Когда возвращается радуга. Книга 3

Вероника Вячеславовна Горбачева, 2019

Ирис наивно полагала, что неделю-другую погостит в Лютеции и вернётся в новый дом. Но сама не заметила, как попала в самый центр политических интриг. Ах, маленькой рыжей фее нет до них дела, ей бы разобраться со своей жизнью! Ведь время неумолимо, и, чтобы не попасть под наказующий молот Хромца, нужно в отпущенный срок найти мужа-христианина. А чтобы не угодить на наковальню короля Генриха – безнаказанно избежать навязанного им брака.Вот и попала между молотом и наковальней.Есть ли третий путь?Сможет ли любовь и впрямь оказаться всепобеждающей? Маленькая рыжая фея верит в неё. И смело идёт вперёд, навстречу желанному счастью.

Глава 4

Назар шёл по бесконечно длинному тоннелю, сжимая в одной руке, подрагивающей от усталости, фонарь, другую не снимая с рукоятки хозяйкиного кинжала, отчего-то заткнутого за пояс. Выходит, так и не отдал наставнику…

Впереди по кое-как обтёсанному каменному полу прыгало нечто круглое, с торчащими обрывками ниток, призывно крутилось — и словно манило, звало за собой… Тусклый свет ложился на неровные стены, сквозь клочья мха и плесени кое-где проглядывали белёсо-жёлтые неровности известняка. Пахло сыростью и подвалом. Впереди, там, куда уводил подпрыгивающий мячик, царил мрак, отступающий с каждым новым шагом, но открывалось при этом немногое — всё те же стены узкого коридора, вырубленного, казалось, в нескончаемой горе. А за спиной — Назар это знал так же ясно, как то, что бродят они в этом месте уже не первый час — смыкалась темнота.

Даже хорошо, что фонарь оттягивает руку. Значит, масла в нём пока достаточно. Вот если бы он был ещё и зачарован! Но вряд ли братья-монахи… или правильнее их называть — братья-инквизиторы? Нет, как-то не очень благозвучно. В общем, вряд ли они разменивали драгоценную святость на освящение простых фонарей, в которые достаточно залить нужное количество горючей жидкости. Да и не так много её нужно, чтобы брату Петру успеть обойти погреб, выбрать нужную бочку и нацедить вина, да отнести в трапезную…

Какой брат Петр? Какие бочки?

Мысль промелькнула — и растаяла. Всё шло должным образом, по задуманному плану…

Какому плану?

Впрочем, и это недоумение как-то быстро растворилось, словно утянутое остающейся за спиной тьмой.

Возможно, одному в этом месте пришлось бы страшно. Однако рядом, плечом к плечу, уверенно шагал побратим, и нёс бурдюк с маслом — заправлять лампу, и запасные фитили, и сухари с водой. А ещё — прихваченный из кладовки тяжёлый тесак. Уж с ним-то, не то, что с благородным кинжалом, Пьер привык иметь дело, даром, что с виду хлипкий: приходилось разрубать свиные да бараньи туши на хозяйской кухне. Лакей на побегушках — он у всего дома на подхвате…

И ещё, скосив глаза вниз, Назар увидал крутящегося возле ног пса. Явно из господского дома — высокого, статного, как конь, с длинной вьющейся шестью. Псу было не по себе. Назар чувствовал его страх и неуверенность — но в то же время и готовность вести их за собой, защищать… Этот-то как сюда попал, под землю? Зачем увязался?

Откуда-то явственно потянуло сквозняком. Лохматый мячик прыгнул вбок — прямо в раззявленную пасть новый прохода, побратимы дружно шагнули за ним… и упёрлись в решётку, закрывающую вход. Чугунные прутья с палец толщиной казались непреодолимы, но Пьер пробормотал:

— Где-то оно здесь, я по сну помню…

Пошарил на стене, нажал на какой-то выступ — и литая решётка легко, без скрежета и шороха скользнула вверх. Похоже, за подъёмным механизмом тщательно следили. Но кто? Однако сейчас Назара куда больше озаботили острые, и, кажется, даже заточенные, так характерно они поблёскивали — нижние концы прутьев, мелькнувшие при подъёме перед глазами. Вот обрушится вся эта махина вниз — и пришпилит к полу, аж косточки захрустят…

Пёс шагнул было вперёд — но заворчал, отпрянув, с поднятой лапой, как бы отстраняясь.

— Идите, пока держу, — пропыхтел Пьер. Судя по всему, приходилось прилагать усилия, чтобы придерживать нужный камень утопленным в стене. — Как выйдешь, брат — сделай один шаг вперёд, один влево, и наступи на булыжник на полу, он чуть выше других. Тогда я тоже пройду.

— Ты откуда знаешь? — растерянно отозвался Назар.

— Оттуда, — буркнул товарищ.

И почему-то Назар всё понял. Из того же сна он помнит. Того самого, что сейчас видит.

Мысль мелькнула и канула. Он шагнул вперёд, затем влево, как и велено, наступил на нужный камень. Пришлось навалиться как следует, тот не сразу поддался. Над головой что-то щёлкнуло.

— Теперь не сорвётся. — Пьер бесстрашно шагнул в проход, и даже, дурачина, задрал голову, высматривая скрывшуюся в обширной щели над головой хищные острия. — И кто это всё придумал?

Пёс настойчиво подтолкнул его под колени.

— Иди уж, — буркнул Назар, озвучив то же самое по-человечески. — Смотрелец нашёлся.

Здесь оказалось суше, просторнее, светлее — белели стены без следов плесени и наростов мха и из-за этого просматривались дальше, чем в предыдущем тоннеле. А главное — где-то там, впереди, ход расширялся, переходя в пещеру.

Откуда сейчас явственно донёсся стон…

Голосок был тоненький, девичий.

Лохматый мячик устремился прямёхонько туда. Собака — вслед, не раздумывая.

Шагнули вперёд и побратимы. Но тут над входом в пещеру мелькнули жутким зелёным светом глазницы вмурованного в каменный козырёк черепа, нехорошо так засветились, словно угрожая… Отчего-то Назар знал, что тот опасен; и, вместе с тем, помнил, что делать: сунул руку в карман, выкрикнул какое-то слово — и мяч, скакнув на этот раз особенно сильно, залепил одну из глазниц. Во вторую парень запустил надкушенным яблоком, оказавшимся в кармане. И попал. Как-то обиженно треснув, череп поехал трещинами и рассыпался прахом.

А у Назара вдруг знакомо закружилась голова. Мир подёрнулся дымкой, поплыл…

… И воссиял солнцем, льющимся в оконце кельи.

Святые небеса! Будто и впрямь из подземелья только что выполз, до того глаза ломит!

Проморгавшись, они с Пьером очумело уставились друг на друга.

Судя по солнцу, день был в разгаре. А они, два оболтуса, до сих пор валялись на полу без чувств, сомлев после ритуала братания, словно какие-то неженки.

Да нет, не валялись. Вернее, не на полу…

Чтобы посмотреть на него, друг свесил голову со своего топчана. А он, Назар, лежал на заботливо подстеленном кем-то тюфячке.

И совсем не истекший кровью. Присев и поднеся ладонь к глазам, Назар убедился, что она целёхонька. О братании напоминал лишь едва заметный шрам.

— Я же говорил, — начал он. Хотел сказать, что всё зажило, как на собаке, и осёкся, торопливо оглядываясь. Где кинжал-то?

Драгоценный клинок феи лежал неподалёку, на столике, поверх аккуратно свёрнутого куска синего бархата. Неподалёку исходили ароматом желтобокие яблоки в плетёной корзине, и манил запотевший кувшин. Назар сглотнул. Во рту — будто пустыня Иерихонская, как говаривал наставник, жалуясь иногда на жажду.

Кто-то о них позаботился.

Впрочем, забота не отменяет возможного наказания. Как знать, не влетит ли им ещё?

— Ты как? — обернулся он к Пьеру.

Глаза у того до сих пор были шальные.

— Видел? Ты видел? — лихорадочно забормотал он. — Ты понял, куда мы попали?

Назар энергично закивал.

— И тебе это место привиделось? Мы что же…

— Мы её нашли! Мы нашли Мари! Она жива! Это она стонала!

Пьер рванулся было с топчана, но едва не запутался в собственных ногах, внезапно ослабев. Глядя на него, Назар приподнялся осторожно, не торопясь. В голове шумело, временами накатывала слабость. Но, похоже, ему было легче. Машинально почесал в затылке.

Он-то хоть мало-мальски уже соображает в этих делах, магических да заумных, как-никак у большого учёного в слугах был, в монастыре да от наставника кое-что узнал. Значит, ему и верховодить.

— Это что же мы с тобой тут сотворили, а? Слышь, побратим, а ведь мы, кажись, не только кровью обменялись. Ты не спеши вскакивать-то. На что-то у нас с тобой силушка ушла; может, на то самое видение, где мы вместе были?

Он помог другу встать, плеснул в кружку воды. Руки почти не дрожали. Преодолел искушение немедленно заглянуть в водную поверхность, вызвать из памяти то, что видел недавно во сне! Но урок, преподнесённый Туком, даром не прошёл. Вызвать картинку — потратить силы, а он их, похоже, и без того на давешний сон бухнул. Да, именно так. Значит…

— Значит, нам с тобой нужно немного для дела поберечься, — пробормотал, и вонзил зубы в подчерствевший пирожок тётушки Мэг. Второй протянул побратиму, захрустел яблоком. Жрать хотелось невыносимо. — Значит, нужна пища духовная и телесная — это раз… Ты погоди, брат, не рвись незнамо куда, нам окрепнуть надо, а то много не набегаем, под землёй-то. Подготовиться — два… У нас, вроде, много чего там с собой было прихвачено, теперь всё это надо раздобыть. А главное — выведать, как в то место попасть. Подземелье какое-то… Откуда оно здесь вообще?

Пьер что-то невнятно буркнул с набитым ртом. Проглотил еду.

— А я о таком слыхал, но думал, что так, брешут люди от скуки…

— Что брешут?

— У нас на кухне по вечерам народ собирался, любил страшные истории рассказывать. Говорят, под Лютецией много таких ходов. Она на известняковых холмах стоит, а известняк легко вырубается. Город-то ещё римляне ставили, сперва крепость, потом дома. В камне большая нужда была. Вот от каменоломен ходы и остались. А когда Лютецию столицей объявили — понаехало сюда господ, и каждый стал строиться. Камнетёсы ещё больше ходов нарыли. Куда-то туда нас и занесло, точно тебе говорю!

Назар отхлебнул вкусной колодезной воды, задумался.

— У кого бы поспрошать? Здесь все люди вроде и простые, а себе на уме, в горстку… Наверняка знают!

— Подумать надо. Масло и фонари возьмём в кладовой, мне разрешено туда ходить, — продолжил Пьер. — Там же чуток съестным разживёмся, авось не объедим монахов-то. Ты, раз со мной идёшь, Туку своему бумажку оставь, чтобы тревогу-то не объявлял; ну, придумай что-нибудь!

— Ага.

Назар с удовольствием поглядел на окрепшие руки. Сейчас ещё десять молитв, сидя в «цветке» — и он будет как новенький! И поесть бы ещё потом… Пожалуй, таким голодным он не чувствовал себя со времён сиротских скитаний в Константинополе.

— А, вот что хотел ещё спросить: что там за клубок перед нами прыгал? — вдруг добавил Пьер. — Твоя работа?

— Клубок? — Назар потёр переносицу, вспоминая мохнатый мячик с торчащими во все стороны нитками. — Ах, клубок…

И завис.

Отмер он минут через пять, не раньше.

— Точно, клубок. — Яростно почесал в затылке. — Ишь ты… Как у Бабки Ёжки, что ли? Путеводный?

* * *

Утро порой бывает щедрым на подарки, причём не всегда приятные. Гуляк и кутил оно награждает жесточайшей головной болью и сожалениями о минувшем дне, и уж тем более — ночи; пожилых людей встречает не слишком приятными ощущениями: онемевшим телом, болями в пояснице, да много чем ещё… И только молоденькие девушки и юноши долго сохраняют эту удивительную способность — радоваться каждому восходу, словно первому, долгожданному и единственному, и напрочь забывают о неприятностях дня минувшего. Для них он канул в Лету, во тьму, вместе с растаявшей ночью.

Может, так и надо?

Впрочем, Ирис не любила философствовать, во всяком случае — с утра. Верная своей привычке, она чуть свет была уже в саду, помогла проснуться захиревшим от долгого невнимания лилиям, похвалила пионы за пышность цветения, подтолкнула к росту приунывшую поросль розмарина и базилика. А ещё раньше наведалась на чердак, ибо вчера, проходя с инспекцией по убранным комнатам, туда заглянуть забыла. А вот теперь оценила по достоинству исполнительность и прилежание слуг из дома де Камилле: маленькое помещение под крышей они вычистили до блеска, старый хлам отсортировали и снесли в угол, прикрыв рогожами, а несколько круглых окошек отмыли до невидимости стекла. И уже ничто не мешало оценить по достоинству превосходный вид на солнце, восходящее над столичными шпилями и башнями, кровлями и флюгерами.

Сейчас, с одобрением оглядывая посыпанную свежим песком садовую дорожку, Ирис вновь вспомнила о вчерашних расторопных работниках, а заодно и об их господине. И смешалась. Как ей теперь к нему относиться?

За каждым знаком внимания, за очередным вежливым словом, сказанным, возможно, безо всякого подтекста или задней мысли ей теперь будет чудиться одно и то же: стремление очаровать её, увлечь и… связать замужеством. Каким бы нейтральным не было прежнее отношение к Филиппу, никуда не деться от знания горькой истины: ему приказали на ней жениться. И он согласился. Да, раскаялся, да передумал. Но попыток её обаять не оставит, ибо…

Ей вдруг стало жарко.

Ибо хочет стать достойным? Так, кажется, он сам выразился?

Означает ли это, что и впрямь его чувства сильны настолько, что он осмелился спорить с королём?

Нет, не может быть. Филипп де Камилле настолько человек долга… Он прямо-таки пропитан верностью и честью, представить его бунтовщиком невозможно. И всё же…

Вспыхнув до кончиков ушей, она, чтобы скрыть от самой себя смущение, нагнулась и принялась яростно обрывать крошечные макушки мяты — для утреннего чая. Ах, на что он ей сдался, этот граф! Она ещё с Джафаром не разобралась, а после разговора с матушкой-настоятельницей всё перемешалось в голове. Какой-то был во всём сказанном аббатисой, намёк, желание что-то приоткрыть… Зажатые в тёплой горсти, листочки пачкали ладонь соком и одуряюще резко пахли. Но Ирис о них уже забыла. Как ей во всём разобраться?

Она пришла к единственному, пожалуй, правильному выводу: вместо того, чтобы гадать, права или нет — нужно встречаться. Разговаривать. Узнавать этих мужчин больше. И слушать, слушать свой внутренний голос! Он плохого не подскажет.

Ирис вдруг вспомнила незрячую Наннет, для которой недавно составила целебные глазные капли. На душе потеплело. Как бы то ни было — Филипп добрый человек. Конечно, он давно вырос, годами не бывал на родине, а потому не удивительно, что забыл о кормилице, ведь мужчины не сентиментальны. Однако вспомнил ведь, призвал, отправил лечиться…

Чаша весов маленькой Немезиды существенно прогнулась под весом большого доброго дела, перевесив и снобизм графа, заметно поубавившийся в последнее время, и его напускное равнодушие.

Но первую чашу вновь перетянуло чувство долга, возведённое в крайнюю степень.

А в противовес ему — поиски и спасение друга, Огюста Бомарше…

Нянюшка Мэг озадаченно посматривала из окна кухни на свою голубку, застывшую с прикрытыми глазами возле грядки с травами. Сложив ладони чашечками, она то приподнимала одну, опуская другую, то меняла руки. И такое сосредоточенное выражение застыло на её личике, будто рыжая феечка никак не могла решить чрезвычайно важную задачу.

Шёпотом Мэг попросила кухарку греметь посудой потише: чтобы не мешала молодой хозяйке.

…А тем временем их ночная гостья, о которой думали, что она спокойно почивает, поглядывала из тростников за парочкой, уединившейся в лодке посреди паркового пруда. Она вся превратилась в слух. Потому что в челноке неподалеку сидел на вёслах, несмотря на ранний час, сам Его Величество Генрих. А напротив него, на простой деревянной скамейке, не покрытой даже ковриком или циновкой, внимала скупым речам рыжеволосая красавица, одетая хоть и неброско, но очень, очень дорого… Судя по блаженной улыбке, которую Аннет с удовольствием стёрла бы с этого хорошенького личика, ещё не набелённого, она просто млела от речей короля.

Охраны с ними не было. На противоположном от маркизы берегу мелькали в кустах перья на шлемах; но беседа этих двоих была приватной.

Сердце Аннет истекало кровью.

Ах, зачем, зачем она попросила Армана доставить её в Лувр? В какой-то безумной надежде, что все недоразумения между ней и Генрихом, наконец, утрясутся, улягутся сами собой, и найдётся вдруг выход из тупика, в который загнали их обязательства, она не остановилась даже перед тем, чтобы вызвать Анри на доверительный разговор. И вот сейчас поджидала его в парке. Но вместо того, чтобы откликнуться на приглашение, отправленное со Старым Герцогом, и быстрее ветра помчаться к любимой женщине, этот венценосный негодяй отправился на встречу с какой-то… рыжей кикиморой!

И теперь он говорит ей о чём-то серьёзно, и ветер сносит слова, но и без того всё ясно, потому что эти двое подаются навстречу друг другу, и их губы смыкаются. Вёсла бессильно висят в уключинах, лодку кружит, кружит на месте, пока эти двое не могут оторваться от своего мерзкого занятия…

Злые слёзы кипели на щеках Аннет.

Не сдержавшись, она всхлипнула. Попятилась. Осторожно выбралась с сухой прогалины на прочную садовую тропу. Насухо вытерла щеки. Никто и никогда не увидит, как она страдает.

Прочь.

— Сударыня! — услышала за спиной и стремительно развернулась. Он! Неужели всё-таки пришёл? И не смогла сдержать разочарования.

— А-а, это вы, мастер Жан! Простите, мне надо идти.

— Погодите…

Он приблизился вплотную. Глянул испытующе.

— Есть такое понятие, как долг государя перед отечеством…

— Ах, оставьте!

В груди Аннет задрожала какая-то струнка, но усилием воли женщина подавила её.

— Оставьте эти громкие слова, мастер Жан. Как верная подданная Его Величества, я отношусь с пониманием и одобрением ко всем его действиям. Так и передайте. Вместе с моими заверениями в величайшем уважении и почтительности.

И даже присела в придворном реверансе. В конце концов, двойник короля заслуживал не меньшего, а порой и большего уважения, ибо в последнее время Генрих, как щитом, прикрывался им от наиболее неприятных дел.

Аннет уже собиралась уйти с гордо понятой головой, когда мимо неё промелькнуло нечто светлое и пушистое. Белоснежный разноглазый котёнок прошмыгнул у её ног, повис на штанине мастера Жана и ловко вскарабкался по боковине камзола на плечо. Уставился на пришелицу голубым и жёлтым глазами.

Бывший кузнец мягко усмехнулся.

— Хотите погладить, Аннет? Говорят, разноглазые коты приманивают удачу.

— Да у меня её столько! — криво усмехнулась маркиза. — Просто девать некуда эту удачу.

Но, не устояв, погладила котёныша по пушистой спинке. И замерла, когда большая теплая ладонь накрыла её руку.

— Терпение и время поставят всё на места, поверьте, дорогая.

На миг ей показалось… Но нет: шрам над бровью от окалины, бородка совсем без проседи, а главное — та самая рука, что лежала сейчас поверх её пальцев, загорелая, с небрежно обровненными ногтями вместо холёных Генриховских — явственно подтверждали, что перед ней всё же двойник.

— Я знаю Жан. Мне не впервой терпеть, — просто ответила она. — И… спасибо.

Она больше не оборачивалась. Шла по дорожке к месту условленной встречи с Арманом, и с каждым шагом впечатывала в песок оказавшиеся пустыми надежды. Вот так. Ходить надо по земле, а не в облаках.

Бывший кузнец печально смотрел ей вслед… и перекатывал между пальцами небольшой сапфирит на цепочке. Без этого корректора внешности, что слегка менял его физиономию, делая не слишком похожим на себя самого, он не рискнул появиться перед Аннет.

* * *

И угораздило же Филиппа де Камилле попасть на этот дурацкий дружеский обед!

Впрочем, отказываться от приглашения было неудобно. Как-никак, с маркизом де Питюи они приятельствовали с детства, да и в юности порой участвовали в определённого вида забавах — правда, граф более в качестве сопровождающего, поскольку общество доступных девиц, как светских, так и полусвета, оставляло его равнодушным. Но, наблюдая за чужими ошибками, он делал выводы и не допускал ошибок собственных. Учился жизни без особых потерь для себя самого. Познавал её уроки на сторонних примерах. Так, приятной неожиданностью стало, что тот же маркиз, в оную пору ещё виконт, оказался бесшабашен и отважен не только при атаке неподдающихся предметов страсти, но и в боевых сражениях, а при очередной осаде Ла-Рошели спланировал и удачно провёл штурм, первым оказавшись на стенах оной цитадели.

Да и при дворе маркиз повёл себя достаточно умно. Немногие знали, что под маской истинного эпикурейца, вечно праздного ловца развлечений скрывались тонкий ум и наблюдательность, а также сердце, не чуждое состраданию. Именно он однажды подтолкнул Филиппа к дипломатической стезе, соблазнив тем, что пребывание вдали от вероломной Анжелики, к тому времени вторично выскочившей замуж, и погружение в тонкости интриг и государственных переговоров прекрасно отвлечёт друга от сожалений и пустых вздохов.

И потому, получив дня два назад приглашение на «мальчишник» перед женитьбой, Филипп не смог отказаться. А теперь, рассеянно покручивая в руке фужер тончайшего хрусталя, подумывал, как бы ему незаметно удалиться с этой, в сущности, заурядной попойки.

Трудность состояла в том, что, несмотря на вечные толпы прихлебателей, окружавших его приятеля, гостей на нынешнем сборище оказалось не так густо, и улизнуть незаметным не представлялось возможности. «Много званых, но мало избранных», — туманно выразился по этому поводу сам хозяин. Впрочем, само по себе, это характеризовало его вполне положительно, как мужчину, созревшего, наконец, для брачных уз, и расстающегося со свободной жизнью, хоть и шутя, но осмысленно, а потому — желающего видеть на последнем холостяцком пиршестве не пьяные морды любителей дармовой выпивки, а скучные благообразные физиономии таких же серьёзных мужей, чьи ряды с этого дня он намеревался пополнить. Из дюжины гостей десять оказались уже женаты; впрочем, большинству из них брачные обеты не мешали проявлять чудеса обольщения в отношении чужих жён, представляя, справедливости ради, свободу жёнам собственным… И, вслушиваясь в их разговоры, в обсуждение очередных интрижек, граф де Камилле задавался вопросом: а что он вообще здесь делает?

Свободных брачных отношений он не понимал.

Как, впрочем, и измен, оправданных не честным желанием развлечься и сорвать цветок удовольствия, а «любовной страстью». В юности отец внушал Филиппу, что так называемая «любовь» — удел простолюдинов, либо личностей ненадёжных, способных к измене и предательству. Пороки эти, вместо того, чтобы осуждаться обществом, ещё и воспеваются в балладах и легендах. А ведь, собственно, что сотворили те же пресловутые Тристан и Изольда? Рыцарь — изменил своему сюзерену. Дева предала будущего мужа и господина. Как ни странно, лишь служанка оказалась верна долгу, решив, раз уж это по её недосмотру любовное зелье, предназначенное королю, досталось Тристану — то ей и отвечать. А потому безропотно принесла свою девственность в жертву, взойдя на ложе вместо госпожи.

И королева Гвиневра, бессовестно обманувшая мужа, и сэр Ланселот — разве они не клятвопреступники? Не изменники? Но нет, толпа оправдывает их, делая какими-то мучениками. А всё — под воздействием каких-то пошлых сказочек о «любви»!

И спокойный рассудительный Филипп, хладному уму которого были чужды взрывные эмоции, не то, что какие-то страсти — долго этому верил. Пока однажды не понял, какую, в сущности, лживую и никчёмную жизнь прожил его отец, старающийся, с соблюдением приличий, брать от этого мира всё, и не оставивший после себя даже доброй памяти.

Становиться его подобием не хотелось.

Вздохнув, он пригубил вина и, принуждённо улыбнувшись, отсалютовал на тост де Келюса, также оказавшегося на нынешнем сборище. Вот ещё один прожигатель жизни… едва не угробивший её из-за дурацкой дуэли после язвительных слов любовника жены, д’Эпернона, о том, что супруга графа «более красива, нежели добродетельна». А ведь, в сущности, так оно и есть. Но, согласно условностям, муж обязан был оскорбиться и вызвать дерзкого словоблуда на поединок. Что он и сделал. А потом едва выкарабкался из объятий другой любовницы, костлявой и в саване. И всё из-за какой-то распутной бабёнки, с которой понятие «честь», собственно, давно уже несовместимо…

А ведь рано или поздно Филиппу тоже придётся жениться.

И… лучше, если его женой согласится стать чистая и непорочная Ирис. Неважно, знала она мужа как мужчину, или всё же нет — для него она всегда останется чистой и непорочной, ибо такова её светлая душа. Он же их браком оградит её от участи заполучить распутного мужа из числа светских ветреников, который наверняка поторопится ознакомить её с прелестями «свободного брака», распространённого в обществе. И ведь половина знатных девиц, выходящих замуж, знает о таком будущем, но оно их вполне устраивает. Оставшаяся половина либо смиряется с печальной действительностью, либо… охотно перенимает новые правила.

Чистая душа Ирис Рыжекудрой не должна страдать от подобной лжи.

— Гос-спода…

Изрядно накаченный добрым анжуйским, встал со своего места барон Лотрек. Пирушка проходила в излюбленном кабачке маркиза — «У галльского петуха», славящегося прекрасной кухней для благородных господ и чистенькими улыбающимися девушками-подавальщицами, строгих, впрочем, нравов. Вин, и превосходных, здесь хватало, в отличие от развлечений.

— А не поехать ли нам к красотке Сью, а? Питюи, старина, рвать с прошлым — так рвать, для этого надо с ним безза… безжалостно расправиться, а? Правильно я говорю? Гульнём напоследок! По крайней мере, напоследок с тобой-неженатым, а?

— Тем более, Сью уже три дня как выставляет сюрприз, — хмыкнул один из гостей, чьё имя для Филиппа так и оставалось неизвестным. — Кто-нибудь слышал о её находке, рыжей Шлюхе в никабе?

Рука графа де Камилле дрогнула, едва не расплескав вино. Надвинулось ощущение чего-то грозного и… безнадёжного.

— Шлюха в никабе! Как же! — подхватил с другого конца стола приглашённый за компанию поэт-весельчак. — Прелестное создание, господа! Рыжекудрая, как апельсин…

Филипп болезненно поморщился.

–…Жаркая, как пороховая бочка! А уж какая затейница! Но дорогая, сучка… Не мне к ней ходить. — Фыркнув, вечно нищий виршеплёт махнул рукой. — Зато настоящая муза для стишков особого толка, вы меня понимаете, господа?

— О, да, говорят, искусница! — подхватил ещё кто-то.

— Да что вы заладили: говорят, говорят…

Барон Лотрек, покачнувшись, рухнул на стул, крякнувший под его тяжестью.

— Я с ней был дважды, господа! Да, признаюсь, после двух часов удовольствия я почти разорён: но оно того стоило! Эти жаркие восточные штучки уморят даже Приапа, будь он неладен. А эти игрища, сводящие с ума! И похабные приёмчики, и чёрт знает что…

— Расскажите, расскажите, барон! — послышалось со всех сторон.

Де Камилле в раздражении пристукнул фужером по столешнице, едва не расколотив хрупкое стекло.

— Господа, я понимаю, что у нас, так сказать, почти холостяцкая вечеринка. Но место ли на ней всяким непристойностям?

— А почему нет?

Де Питюи вытаращил глаза.

— Дружище, а когда же ещё смаковать подобные вещи, как не перед свадьбой? А-а… — Он понимающе откинулся на спинку стула. — Тебя задело за живое… Господа, я же совсем забыл, что у нашего де Камилле есть особое поручение: он опекает некую восточную птичку, залетевшую в столицу, и, разумеется, невольные аналогии, так сказать… Аллюзии…

Неожиданно по столу грохнул тяжёлый кулак.

— Какие, к чёрту, аллюзии, Франц! — абсолютно трезво рявкнул граф де Келюс. — Неужели вам, идиотам, не ясно, что это чистейшей воды попытка бросить тень на известную всем нам даму? Возвести поклёп, опорочить! А вы, как верные служители плоти, уже схватили кость и грызёте!

Раздались недружные смешки. Однако несколько мужчин, оставшись серьёзными, закивали.

Пьяненький поэт захохотал.

— Граф, а вы метите на моё место! Эк вы выразились однако, прямо как служители муз, насчёт кости-то… Но не хватает у вас воображенья, хоть тресни. А я вам говорю, что это она самая и есть, прелестная Рыжекудрая И…

И захлебнулся вином, щедро выплеснутым в лицо.

— Заткни свою лживую пасть, ублюдок, — отчётливо сказал де Келюс. — И имей в виду: шпагу об тебя марать не стану, ты не дворянин. Просто пристрелю.

Конец ознакомительного фрагмента.