отчуждения. Но уже сегодня, анализируя пределы «царства необходимости», противоречия его высшей ступени (позднего капитализма), характерные для нынешних переходных форм ростки будущего, достижения и ошибки (преступления?) мутантного социализма, — обобщая все это, мы можем сформулировать известный творческим марксистам закон-тенденцию возвышения свободы — нелинейного прогресса материальных, культурных и социально-творческих предпосылок «царства свободы» — и прогнозировать реально видимые черты будущего «царства свободы».

Примечания

5

В основу текста положены фрагменты из книги А. В. Бузгалина и А. И. Колганова «Глобальный капитал» (М., 2015, т. 1, гл. «Социальные революции: контрапункты социального освобождения, культуры и отчуждения». С. 486–512), а также статья, впервые опубликованная в журнале «Альтернативы» (Бузгалин А. В. Великая Октябрьская социалистическая революция: Взгляд через 90 лет // Альтернативы. 2007. № 3. С. 20–44).

6

См.: Октябрь 1917: вызовы для XXI века / Под общ. ред. А. Сорокина. М.: ЛЕНАНД, 2009.

7

Ее косвенным количественным («теряющим» качественный социальный скачок) отражением может быть соотношение свободного (используемого для гармоничного свободного развития индивида [в ассоциации]) и необходимого времени, которым обладает общество (эта идея раскрыта в ряде работ П. Кузнецова; см., напр.: Кузнецов П. По ту сторону отчуждения. М., 1990. С. 227–251).

8

Весьма примечательным выглядит в этой связи тот факт, что Максим Горький, в целом жестко критически отнесшийся к большевикам в 1917–1918 годах, в то же время писал в своих знаменитых «Несвоевременных мыслях» о прометеевском начале революции, развивающей в массах социальное творчество.

9

Мы в данном случае в основном суммируем хорошо известные положения Маркса, Энгельса, Ленина, Грамши, Троцкого и других революционеров-марксистов.

10

В наиболее полном виде этот блок проблем был развит в работах В. И. Ленина по проблемам социальной революции, о чем ныне принято «забывать» (отчасти, быть может, вследствие аллергии от чрезмерно апологетических работ советского прошлого).

11

К диалектике «опережающих» и «отстающих» мутаций мы вернемся во второй части текста.

12

Эти противоречия раскрыты в серии статей Л. Булавки (см.: Булавка Л. А. Культура и революция: диалектика генезиса (часть 1) // Альтернативы. 2007. № 3. С. 66–84; Культура и революция: диалектика генезиса (часть 2) // Альтернативы. 2007. № 4. С. 28–55; Творчество масс: опережение реальности (ленинская альтернатива) // Ленин online. 13 профессоров о В. И. Ленине / Под общей редакцией А. Бузгалина, Л. Булавки, П. Линке. М., 2011; Советская культура как идеальное коммунизма // Критический марксизм. Продолжение дискуссий. Изд. 2-е, дополн. и испр. / Под ред. А. Бузгалина, А. Колганова. М., 2002).

13

Как пишет Д. Лукач, в подлинной трагедии (от «Антигоны» Софокла через шекспировского «Гамлета» и дальше к Рембрандту, Бетховену и Толстому) нераздельное единство действий, являющихся правильными и высоко достойными в соответствии с родовой сущностью человека, и необходимой личной гибели так действующего человека получает поэтически точную формулировку (см.: Лукач Д. Онтология общественного бытия. Пролегомены. М., 1991. С. 272).

14

См. Лукач Д. Цит. соч. С. 273.

15

Причины этого (в частности, необходимость освоения культуры субъектом социального творчества) мы раскрыли выше.

16

Л. Булавка справедливо указывает в своих работах, посвященных сравнительному анализу Ренессанса и советской культуры, на ростки такой культуры и такого социального творчества в СССР 1920-х — начала 1930-х гг.: «Именно процесс становления индивида как субъекта — это то главное, что объединяет Ренессанс и советскую эпоху. В обеих этих эпохах индивид осознает себя субъектом, только в первом случае субстанцией этой субъектности выступала в первую очередь Культура, во втором — История.…Не случайно искусство этих двух разных эпох… востребовало общий для них героический и даже титанический, жизнеутверждающий образ Человека, явившийся нам в художественных образах, только в одном случае представленных в творениях Микеланджело, а в другом — скульптора В. Мухиной… Идея субъектности — это центральная идея также и социального творчества как одной из сторон (наряду с авторитаризмом и т. п.) советской реальности. Не из буквы „Интернационала“ исходил субъект социального творчества двадцатых годов, а сама внутренняя логика его творчески-преобразующей деятельности объективно воспроизводила этот принцип субъектности как основу его качественно нового общественного бытия. Более того, именно эта преобразующая практика являлась для него едва ли не главной формой осмысления себя уже как творца нового мира» (см.: Булавка Л. А. Ренессанс и Советская культура // Вопросы философии. 2006. № 12. С. 35–50. См. также: Булавка Л. А. Феномен советской культуры. М., 2008).

17

Эта задача была прекрасно известна всем великим революционерам, начиная с В. Ульянова‑Ленина. Как она решалась на практике, почему именно так (мучительно-противоречиво) — на эти вопросы, на наш взгляд, отчасти отвечает предложенная автором теория мутантного социализма, под которым нами понимается тупиковый в историческом смысле слова вариант общественной системы, находившейся в начале общемирового переходного периода от капитализма к коммунизму; это общественная система, выходящая за рамки капитализма, но не образующая устойчивой модели, служащей основанием для последующего движения к коммунизму (подробнее об этом см. в книге: Бузгалин А., Колганов А. 10 мифов об СССР. М., 2010 [2-е изд. — М., 2012]).

18

В классическом марксизме понятие «царство свободы» было тождественно понятию «коммунизм», с чем автор солидаризируется в полной мере. Однако, поскольку понятие «коммунизм» ныне, как правило, ассоциируется со сталинской системой, мы предпочли использовать в тексте его эквивалент, тем более что понятие «царство свободы» более созвучно основной проблеме данного текста. Что же касается «социализма», то в серии наших совместных работ с А. И. Колгановым обосновано понимание социализма как процесса трансформации «царства необходимости» в «царство свободы» (коммунизм).

19

В этом взрывном возвышении низов к культуре и образованию — ключ к размыканию замкнутого круга глобальной капиталистической системы эпохи «революции знаний», где бедные [почти] всегда необразованны и не хотят учиться (то есть «сами виноваты» в своей бедноте), а богатые потому и богаты, что образованы и хотят учиться и учить своих детей…

20

Так (используем наиболее очевидный пример), слом фашистской модели капитализма и обеспечение победы социал-демократии потребовали массовых человеческих жертв и привели к колоссальному разрушению материальной и духовной культуры (вплоть до массированных бомбардировок городов Германии английской авиацией и уничтожения в ядерном пожаре сотен тысяч жителей Хиросимы и Нагасаки американской «демократией»); какие из этих жертв были необходимы, а какие нет для того, чтобы остановить развертывание на Земле фашистской системы, — сложнейший вопрос. Так же стоит вопрос и в других случаях: буржуазные революции предотвращали дальнейшее варварское угнетение человека, культуры и производства реакционными феодальными системами. Социалистическая революция в России стала (вкупе с революциями в Германии и др.) условием прекращения Первой мировой войны и предотвращения образования в России диктаторской модели все того же «военно-феодального империализма». Есть, однако, и другие примеры псевдореволюций, в которых мера разрушения превышала меру созидания, рождая реакционные социальные системы, выступавшие под революционными знаменами.

21

См.: Лукач Д. К онтологии общественного бытия. Пролегомены. М., 1991. С. 273.

22

Кому-то, быть может, захочется добавить: «которые они же и вызвали к жизни». Что ж, это законная постановка проблемы. Известно, что революция, оборачиваясь термидором, часто пожирает своих творцов. К анализу этого феномена мы еще вернемся, а сейчас заметим, что его принципиальное объяснение уже было дано: характеризуя мутантный социализм, мы отметили, что в условиях недостаточных предпосылок социальное творчество может рождать и, как правило, рождает мутантные социумы, в которых происходит частичное разрушение прогрессивного потенциала революций.

23

«Теоретически для марксистов вполне установлено — и опытом всех европейских революций и революционных движений вполне подтверждено, — что мелкий собственник, мелкий хозяйчик (социальный тип, во многих европейских странах имеющий очень широкое, массовое представительство), испытывая при капитализме постоянное угнетение и очень часто невероятно резкое и быстрое ухудшение жизни и разорение, легко переходит к крайней революционности, но не способен проявить выдержки, организованности, дисциплины, стойкости. „Взбесившийся“ от ужасов капитализма мелкий буржуа — это социальное явление, свойственное, как и анархизм, всем капиталистическим странам. Неустойчивость такой революционности, бесплодность ее, свойство быстро превращаться в покорность, апатию, фантастику, даже в „бешеное“ увлечение тем или иным буржуазным „модным“ течением, — все это общеизвестно» (Ленин В. И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме // Ленин В. И. Полное собр. соч. Изд. 5. Т. 41. С. 14–15).

24

Весьма интересны в этой связи заметки М. И. Воейкова о социально-политических воззрениях В. Розанова и И. Бунина (см.: Воейков М. И. О марксизме, большевизме, национализме и гуманизме (Заметки на полях прочитанных книг) // Альтернативы. 2001. № 2. С. 227–230).