На пути в Иерусалим

Вера Скоробогатова, 2020

В психологическом романе затронуты вечные темы: любовь и разлука, отцы и дети, честь и бесчестие, богатство и бедность, Родина и чужбина. Автор касается чарующих пластов истории, острых международных и социальных проблем, деликатно передает взаимодействие и противостояние, различие и сходство двух современных миров – христианского и мусульманского. Главную героиню Анну Голубятникову с младенчества звали в семье Анчуткой. В мифологии анчутка – стихийный дух. Милый и забавный с виду, он губит все, к чему прикасается. Влияние доброй, любящей и совестливой Ани на судьбы людей оказывается в итоге именно таким. Отчаявшаяся героиня ощущает себя ненужной родине и семье и жаждет убежать от своего прошлого. Всем сердцем она полюбила иноверца Эззата из долины Нила, сменила страну проживания, но осталась верна себе и своим исконным ценностям. Как и другие герои романа, она ищет свой Иерусалим, – нечто возвышенное, святое, очень личное. Всякий живущий идет на зов своего Иерусалима, чтобы исполнить предначертанную судьбу, словно по следам Иисуса Христа. Автор предвидит риторические вопросы, возникающие у читателя, и интересуется, в свою очередь: «Отыскал ли ты свой Иерусалим?»

Часть 1

Анчутка — дочь антиквара

Анна Голубятникова, двадцати шести лет от роду, четвертый год работала в клубе «Галактика» менеджером-организатором праздников. Она была миловидна и синеглаза. Мягкие белокурые локоны спускались на высокую грудь и узкую спину. Нарядные разноцветные платья подчеркивали ее высокую фигуру с «осиной» талией и широкими бедрами. «Наша куколка», — учтиво называли Аню коллеги. Вокруг высокой, фигуристой барышни с благородным профилем каждый день собирались воздыхатели, но флирт ее не захватывал. Аннушка сторонилась скоплений народа. Уладив деловые вопросы, она ускользала в свой кабинет. На взгляд постороннего бытность Анны была завидно устроена и увлекательна: вокруг девушки всегда происходило что-нибудь занимательное, и зарплатой Аня была почти довольна.

«Везет же, — с завистью думали посетители, глядя на Анюту из зала. — Она красива и весела, словно бабочка. Ей никогда не бывает скучно и одиноко. Ее жизнь легка и приятна!» Никто не догадывался о пропасти, разверзшейся в душе клубной красавицы. О том, что на самом деле Аннушка полна уныния, обиды и ужаса; что в глубине души она отрицает себя как женщину, и как человека. О том, что из года в год ее мысли витают между жизнью и смертью, и что в сердце ее — вовсе не радость, а гнетущее чувство бессмысленности.

«Я сжилась с неопределенностью желаний, стремлений и возможностей, — думала прелестная синеглазка. — Мрачный хаос — единственно возможный для меня порядок вещей». Лишь протяжные народные песни, которые девушка тихонько распевала, оставаясь одна, выдавали ее печаль.

«Может, многие наскажут, может, кто и насудачит, будто весело живу я. Я ж, бедняжка, вся в заботах. Плачу я от малосилья, о судьбе своей горюю. Я, как нежная березка, все должна терпеть годами… Чтоб с меня кору сдирали, острый нож в меня вонзали, пили сладкий сок из сердца! Люди лживы и жестоки. Вяжут веники из веток, на поленья расщепляют…»

Суета «Галактики» отвлекала Анюту от черных мыслей, требуя праздничного расположения духа, парадного облика и интереса к людям. «На работе, — считала Анна, — никому не нужно нытьё сотрудников». Тематические вечера, концерты, свадьбы и съемки кино забирали все силы. Она уходила из дома спозаранку, возвращалась поздно, и, приняв душ, бухалась в постель. Настоящих подруг у Аннушки не было, клуб заменил ей весь мир. «Моя стеклянная вселенная», — с гордостью, и, одновременно, с горечью говорила она.

«Галактика» разместилась на окраине города среди хрущевских пятиэтажек в приземистом, мутно-сером здании бывшего советского универсама. Однако, невзрачный снаружи, клуб поражал воображение того, кто решался переступить порог. В первые минуты входящий терялся, попадая с узкого тротуара улицы «спального района» в огромный зеркальный зал с белыми кожаными диванами под высокими темно-синими потолками, мерцавшими звездами. В зеркале пола и стен бесконечно отражались электрические созвездия, создавая иллюзию космической бездны, а круглые диваны казались неведомыми планетами. На втором этаже находились высокая сцена, бар и неоновый танцпол. Из холла туда вели темные витые лестницы, едва заметные на фоне галактического пейзажа.

Аня замыкала на себе многоликий круг. Она составляла программы праздников и подбирала меню, договаривалась о встречах с артистами и музыкантами, вела деловые интернет-страницы. Вокруг нее царило оживление, сменяли друг друга самобытные персонажи. Всякий день Анна с радостью угождала гостям и публике, чувствуя, однако, как ее собственное время исчезает в небытие, словно его затягивает космическая пропасть. «Я растворюсь вместе с ним, — думала девушка. — Я не оставляю следов на Земле, и в моей биографии нечего будет записать, кроме стажа работы! Еще четыре года назад мне казалось, что впереди великие свершения. Но я будто натолкнулась на стену. Дальше нет ничего фееричного! Я всего лишь рабочая деталь. Впрочем, как и все люди на свете, кем бы они ни были! Все мы — винтики своих систем в собственных перспективах, и однажды одинаково упираемся в общую серую стену! Мы будто ворочаем колеса громоздких машин, разменивая бесценную жизнь на бренные деньги… Но разве ради этого стоит топтать землю?»

Туманные сны о северных краях, которые она никогда не видела, но о которых слышала в детстве от матери, становились Аниным убежищем от печалей. Речные и лесные духи из детских сказок уносили девушку в далекие, глухие владения, и погружали в звенящую тишину. Лишь там Аннушка успокаивалась и чувствовала себя на своем месте. Утром она просыпалась с улыбкой и всякий раз долго не могла поверить в то, что родилась в Петербурге и никогда не бывала в дремучих лесах. «Спокоен и уверен в жизни лишь тот, кто вырос на земле своих предков, — думала она в те минуты. — Где родная кровь, там и душевный покой. Но тот, кого зачали люди разных сословий, из разных земель, покоя никогда не найдет. Его душа всегда будет метаться и разрываться, как у меня. Образы несхожих реальностей ни на миг не перестанут спорить друг с другом».

В начале июля Анюта устроила в «Галактике» необычную вечеринку.

«Как найти свою любовь?» — вопрошала красная афиша, закрывая половину клубной стены.

В назначенный час, когда зал переполнился любопытными и яркими зрителями, в «Галактику» вошли знаменитые психологи. Златокудрая Аня в пышном красном платье до колен, с модными пластмассовыми браслетами, в сверкающих туфлях на каблуках, встречала выступающих. Один из них, невысокий молодой мужчина, с глубокой морщиной посреди лба, пристально взглянул в синие глаза девушки: «Милая хозяйка бала! В вас все время кто-то влюбляется. Но сознание власти над чужими сердцами не заполнит внутренней пустоты. Я вижу: вы еще не встретили настоящую любовь, Анна. И вы не различите среди человеческих существ того, кто вам нужен, пока не разберетесь с хаосом, царящим в вашей душе. Вы радужным вихрем то взлетаете в небеса, то цепляетесь за камни в грязных оврагах. Вы дарите людям свет. Но задумайтесь вот о чем: истинной Ани Голубятниковой словно не существует. Она будто в глубоком подвале зажата чужими рамками. Анна Голубятникова не помнит, кто она такая — настоящая… Чего хочет именно она, а не человечество в целом, не начальник, не родственники и знакомые. Не маленькая обиженная девочка, сидящая внутри вас.

Вы рискуете пойти ложными дорожками и погибнете, Аня. Прошу, найдите свои потерянные желания! Найдите свою суть, прежде, чем искать смысл жизни, — то есть центр, к которому подтянется все остальное!»

В тот вечер Аннушка остро ощутила бесцельность своего пути и серую стену, в которую давно уткнулась. Она начала безуспешно разыскивать свои подлинные мечты.

В выходные Аня залезала на приглянувшуюся крышу старого города, влажную, крытую ржавым железом. Ключ от входа с Почтамтской улицы она купила в интернете за триста рублей.

На расстоянии нескольких дворов-колодцев перед Аней сияли купола Исаакия. Здесь свистел ветер, раскачивая антенны и провода. Здесь свободнее дышалось, а сердце светло трепетало! Анчутка подходила к кромке крыши будто к краю земли, глядела в небо и пела:

«Самолеты пишут мне письма — белым дымом по синеве, и зовут: «Летим с нами, Аня!» Моё сердце рвется им вслед воздушным змеем! Я взмою выше звезд, — туда, где бывали Ницше и Блок! Выше отчаянья и молитв, выше радуги! И это — всё, чего я хочу! Ветра вертятся вокруг Земли много тысячелетий, и в их неугомонные трели теперь вольется мой голос! Ани Голубятниковой не будет, но останутся ее следы на ветру».

Однажды она заметила стоявшего неподалеку бритоголового загорелого мальчишку лет двенадцати, который с интересом наблюдал за ней.

— Песня самоубийцы, — задумчиво протянул он.

— Почему? Разве ты сам никогда не хотел полетать один, за облаками?» — удивилась Аня. Обычно дети хорошо понимали ее.

— Хотел, давно! Но теперь я собираюсь стать летчиком, как отец, — подросток держался уверенно и спокойно. — А кем ты хотела быть в детстве? Неужели уже всё сбылось, и осталось только умереть?

Анна поморщилась:

— Не знаю. Я хотела жить без унижений, и чтобы люди меня любили. Я хотела сделаться положительным и образованным человеком. Да, это сбылось. Но теперь я не знаю, зачем существовать, ведь ни в жизни, ни в душе нет ничего великого! Всё — пыль. Нечем дорожить, не на кого опереться, незачем бороться.

Мальчик смотрел на нее удивленно, и, помолчав, серьезно ответил:

— А разве великое не растет вместе с тобой? Или не появляется само, когда ты вырастаешь? Почему у тебя его нет?

Аня пожала плечами:

— Для того, чтоб великое росло, его нужно привить человеку в детстве. Но я — дитя анархии, страха и катастроф. Мне никто не сделал такой прививки.

— Великое для каждого человека — это семья и Родина, — не задумываясь, воскликнул мальчик. — А еще — что-то такое. Когда воображаешь свое будущее, и воодушевление наполняет тебя. Ты не ведаешь, что там, оно будто закрыто шторами. Но аж дух захватывает, насколько там интересно!

Детская зависть кольнула Аню. Она с недоверием улыбнулась парнишке:

— Не знаю, не знаю. Родине нет до меня дела… С семьей не повезло. А вот шторы у меня тоже были. Да, да! Но представь: открыв их, я обнаружила пустоту. Ничего завораживающего за ними нет! Жизнь до безобразия проста: ты вырос, получил профессию, стал частью какой-нибудь бездушной рабочей машины, чтоб не умереть с голоду и быть не хуже знакомых. И всё! Когда состаришься или заболеешь, сильные особи выбросят тебя на помойку.

— А как же великие открытия, великие изобретения? — насторожился паренек. — Великие подвиги? Разве их не бывает?

— Бывают, — печально вздохнула Аня. — Но предчувствовать их — еще не значит совершить! Тебе кажется: ты можешь всё, пока не попробуешь хоть что-нибудь сделать в реальности. Конец обычно такой: люди выбиваются из сил и понимают: все их титанические труды — лишь маленький шаг на бесконечной дороге. До великого свершенья им не добраться, как до миража. Мало того, всё вокруг неимоверно запутано, и невозможно разобраться, где — добро, где — зло.

— А по-моему, дело в том, что ты еще несмышленая, — мальчик неожиданно рассмеялся. — Полоса времен «детство — юность — зрелость — старость» — не единственная. Каждый возраст тоже делится на периоды. Вот я, например — ребенок-старик. Я считаюсь ребенком, но давно уже перерос свое детство. А ты — ты как будто недавно родилась во взрослой жизни. Всё, что надо, уже имеешь, но беспомощно хлопаешь глазами, словно младенец, и не можешь идти. Тебе нужно изучить себя и жизнь вокруг — с точки зрения взрослого мира. И верная дорога найдется.

Анна в свою очередь округлила глаза:

— Тебе точно двенадцать лет, а не пятьдесят?

— Мне тринадцать, — с гордостью поправил мальчик.

— Всё правильно, — вяло поддержала его Аня, — самые юные должны верить в себя и в великие свершения. Не то цивилизация погибнет.

Паренек сочувственно протянул ей руку:

— Перестань хныкать, взрослая малышка! Меня зовут Матвей. А здесь под самой крышей наша с отцом квартира. Заходи в гости! Мы живем вдвоем. Ты красивая и не злая.

— О, ты, никак, подыскиваешь себе удобную мачеху, чтобы готовила еду, мыла посуду и протирала пыль? Ни за что! Я не гожусь для семейного рабства. — Аня надула губы. — Ты годишься мне только в младшие братья, и это значит, что твой отец, наверняка, стар для меня!

— Ему — тридцать девять, и он годится тебе в старшие братья, — засмеялся мальчик. — Он, конечно, будет тебя любить, но не украдет, потому что ты — моя.

Анна фыркнула:

— Что за абсурд, малыш!

Очарование ветреной крыши разрушилось, и девушка, грустно вздохнув, направилась к выходу. Кандидатуры «хвостатых» женихов она не рассматривала.

Аня спустилась в уютное кафе с оранжевыми диванами, чтобы побаловать себя молочным коктейлем и чизкейками.

Уютно устроившись на кожаных подушках, она смотрела в широкое окно на пеструю, многоликую толпу и пыталась угадать, кто из людей уперся в «серую стену» бессмысленности бытия, а кто — еще нет. За соседним столиком говорливый тамада встречал будущих молодоженов, и каждой паре по очереди расписывал программы свадебных увеселений. Женихи и невесты еще не видели «серой стены» и мечтали о фантастических праздниках. Им казалось: еще чуть-чуть и случится прорыв в космический рай! Жизнь сказочно засверкает и в ней навсегда восторжествует блаженство! Однако всё их тоскливое будущее, — чудилось Ане, — уже отражали их лица. План их существования, расписанный по годам, тянулся от лёгкого рыжего столика кафетерия — вперед, в воображаемое пространство.

«Ипотеки, ремонты, модная мебель, дорогая еда, машины, поездки к морю. Всем хочется иметь стандартный набор этого праха, — нахмурилась Аня. — А потом приложатся платные клиники, кружки, школы. Для идеальной современной семьи всё это — обязательно. Ячейка общества — двигатель экономики! Мир держится на активных, приобретающих материальные блага людях. Но все это — не мое, нет…»

С детских лет при слове «семья» Аню обуревала тоска. В годы становления ее окружали понурые, ожесточенные, нездоровые люди, что исказило картину мира для девушки. Сильная любовь могла бы помочь ей воспрянуть духом, но Аня была одна. Иногда она знакомилась с парнями, но по-настоящему не влюблялась. Она мечтала только о радости жизни. О подснежниках на своей постели. О неведомых лесных озерах, являвшихся в смутных снах, где она любовалась сиянием брызг в лунном свете. В снах ее окружали добрые ясноглазые люди. Взявшись за руки и раскачиваясь из стороны в сторону, они тянули монотонные песни: «А над нами, а над нами — облака. А под нами, а под нами — луга!» Она просыпалась счастливой. Если бы кто-нибудь спросил Аню: «Что дальше?» — «Ничего, — ответила бы она. — Больше мне ничего не нужно».

Внимание Ани привлек звон колокольчика у входных дверей.

На пороге кафе появился долговязый подросток, встреченный на крыше, и высокий, спортивный, светловолосый мужчина, его отец-летчик. Увидев Аню, мальчишка оживился и, улыбаясь, потянул папашу в ее сторону. Аня засобиралась домой. Всякий блондин своим видом воскрешал ее детский страх, напоминая рано почившего родителя, замкнутого и озлобленного шамана-недоучку.

— Погоди, не убегай, — закричал Матвей. — Мы не кусаемся, и мы угостим тебя, чем захочешь!

Аня взглянула в приветливое лицо рослого незнакомца. Сильный, неудержимый жар поднялся со дна ее души, захлестнул щеки ярким румянцем. Молодой летчик был притягателен, но вместе с тем его появление вызвало в душе Аннушки непостижимое ожесточение и обиду. Его серые глаза смотрели беззаботно и ясно, кудри сбились на лоб. Подойдя к ее столику, он слегка поклонился:

— Виталий.

— Мы рады видеть тебя, — подражая ему, склонил голову мальчик.

Круглые лица обоих выражали смущение.

— Напрасно, — ответила Аня изменившимся от волнения голосом. — Я — анчутка*. Я никому не приношу счастья.

— Вот оно как, — нимало не смутившись, ласково кивнул летчик. — Такая красивая, беленькая, ясноглазая леди, девушка моей мечты, и вдруг — анчутка?! С таким длинным, кудрявым хвостом! Анчутка — стало быть, Анютка?

— Да. — Аня поправила собранные резинкой волосы.

Улыбчивые, открытые отец и сын о чем-то заговорили, обращаясь к ней и задорно перемигиваясь, но она уже не понимала ни слова, замечая лишь отчаянную дрожь своих рук. На нее накатил суеверный страх, в горле встал комок. Сердце выпрыгивало из груди. Дыхание сбилось, тело ослабло. Аня была близка к обмороку. Не вытерпев напряжения, она резко встала, извинилась и поспешила на воздух.

— До новых встреч, чудесная анчутка-незабудка! — донеслось ей вслед.

Аннушка села на уличную скамейку. Руки и ноги дрожали, кровь билась в висках: «Что им всем от меня нужно?!»

Дочь антиквара Голубятникова

В юности мать Аннушки, — миловидная и задорная карелка Катя Ватанен, — работала медсестрой в районной поликлинике, где познакомилась с ее отцом — продавцом антиквариата Кириллом. Девушка выросла в глухой карельской деревне, на мысу Ахти, где бурливая речка впадает в глубокое озеро, скрывающее острые скалы. Катины предки, былинные рунопевцы, пришли на мыс Ахти в смутные времена, в поисках мирного будущего. С виду богатыри, они обладали добродушным нравом и не желали участвовать в войнах. Укрываясь в глуши, строили деревни, засевали поля и рыбачили, продолжая складывать свои песни.

Когда на свет появилась Катя, на мысу Ахти, кроме ее бабушки-знахарки, никто не пел и не помнил рун. Однако его обитатели существовали в единении с природой, как во времена былинного Вяйнемёйнена*. Деревня не ведала электричества, и жители, находясь во власти стихии, воспринимали как нечто целое — себя, подводный мир, космос, солнце и качавшиеся на ветру деревца. С малых лет Катя разговаривала с водяными течениями, звездами и валунами. «Я чувствую, как лесные духи играют со мной», — признавалась она.

Ее отец рыбачил, мать работала в поле, но после рождения Кати бесшабашные родители начали пить. Бабушка забрала девочку к себе. Она обожала внучку, красиво заплетала ее светлые, прямые, как солома, волосы. Детство Кати нельзя было назвать печальным. Ее закрытый мирок всегда был чист и уютен, наполнен пирогами с морошкой и расцвечен интересными книгами — о приключениях отважных героев и о любви. Травничеству Катя учиться не захотела. Бабуля не настаивала:

— Знахарями становятся по зову крови. Значит, тебе этот дар не передался, как и твоей матери, — с грустью признала она. — Им будет обладать твоя дочка… Жаль! Ведь я уже не сумею поведать ей нужные тайны! Неумеха может причинить много вреда — и себе, и другим. В ней заклокочет никому не понятная сила, но девочка не узнает, как с ней управиться. Она даже не поймет, в чем дело… Эта сила уничтожит ее врагов, а ее саму будет сводить с ума.

— Кто же ее враги? — Катерина изумленно раскрыла рот, а бабушка устало вздохнула:

— В Библии написано: самые опасные твои враги — те люди, с кем ты живешь.

— Милая, родная, зачем ты выдумываешь такие страшные сказки? — ужаснулась школьница. — Неужто и ты — мой враг?

— Поживешь — увидишь, — в голосе бабули сквозила печаль. — Запомни накрепко: есть только одно средство от разрушения — любовь. Люби свою дочку, какой бы она ни была! Даже уродливую, больную, глупую, ленивую, злую — люби без памяти! Обнимай, хвали, говори ей ласковые слова. Только тогда разрушительное течение потихонечку повернет вспять.

Будущее еще казалось Катеньке выдумкой, и упрямица забыла слова старушки.

— Что еще за дочка? — пожала она плечами. — Я родилась девочкой, и всегда ей буду. Я не хочу вырастать, и еще кого-то рожать. Ты что!

— Время не спросит твоего разрешения, — усмехнулась бабушка, вглядываясь в пустоту. словно в собственное девическое лицо.

В скромном бревенчатом рае не случалось происшествий. Лишь изредка его омрачала зависть к чужим модным обновкам, но бабушка учила Катю бороться с неприятными чувствами:

— Вещи временны, — говорила она. — А ты береги здоровье и красоту, они открывают огромные возможности. Ты вырастешь и всем утрешь нос. У тебя будет всё, что захочешь».

Катя верила. Но, едва она закончила школу, бабушка умерла. Вскоре за ней последовали родители. Девушка осталась одна и ей не с кем было советоваться. Собираясь разбогатеть и найти красивого мужа, она отправилась в Питер, поступила в медучилище и поселилась в общежитии.

Петербург представился ей невероятно большим и диковинным. Он превосходил Петрозаводск, когда-то казавшийся Кате пределом мечтаний. Но жизнь текла здесь совсем иначе, от суеты рябило в глазах, в беспрерывном гуле тонули голоса звезд и духов. Ощущение себя, как важной части вселенной, смазалось и временами совсем пропадало. Потоки несущихся куда-то людей и непрестанно сигналящих машин пугали Катю, она отчаивалась найти дорогу. Чтобы успокоиться, она воображала себя сидящей на кочке в родном лесу и шептала, подражая бабушке:

«Вот облаков отраженье. в темной пучине. Кротко, тихо несет теченье… просмоленную лодку — сквозь запах пробившихся листьев и свист разомлевших птиц. Миг — и рай превратится в грохот и смену лиц! Силы мне дайте, духи! Жизнь на куски не рвите! Как вписать прежнюю сущность в новую жизнь, скажите! Как пройти испытанье — словно тайгу, напролом? — Мы, — отвечают, — не знаем. Лес и вода — наш дом.»

Питер не принимал Катю, словно выплевывал ее. Она побледнела и исхудала. Ей хотелось вернуться к родному карельскому озеру с его заливами и скалистыми островами. К родной бурлящей речке с острыми порогами. На милый сердцу мыс Ахти, вокруг которого, как центра мироздания вращались солнце и пышные облака. В бревенчатый дом, повернутый окнами на закат, где зимними вечерами при свете лучин они с бабушкой пели руны.

«Но что мне там делать? — увещевала она себя. — Останусь старой девой, и буду, зевая, до самой смерти коптить на берегу щук. Нет, лучше уж мне потерпеть».

Постепенно Катя освоилась в чуждом городе, устроилась работать медсестрой, и лет в девятнадцать встретила Кирилла Голубятникова. Он был коренным петербуржцем, знал толк в старинных вещах, но коммерческих способностей не имел. Юной Кате он виделся значительным и загадочным, словно хранил, так же, как и она, древние тайны. Только совсем иные, принадлежавшие царям и высоким вельможам.

— Катя! Ты только глянь на эти костяные скульптурки, шкатулки, столик, — с горящими глазами вымолвил он, увлекая девушку вглубь магазина, с благоговением проводя пальцами по резным ободкам старинных предметов. — Ты слышишь, как они шепчут о своих мастерах и величавых владельцах, ушедших в мир иной?

Кроме костяных предметов, которым поклонялся Кирилл, на полках стояли другие, единственные в своем роде вещи огромной стоимости. Катя блаженно слушала бархатный голос молодого антиквара, однако ждала от него не од ушедшим векам, а любовной ласки, и мечтала, чтобы его изящные руки касались не магазинного старья, а ее золотистых прядей. Она с кокетством шепнула, — для того, чтобы угодить ему:

— Косторезы были уважаемыми людьми.

— О, ты не представляешь, насколько! — азартно подхватил он и затараторил. — Даже Петр Первый увлекся резьбой и изваял табакерку из кости мамонта! Гляди, гляди, я покажу тебе — вот она! Чудно, правда? Эту грубую штуку создали руки знаменитого царя! Только вообрази, как сложно мне было ее достать!

Кирилл ожидал, что девушка ахнет от восторга, но Катеньку антикварные вещицы не трогали. От них пахло ветхостью и тянуло чихать. Не замечая этого, Кирилл продолжал теребить рукав ее простого платьица:

— А вот еще, посмотри, приклад ружья! И костяная золоченая поварешка! О, милая Катя! Я жажду иметь эти штуки дома! — Вид у него был заговорщицкий, словно у мальчишки, открывшего важный секрет.

Кате показалась глупой его склонность тащить домой старые вещи с тошнотворным запахом.

«Дом — не музей!» — мысленно воскликнула она. — «Даже бабушка хранила старье и травы на чердаке!»

Катя вообразила его четырехкомнатную квартиру на улице Савушкина своим семейным гнездышком, модно обставленным, с новой, пусть и не позолоченной, кухонной утварью. С абстракциями на стенах и ярко-оранжевыми оконными рамами.

Ее прагматические мечты не совпали с реалиями Кирилла. Но нелюдимый антиквар, с роду не имевший друзей, открыл ей душу, и женская интуиция подсказала Кате: откровенность избранника стоит хотя бы притворно ценить, чтобы закрепить симпатию к себе. Девушка постаралась изобразить на лице пылкий интерес к истории, и была вознаграждена за терпение. Кирилл вытащил из пыльной картонной коробки странное приспособление для волос: внутрь большого круглого украшения нужно было пропустить толстую прядь, и закрепить ее снизу острой шпажкой.

— А пока… Пока я подарю тебе эту заколку из мамонтовой кости! — торжественно произнес он так, словно вручал кольцо. — Возьми! Пожалуйста, носи ее, а я буду тобой любоваться!

Катя не понимала, зачем ей эта костяная штуковина, и что в ней красивого, но радовалась теплому отношению молодого человека и тому, что воодушевляет его своим присутствием. Большая, кремового цвета, заколка была неудобна. Вся ее поверхность оказалась испещрена изображениями резвящихся рыб. Тонкие светлые волосы девушки запутывались в узорах и рвались под тяжестью украшения. Но парень восхищенно захлопал в ладоши:

— Не снимай, носи всегда! Ты ведь выросла в лесу, Катя? Ты ловила рыбу? Тебе очень идет этот мамонт! Ты такая миниатюрная, ладненькая, круглолицая! Ты как настоящая якутская девушка, только беленькая!

— Я — карелка! — с вызовом напомнила ему Катя.

— Все равно! — он, довольный, перебил ее. — Мамонт — якутский!

Катя без памяти влюбилась в его глубокие темные глаза, кудрявые светлые волосы, неулыбчивое лицо и высокую худую фигуру. Несколько месяцев Катина душа пела во весь голос, точно в ней воскресли предки-рунопевцы:

«Разве могу я Тебе рассказать, как ожидала звонков, замирая? Как я порой, своё тело лаская, руки любила Твои представлять… Как отмечала на карте зеленой Наши проспекты, кафе и мосты… Как я хранила потрепанный зонтик, что надо мною распахивал Ты. Как подбирала слова молчаливо, письма писала дрожащей рукой. Как я считала сказочным дивом всё то, что связано было с Тобой!»

Кирилл не был ни внимательным, ни нежным, но счастливой Кате хватало в ту пору его присутствия и вечерних посиделок в сокровищнице его магазина. Она внимала лишь своим фантазиям и заоблачным чувствам, в то время как он жил иными, не понятными ей иллюзиями. Это была юношеская страсть, когда двое, не интересуясь внутренним миром друг друга, бросаются в пучину новизны, физического влечения и собственных вымыслов.

Едва узнав, что жена беременна, Кирилл начал фанатично ждать сына, заранее называя его Павликом. Нежно целуя Катин живот, он расплывался в блаженных улыбках, и тихо шептал: «Павлуша, сынок!»

Катя просила сделать ремонт, но муж уговорил отложить дела на потом — чтобы еще не родившийся ребенок не дышал пылью. Кирилл дарил Катюше цветы, непрестанно ласкал ее и готовил ей вкусности. Она была счастлива всю беременность. Но то, что вместо Павла Кирилловича она родила двух девочек, возмутило мужа до бешенства. Обожаемая жена вмиг стала чужой, словно совершила предательство. Между супругами пролегла глубокая пропасть. Разочарованно глядя на дочек, родитель будто спрашивал: «А это еще откуда?» Он не брал их на руки, и отказался придумывать имена. Измученная родами, сбитая с толку и напуганная поведением мужа, Катя подолгу рыдала, укрывшись в большом шкафу, и никого не хотела видеть.

«О, где вы, мои всемогущие покровители? — отчаянно вопрошала она, сидя на куче мятой одежды. — Почему вы покинули меня в этой нелепой беде? Болотный анчутка* забрал мое счастье! Он сочинил смертельную шутку, и вместо сына дворянского подсунул мне своих кучерявых бесенят! У него их, словно гороха, на всех хватит… Не жалко. Коварный анчутка явился, хоть я не поминала его, и отнял у меня любовь! Что теперь будет?!»

Брошенные в кроватке малышки истошно кричали. Катя глядела сквозь щелку шкафа на их спутанные золотистые кудряшки, будто на клубок ниток, прикатившийся от соседей… и с горечью вспоминала мшистые карельские болота.

Девочкой летним утром бегала она за ягодами. Под горой, над болотом плыл серый туман, шевелился и подрагивал, как липкий кисель хватал за ноги влажными лапами. «Глупый туманище, я тебя не боюсь! — нарочито хохотала Катюшка, размахивая плетеной корзинкой. — Скоро высоко взойдет солнце, загонит тебя в нору, и не выпустит до самого вечера!» На самом деле, она страшилась утонуть в вязкой топи, и, прыгая с кочки на кочку, спешила к суше, где в высокой траве начиналась тропинка. Изношенные тапочки намокли и соскальзывали с зеленого сочного мха к темной водяной бездне. Потревоженные лягушки лениво плюхались в болотную жижу и потешно дрыгали лапками, но Кате в каждом шорохе мерещились зловредные анчутки, норовившие схватить ее. Бабушка рассказывала, что их дом, построенный из гнилушек и старых веток, находится в центре трясины:

— Пол там выстлан удивительно ровным и мягким мхом, и хозяева с удовольствием зазывают к себе гостей, путая и сбивая с пути.

Девочка вздрагивала, теребя приколотую к ситцевому платью булавку: водяные анчутки подарков не принимали, и заговор против них не действовал, зато, как любая нечисть, они боялись железа.

— Анчутки почуют его за пять саженей, и уйдут прочь, — объяснила бабушка, но Кате все равно было страшно.

Наконец, Катюшка вылезала на берег, к земляничной поляне. Оглядываясь назад, она видела, что у песчаной мели, между торчащими из воды травинками, беспечно плавают бурые головастики и мечутся водомерки. Над ними висит комариная стая, и легкий ветерок гонит ее вглубь болота, а потом возвращает к суше.

Покинув Карелию, она скучала по лесам и болотам, даже по страху, что одолевал ее в глухомани.

«Неужели с тех самых пор анчутки следят за мной? — внезапно пришло в голову взрослой Катерине. — Не сумели утянуть в болотную пропасть, так решили погубить меня другим способом! Ведь я уже давно не прикалываю к одежде обережных булавок. Я забыла об этом.» И вся обида на Кирилла, всё безумство родовой боли, всё разочарование в семейной жизни выплеснулись в эту крамольную мысль, став криком души: «Вы все здесь, в этом гниющем Питере — вероломные анчутки! Ан. Антиквар, его зловредная мать и его агрессивно орущее отродье!»

На другой день Катя записала имена новорожденных как производные от «анчуток» — «Анисья» и «Анна».

По-своему Катя любила девочек, но считала их своей бедой, и ощущала себя виноватой перед Кириллом за их рождение. Эти давящие чувства передались дочкам. Даже много лет спустя Анисья и Аня старались вести себя тихо и не попадаться отцу на глаза.

Катерина не испытала от материнства счастья, словно провалилась после родов в черную пропасть. Кормление грудью стало тяжкой повинностью. Молока не хватало, добывать его приходилось со слезами и, казалось, под средневековыми пытками. Она злилась, когда голодные дети плакали, вынуждая ее к новым страданиям. Казалось, она навеки обречена на истязания. Юная мать не желала подходить к дочкам, но всё же делала это через силу. «Я должна любить этих анчуток, потому что так положено, — упорно внушала она себе. Но раздражение брало верх. — Ах вы, ненасытные болотные пиявки!»

Катя старалась быть хорошей матерью и следовать советам врачей, но все чаще ей в голову лезли мысли о том, чтобы выпрыгнуть из окна, или сбросить дочек с балкона. С их рождением супружеская жизнь необратимо изменилась. Теперь у Кати оставалось лишь одно желание: уснуть и никогда не пробуждаться. По утрам она надевала якутскую заколку из мамонтовой кости, но даже это больше не привлекало к ней мужа. Глядя пустыми глазами в потолок, она вспоминала руны своей бабушки:

«Снизойди, творец, на помощь, милосердный, будь защитой в этом очень трудном деле, в этот час, такой тяжелый! Чтоб от боли мне не сгинуть, от мучений не скончаться…»

Кирилл критиковал Катерину, ругал ее за слёзы, но ухаживать за детьми не помогал. А она продолжала любить его, и начала думать, что сама виновата в плохом к себе отношении: «Ведь я измучена и безразлична к супружеским утехам. Я плачу, вместо того, чтобы развлекать и ублажать мужа…»

После рождения детей Катя на работу не вышла. Хлопоты по дому давались ей тяжело. Она и думать забыла о модной мебели и новой посуде. Интерьер сумбурно дополнялся дорогими, удушливыми антикварными вещицами на усмотрение мужа. Апатия и отчужденность укоренились в Кате на долгие годы. Она редко бывала в хорошем настроении. При разговоре с ней дочкам казалось, будто мать кричит или отчитывает их. Теперь и Кириллу, и Катерине всё на свете виделось скверным. Ничем невозможно было их порадовать. «Куда исчезли красота жизни и пылкость нашей любви? Как я угодила в эту мерзкую западню? — сокрушалась Катя. — Лесные и озёрные духи позабыли меня, и звезды молчат, став далекими и едва заметными». Казалось, одни анчутки окружают прекрасную карелку, и дожидаются ее смерти. А Кирилл, бредя во сне, повторял странное слово: «Айталына!»

Катя не знала о прошлом своего антиквара — о том, что долгое время до их знакомства муж провел в якутской тундре, под другим именем, с другой женщиной. Она пугалась, словно слышала чужое колдовское заклятие, и, дрожа, шептала в ответ заговор своей бабушки:

«Приди, вождь непобедимый, на помощь! Славен ты, как заступник! Приведи наши души ко счастию горнему!»

Тем временем, сёстры Голубятниковы подрастали, и Анисья в недоумении спрашивала Аню:

— Почему мама с папой всегда печальны и недовольны?

Та горестно вздыхала:

— Мы не нужны им.

Катерина как будто забыла ласковые слова. Аня никогда не слышала от нее «я люблю тебя, доченька» или «ты у нас хорошая». Мать называла детей анчутками, Анькой и Ниськой. Ругала, если те сутулились или пачкались и никогда не ласкала. Лишь изредка вечерами, сидя около их кроваток, шептала, целуя светлые растрепанные макушки:

— Почему он такой? Любой мужчина был бы рад стать отцом этих послушных красавиц. И тихо, вполголоса напевала карельские песни бабушки, те, что ей помнились с детства:

«О, ты, дева водопада! Ты в реке живешь, девица. Ты скрути покрепче нитку из вечернего тумана. Протяни ее сквозь воду, сквозь потоки голубые… Чтоб по ней мой челн стремился, чтоб неопытные даже отыскать могли дорогу.»

— Ма, давай уедем от Кирюшки в твою деревню — дерзко сказала однажды Анисья. — Героини кино всегда уезжают из дома, если плохо живётся.

— Но я люблю его, — прошептала дрожащими губами мама. — И не хочу никуда уезжать. Кирилл — ваш отец, и вы тоже должны любить его.

— Почему? — не поняла Аня. — Как его любить, если он не любит нас?

— Он любит, — всхлипнула Катерина. — Просто у каждого любовь бывает своя.

Чтобы отвлечь девочек, она отдала их в музыкальную школу. Сначала хотела устроить в художественную, чтобы занятия проходили тихо, но у сестер не обнаружилось способностей к рисованию.

Учиться музыке было трудно. Занятия сольфеджио обессиливали даже усидчивую Аню, а егоза Анисья все время порывалась бросить дополнительную школу. Она с радостью прекратила бы ходить и в общеобразовательную, но понимала, что ее все равно заставят окончить девять классов, и покорно тащила эту обузу. Занятия давали сестрам право каждый день запираться в своей комнате, уходя в детский мирок. Домашние упражнения на пианино, сбивчивые, без конца повторявшиеся обрывки мелодий злили угрюмого Кирилла. И все-таки обучение продолжалось.

Антиквар испытывал к дочерям глубокую неприязнь, но, сознавая, что сам разрушает семейную жизнь, пытался обеспечить девочкам благополучное будущее.

Зовущая в тундру

Заслышав ненавистные музыкальные повторения, хозяин дома удалялся в кабинет. Там стояла шкатулка из кости мамонта и висела на стене старая медвежья шкура. С люстры свисали на нитках пожелтевшие медвежьи когти, широкие, плоские и загнутые, будто серпы. Пахло сушеными травами и грибами. Под письменным столом в пыли стояли банки необычных солений, сквозь стекла проглядывали шляпки поганок. Кирилл набирал в стакан одному ему известных снадобий, немного разбавляя их водой, и включал старый этнографический фильм «Зовущая в тундру». Это была документальная лента о кочевнице, ставшей его настоящей, тайной любовью и родившей ему дочь-метиску. Дочь, в которой он души не чаял, которую навсегда потерял! Оттого новые дочки показались ему не настоящими, муляжами первой. Они рассчитывали заменить ее, и сердце антиквара ныло от оскорбительных посягательств. Не настоящей была и жена Катерина, носившая костяную заколку покинутой им якутки. Жена — лишь та, которую во сне он называл Айталыной!

Кирилл спрашивал себя: «Почему я тоскую по Айталыне? Неужели так сильна моя к ней любовь? Но тогда почему не вернуться?» И отвечал: «К чему этот самообман? Ни начальство, ни мать не позволят уехать. И Айталына меня не примет. Уверен, она давно заменила меня другим приезжим блондином. А я… Был свободным в Якутии и чувствовал, что живу. Восприятие обострилось, словно я дикий зверь или полубог. Я любил, рисковал, пускался в сумасшедшие экспедиции. Я был по-настоящему счастлив. Но люди и обстоятельства вынудили вернуться. Быстрокрылая юность исчезла, бросив меня на острые камни реальности. Нет уже ослепления бескрайними горизонтами, нет веры в необыкновенное, яркое будущее. А что человек без слепой, вдохновенной веры? Бессильная букашка. Бороться с реальностью бесполезно. Теперь я даже не человек, а так, бессмысленная тень своего короткого якутского прошлого. Я ничего не могу исправить. Мне не стать свободным и не вернуться. Не вымолить прощения. Не избавиться от новой, неестественной, не понятно, как получившейся семьи, которую я не ощущаю своей. Она должна была помочь мне обогатиться, но стала несносной обузой. О, да, покидая Якутию, я все еще видел впереди свет, надеясь разбогатеть и стать хозяином самому себе! Я хотел подарить Айталыне сокровища, и показать нашей маленькой крошке огромный мир. Лишь они моя семья, другим отчего-то не хватает места в сердце. Только большие деньги могут дать мне теперь свободу. Я думал, что уезжаю на время, и вернусь в Якутск победителем. Но — увы! Почему я ничего не смог изменить? Судьба издевается надо мной, дает одних дочерей. Роди Катька парня, я получил бы наследство немецкого прадеда. Я отдал бы ей часть этих средств: как-никак, она старалась стать хорошей женой, пусть ничего и не вышло. А сам… Я ушел бы туда, куда зовет сердце. Но теперь — тупик. Есть ли смысл оплодотворять других женщин, если в завещании указан лишь законнорожденный сын? Я умру с любимым именем на губах!»

Автор сюжета не получил ни призов, ни наград, и кинолента ушла в архив. Однако Кирилл сумел отыскать ее как единственную память о лучших днях своей жизни.

У склона лесистой сопки стояла высокая яранга, и жарко горел костер. Стелющиеся клюквенные плети, усыпанные неспелыми ягодами, плотно обвивали оголенные корни деревьев. Обнаженная девушка с длинными, ниже бедер, распущенными черными волосами, готовила на огне пищу и шептала якутские заговоры. Мшистые камни защищали ее от ветра. С краев старого закопченного котла, шипя и искрясь, капал тюлений жир.

Роман Айталыны и режиссера-неудачника случился до приезда Кирилла в Саха, и в кадре она была чуть моложе, чем он запомнил ее. Антиквар ревновал, и всякий раз мысленно сворачивал шею прыткому москвичу, одновременно благодаря его за возможность лицезреть теперь Айталыну, и переживать вместе с ним близость любимой якутки. Голубятников слушал мелодию низкого гортанного голоса, не сводя глаз с оголенной налитой груди смуглой дикарки, с манящего бархатистого паха, едва прикрытого кусочком оленьей шкуры. И плакал, вспоминая жгучую страсть объятий. За этим занятием его не раз заставала Катя, но, так и не смекнув, что на экране соперница, пожимала плечами и уходила. Лишь с неприязнью подмечала про себя: «Опять сосет свои мухоморы!» Однако трогать его мерклые банки не решалась и ничего не говорила о пугавших ее мутных жидкостях, видела, что Кирилл провожает ее раздраженным взглядом. А глаза его красны и безумны.

Ради Айталыны он, неразумный молодой человек, увлекся шаманством, надеясь стать значительной персоной на ее родине.

— Нельзя просто так, беспардонно врываться в жизнь другого человека, — строго произнесла прекрасная якутка, от взгляда которой у Кирилла колотилось сердце. — Нужно принести с собой сокровенный дар — судьбоносный смысл. Нужно осчастливить своим поступком кого-нибудь, кроме себя! Так обнаружь, будь любезен, это благословение свыше! Или ступай, откуда пришел!

По едва приметной таежной тропе сбитый с толку юноша взобрался на перевал, откуда открылся темно-синий, позолоченный лунным светом простор. Широкая долина с горными грядами уходила за горизонт. По ней змеилась река. У Кирилла захватило дух от невиданных раздолий! Лунный шар, зависший над темными облачками, тайга внизу, взгорья, вся якутская земля показалась парню родной, вызывала сладкие мысли о будущем счастье, и ничто не предвещало его погибели.

После долгого созерцания суровой природы и высокого звездного неба Голубятников вышел к шаманской тропе. Хвойный лес то сгущался, то расступался перед путником, не ведающим опасностей, пока тот не ступил на берег быстрого полноводного ручья.

Кирилл разложил костер. Глядя на потрескивавшие в пламени сучья, он размышлял, о чем бы замысловатом и задушевном наврать диковинной пташке, чтобы запутать и обаять ее. Что величественное и многозначительное может он отыскать в глухой тайге? Что может сойти в глазах Айталыны за сокровенный дар и судьбоносное благословение? «Смешные эти девушки, право! В какие только бредни они ни верят! Особенно — моя!» Но всё чаще эти мысли сбивались раздумьями об истинном смысле его приезда в Якутию и о молодой жизни в целом. Внезапно из-за высоких камней появился длинноволосый с проседью человек в накидке бурого меха с пришитыми гигантскими, похожими на крючья, зубами и костяными бусинами. У колен на длинном ремне болталась полотняная сумка для трав. Шаман, щурясь, смотрел на белобрысого чужака, словно ощупывал его изнутри, обернулся в темноту леса, подступавшего к ручью, затем по-хозяйски подошел к костру:

— Что ты делаешь здесь, дуралей? Твоя невеста заждалась тебя на белом ложе, в теплой городской хижине.

Он оперся о тотемный посох, который венчала вырезанная из кости медвежья голова. Его взгляд пронзил оцепеневшего Кирилла.

— Ищешь ответы, которых нет? Твои духи носят тебя над тайгой, кружат по лесу, когда люди спят? И ты ни разу не заблудился?

Шаман говорил неторопливо, нараспев, низким и властным голосом.

— А если я тоже хочу стать шаманом? — вдруг пролепетал юноша. — Я хочу дарить Айталыне и другим людям важные вещи — такие, как здоровье и вечная молодость. Я смотрю на звезды и чувствую: у меня хватит на это сил!

Незнакомец усмехнулся:

— Учти: этот выбор — на всю жизнь. Тут тебе не кулинарный техникум!

— Я вижу! — упрямился Голубятников. — Не отвергай меня!

— Как медведь, ты будешь бродить по горам, глотать кедровые орехи и ягоды, переворачивать камни в поисках насекомых. Во влажных луговицах станешь выкапывать съедобные корневища. Ты научишься быстро и бесшумно передвигаться по склонам обрывов, вдоль извилистых рек, по узким уступам скал. В дороге я покажу тебе, как другим ученикам, истоки человеческих болезней! Ты научишься выбирать нужные для исцеления грибы и травы, варить зелья и летать на сухих корневищах лиственниц!

Шаман пронзил Кирилла насмешливым взглядом.

— Да, я буду! — не задумываясь, поклялся юноша, воспринимая происходящее как игру.

— Но не каждый, кто идет за мной, станет шаманом. В конце пути тебя ждет испытание на зрелость. Ты либо пройдешь его, либо злой дух расщелин овладеет тобой, закружит голову и разрушит твою жизнь.

Резко развернувшись, человек-медведь шагнул вглубь леса.

Поправив взъерошенный чуб, Кирилл беззаботно устремился за шаманом. В сказки он не верил, и о подвохах человеческой психики пока не знал.

Антиквар откинулся в кожаном кресле и тяжко вздохнул, вновь и вновь прокручивая кадры, где обнаженная Айталына готовила в котле оленину. В душе саднили незаживающие раны. «Вот и скрутил меня дух расщелин, — подумал он. — Хотя не дух это вовсе! А сложные потрясения, с которыми не справляется разум. Мне не сладить с тем, что запечатлели ум, душа и тело! Всё, что пережил, осталось внутри навечно! Я умею варить мухоморы и обращаться медведем, и летать на плетне. Я могу вызвать образ любимой женщины и наяву коснуться ее тела. Но я всегда не в ладах с собой! Негде взять сил. Я уже не хочу жить дальше».

Детство Анчуток

Музыкальная школа учила классике, но дома девочки предпочитали «тюремный шансон».

— Все эти школы, и вся наша жизнь, как тюряга, — по-взрослому хмурясь, говорила сестре Анисья. — Нам некуда от них деться, пока не вырастем. Ну, ничего, и на зонах живут люди, поют песни, работают, ждут освобождения. Прямо как мы с тобой. — И затягивала любимую. — День рожденья на тюрьме, чай с вареньем в полутьме…

Девочки смеялись, и им становилось не так обидно за свой день рождения, который в семье не праздновался. Каждый раз родители находили отговорки. Они бранились, закрывали детей в комнате, и те остро осознавали свою ненужность. Это заставляло их сильнее дорожить друг другом и держаться вместе. В школе они беспощадно дрались с обидчиками: любая бестактность оборачивалась для злых шутников синяками. Когда сестрам исполнилось десять лет, Катерина вновь попыталась родить, чтобы исправить свой, как она считала, промах. Врачи отговаривали ее из-за болезни почек, но она настояла на своём и пошла на риск. Не проходило дня, чтобы Катя не читала заговоры, не молилась и не блюла оберегающие обряды. Она помнила, как бабушка делала это для других женщин. «У меня нет дара, но вдруг хоть что-то поможет!» — верила она. Но на позднем сроке случился выкидыш, едва не стоивший карелке жизни. Невыношенный младенец оказался мальчиком. С того дня

Кирилл открыто невзлюбил дочерей, грубо кричал на них, а чаще не замечал вовсе. Для ведения хозяйства он нанял домработницу, пожилую и молчаливую, всегда одетую в черные балахоны женщину. Она кормила детей, убирала в их комнате и не встревала в семейные отношения. Порой Аннушка пыталась спросить у нее совета, но та избегала разговоров.

Катерине трудно было ходить и она лежала в кровати, широкой, с высоким светлым изголовьем. Когда становилось совсем тоскливо, она вспоминала карельские руны. Её пение походило на завыванье раненого зверя:

«Мой сынок уже скончался, он погиб уже, бедняжка, в темных водах Туонелы*. Кто исчез, не станет мужем. Кто погиб, тот жить не будет. Уж сиги глаза пожрали, уж объели плечи щуки. И уже распалась кожа, и пропало море крови. Слёзы матери несчастной не помогут здесь, как в сказке.»

На поправку Катиного здоровья ушло больше года. Вернувшись из школы, Аня садилась рядом с ней на постель и, страшась ее неподвижного, устремленного в одну точку взгляда, тоже запевала руны:

«Старый, верный Вяйнемёйнен, вековечный прорицатель, все несчастья прогоняет, исцеляет все болезни».

Анисья не участвовала в этих плачах. Однажды, не выдержав тягостной атмосферы, она решительно вошла в комнату и подсела к Анюте, обняв ее за плечи:

«Кто погиб, тот жить не будет! Ну а ты, млада девчонка, утирай скорее слезы! Пой со мной, моя сестрица! Давай — про алые паруса!»

И затянула:

«У синего моря, где бушуют бураны, жила девчонка с именем странным — Анчууутка!»

Аннушка удивленно взглянула на сестру и, улыбаясь, подхватила:

«Часто бывала она на просторе, в мечтах уплывала в открытое море! — Анчууутка!»

Вскоре жизнерадостным колокольчиком зазвенел звонкий девичий смех.

В краткие мгновения, когда безудержно смеются девчонки, разлетаются в стороны черные тучи. К этому гимну жизни, к ощущению небесной чистоты и крылатой юности не липнет мрак. Их девственное веселье не убить лишениям и горестям. Поколения девиц на всех континентах сменяют друг друга, передавая в будущее свой неподдельно-волшебный смех. Однажды его отбирают женские тяготы, но другие юные девушки подхватывают знамя природной радости, и несут его дальше, сквозь время.

«И вечером поздним, когда все уснули! На небе зажглись миллионы огней! — выводили сестры в два голоса. — Аалые паруса, ааалые паруса, паруса, паруса!»

Катерина медленно повернула к дочкам опухшее от слез лицо, и усмехнулась, будто на секунду вернулась в детство. Потом села в постели. С того дня она начала выздоравливать.

Дух расщелин. Расправа

В тринадцать лет Анисьюшка, более решительная, чем Анна, спросила Кирилла:

— Почему ты не любишь меня?

Тот взглянул на дочь, словно впервые увидел, и, усмехнувшись, бросил:

— Ты бестолковая и толстая.

— Неправда, — пожала плечами уверенная в себе Анисья. — Все говорят, что я красивая и хорошо учусь. Посмотри, какая спортивная у меня фигура, и какие густые косы! И в дневнике каждый день — «пятерки»! Многие школьницы учатся и выглядят плохо, но родители их любят и балуют, говорят ласковые слова. Я спрашивала их: «Почему?» Они отвечали: «Это — наши дети, и потому они дороги нам, и потому они самые лучшие для нас». А ты? Скажи честно, почему? Почему ты не хочешь, чтобы наша семья жила счастливо?

— Папа хочет, — подбежала к ним испуганная Катя. — Ведь он растил вас с сестрой, он всегда жил с вами. Никогда не бил. У нас замечательная семья.

Оцепеневшая Аня стояла рядом, и глядела, как лицо Кирилла искажает гнев. А может быть, боль…

Он развернулся и пошел к выходу, громко крикнув жене: «Это всё — твои выкрутасы, карельская ведьма!»

— Я?! Ведьма? — опешила Катя. — У меня нет даже дара травницы! Что за чушь, антикварный анчутка!

Под тяжелыми шагами проскрипел паркет. Хлопнула дверь. Со стены посыпалась штукатурка.

Прошла долгая январская неделя.

Катерине сообщили, что тело ее мужа найдено в Обводном канале. «Причина смерти — самоубийство». Девочки недоуменно переглянулись, а потом тихо обняли мать.

— Дети не понимают смерти. Ваше везение, — отрешенно сказала им Катерина и на два дня впала в ступор. Она не лила слез, плюхнулась на кровать и молча, как после неудачной беременности, уставилась в потолок. Затем впервые за много лет улыбнулась, сверкнув проясненными глазами. Это выглядело неестественно и зловеще. Сестры не помнили улыбку матери и теперь испуганно смотрели на ее обнажившуюся десну и неровные, кариозные зубы.

— Смерть входит без стука, и в дуду не дудит, — сказала Катя задумчиво. — Ну, что ж, анчутки, наступила новая жизнь. Я больше не должна пытаться родить. И больше не виновата, что родить не могу. Я боялась умереть, но все равно шла на риск, хотела доказать, что нужна ему. Это ужасно — любить мужчину, и быть не в состоянии удовлетворить его прихоти!

— Разве это — любовь? — спросила Аня. — Любовь — это когда целуются и заботятся друг о друге, когда муж дарит жене цветы. Когда ласкают детей, а вечерами ужинают при свечах.

— Когда любят, не посылают на смерть, — зло фыркнула Анисья.

— А вдруг вы правы? — мать вскинула бровь. — Вдруг это была не любовь? Когда любимый муж умирает, женщина не хочет жить без него. А я — наоборот! Захотела! Я смертельно тосковала раньше, и будто проснулась теперь. Я, кажется, вовсе не опечалена? Почему?

Аня хмурилась, сжавшись в комок на бордовом бархатном кресле с подлокотниками из бивня мамонта. Страшно слышать от матери рассуждения о любви и смерти. Кружилась голова, девочка не понимала, что происходит в семье, и что ей думать об устройстве реальной жизни. Отца, который был рядом, управлял укладом и домашней атмосферой, она вовсе не считала человеком, он существовал для нее, как враждебное привидение, устрашающее создание из параллельного мира, закрытое для диалога. Кирилл приносил в ее жизнь слезы и ужас, но мать утверждала, что он давал хорошие деньги.

На улице Аня вздрагивала, если встречался высокий худощавый блондин. Во всех светловолосых мужчинах чудились фантомы Кирилла. Она боялась его возвращений домой, словно предчувствуя неведомые катастрофы, и жаждала убежать куда-нибудь далеко. На северный полюс или на Карибы. Но уроки географии, биологии и ОБЖ вовремя охладили Анин пыл, она увидела, что действительность далека от книжных сюжетов. Ей не стать ни Гердой в ледяном царстве, ни «морским волчонком» Майн Рида, не открыть фантастический затерянный мир! Реальная планета оказалась страшнее, чем пространство, где жила Аннушка. И она испытала настоящее горе, ощущая себя запертой в клетке с нечистой силой, вокруг которой рыскали голодные волки. Уход Кирилла из жизни сильно смутил Аню. Она не знала его живым, не держала за руку, не сидела у него на коленях, не ведала, как пахнут его волосы. Он издавал только шум и грохот. Теперь девочке казалось, что вот-вот он вернется, и задушит ее. Мать оставалась в восприятии Аннушки миролюбивой сущностью, хотя совсем не понятной и отчужденной.

Непосредственная и не по годам разумная Анисья обняла Катерину:

— Ты — наша мама, и потому ты — самая лучшая. Пожалуйста, не глупи. Слышишь, ты не можешь скучать по скандалам и по риску умереть. Ты улыбаешься и это нормально! Все мамы должны улыбаться.

— Ладно, — зарделась Катя и усмехнулась, и овал ее лица стал другим, непривычным для сестер, мягче, моложе. — Кстати, имейте ввиду, анчутки… В новой жизни нам будет недоставать денег. У меня нет родственников, а ваша бабушка, мать Кирилла, живет сама по себе. Когда вы были маленькими, она брала вас поиграть, а теперь вы ей не интересны. Так бывает. Вы должны уже понимать…

— Что понимать? — в один голос спросили сестры.

— Рядовая история: она считала меня недостойной для своего сокровища. Громогласно вещала, что вы родились от необразованной дикарки. «Эти чухонцы, — злобно твердила она, — у моих предков челядью служили!» Вы, анчутки, для нее всего лишь побочные барские отпрыски, досадная случайность. До революции таких, как вы, ссылали подальше в глушь, и забывали. Тем не менее, кровь замешалась, и все вы теперь вместе Аничковы — анчутки! Родись вы мальчиками, на вашу долю выпали бы ощутимые поблажки!

За время жизни с Кириллом, несмотря на непрестанные ссоры, речь Кати облагородилась. Молодая женщина стала использовать изысканные обороты, привыкла к новым словам, избавилась от деревенского выговора. На людях стала сдержанной, утонченной в одежде и поведении. Теперь ее трудно было отличить от коренной петербурженки.

— Почему парни лучше девочек, мам? И чем ты хуже этих Аничковых? Ведь ты очень красивая! Расскажи нам о бабке и о Кирилле, — с нажимом потребовала Анисья. Она никогда не называла его папой. — И почему он так поступил — в Обводном канале? Ведь никто не имеет права сам уходить из жизни! Я ничего не понимаю!

— Думаешь, я понимаю, анчутка? — насупилась Катя. — У него было всё, что нужно для счастья, но он не хотел жить. Он мечтал о другой стране, других детях, другом уровне достатка! Он оказался слабым человеком и ничего изменить не мог. Он надеялся на чудо, и в том, что оно не происходит, винил меня. Наконец, понял, что его фантазии никогда не осуществятся. Вспылил и выразил миру свой протест! Думал, на дне канала его душеньке станет легче.

— Кирюшка — слабый?! — с возмущением перебила ее Анисья. — Разве он не был монстром?

— Только с нами. В семье быть монстром проще всего, анчутки. — Катерина почувствовала, как от слез защипало в носу и поспешила отвлечься. — Это старая притча. После революции прадед Кирилла подался в Баварию, а потом перебирался то в Голштинию, то в Саксонию. Германия в тридцатых годах процветала. Дела дедушки пошли в гору. Он разбогател, переселился в Бельгию и составил хитрое завещание для далеких потомков. «Мне грустно оттого, — говорил он, — что мои правнуки, — четвероюродные, пятиюродные братья, — станут друг другу чужими людьми, их дороги разойдутся в разные стороны. Между тем, для меня эти юноши будущего одинаково драгоценны. Пусть их свяжет общее дело!

И вот, прошло много десятилетий. Сменились поколения, родились правнуки. Иногда Кирилл с досадой рассуждал о процветающем семейном бизнесе в Антверпене, которым управляли троюродные братья и их сыновья. Говорил напыщенно, туманно, и я не разобралась, что это за бизнес. Знаю только, что, роди я сына, Кирилл получил бы долю наследства и купил бы свой магазин. У нас появился бы собственный бизнес. Он мечтал об этом. Обожал антиквариат. Но разве финансовая неудача — это повод для суицида, анчутки?

— Значит, бизнес важнее семьи? И ты тоже надеялась на наследство, мама? Иначе не рожала бы детей? — испуганно прошептала Аня.

— Не знаю. Я хотела, чтобы ваш отец был счастлив со мной. Катя всхлипнула. — Он любил меня и хотел жить только со мной. Ведь он не завел сына от другой женщины, хотя мог бы.

— Но вы с ним не были счастливы, так зачем вместе мучились? — Анисья в упор смотрела на мать, будто допрашивала ее.

Катерина утирала катившиеся по щекам слезы:

— Любовь не обязательно приносит счастье, анчутка. Гораздо чаще это — страдание, неизбывное. Уйти — вовсе не решение проблемы. Как говорила бабушка:

«Море высохло и небо в лето засухи великой, в год огня, мучений полный. Нет уж проку речкой литься, или бить ключом болотным… Смирно стой, не извивайся, да зажми покрепче раны.»

Я не смогла дать вашему отцу, анчутки, ни подлинной любви, как в книжках, ни сына, ни богатства. И какой-то неведомый дух, по имени Айталына, утащил его на дно Обводного канала!

Вскоре Катя вновь устроилась работать медсестрой в частную клинику, вылечила зубы и через несколько лет вышла замуж за химика Максима Ивановича. Новый муж, темноволосый, с проседью, очень полный, был значительно старше Кати. Достаточно состоятельный, он все же не имел жилья и поселился в квартире Голубятниковых.

— Ну, маман, — ворчала Анисьюшка, — тебе лень или ты боишься поискать молодого красивого принца. Гораздо проще понравиться бездомному пенсионеру. Когда ты, наконец, поумнеешь?

— Да какому принцу я теперь нужна, анчутка? — резко бросила мать. — Все они, небось, думают так же, как твоя спесивая бабка:

«Уходи ты прочь, чухонка, ты, презренная, подальше! На утес, в жилье медвежье, к лешему в его пещеру. На пожоги, в лес сосновый…»

— Ты не права, — упорствовала дочь. — Я видела: часто женщины с детьми, намного старше тебя, к тому же зловредные и страшные, находят обаятельных молодых мужей.

Но Катерина уверенно заявила:

— Не хочу никого другого, анчутки! Я буду любить Максима! Он — герой мой драгоценный, он — мой ясный свет в оконце.

Сестрам пришлось смириться.

Отчим был добр к девочкам и помогал им с учебой. Теперь с лица Кати не сходила улыбка. Мать сверкала новыми белыми зубами, ни на кого не кричала, примеряла новые наряды, и сердца дочерей постепенно оттаяли. Однако сестры остро чувствовали: они не родные Максиму. У отчима была тридцатилетняя дочь, которая недавно родила ему внука, и часто подкидывала ребенка дедушке. Тот расплывался в умильных улыбках и никогда ей не отказывал.

Тридцатишестилетняя Катя раздраженно фыркала и долго выговаривала мужу:

— Но ведь ты несешь его мне! А причем тут я?! Нашли бабулю! Снова я, краса-девица, угодила в сети злые! Отпусти меня отсюда, или крышу разломаю, вырву бороду седую, стекла разобью в осколки! Мужчина с дедовским сознанием не имеет права жить с молодой красоткой!

— А я тебе что говорила? — хихикала из-за двери Анисья.

— Тише, мой ангелочек, — отвечал Максим жене. — Ты — моя самая главная, самая любимая малышка.

Аннушка затыкала уши. Ей никто, никогда не говорил этих нежных и очень желанных слов.

— Я не могу, не имею права любезничать с тобой, — запросто объяснил Ане отчим. — Потому что, едва мы с тобой не поладим из-за какой-нибудь мелочи, ты тут же объявишь меня педофилом. Это у вас, юных девушек, вошло в моду. А я дорожу своей семьей и своей профессией.

Ане ничего подобного не приходило в голову. Она изумленно выслушала отчима, а потом, усевшись удобнее в кресле, попросила рассказать ей истории про педофилов. Максим наморщил лоб, роясь в памяти:

— В жизни я не встречал настоящих насильников, зато лично знаю честных мужчин, которых оболгали ученицы и падчерицы.

Аня слушала с любопытством, в то же время понимая, что возможность отцовской любви исключена для нее навсегда.

Между тем, Анисья была одержима идеей поиска антверпенских родственников, и к всеобщему удивлению, добилась желаемого. Вскоре эта бойкая, высокая девушка с пушистыми светлыми волосами обаяла одного из своих четвероюродных братьев и вышла за него замуж. Не по любви, а в пику покойному родителю.

— Зачем нужна любовь? Посмотри на мать, — грубо объяснила она Аннушке, расстроенной поступком сестры.

Та со слезами бросилась ей на шею:

— Не уезжай! Без любви тебе будет плохо! Я чувствую: ты сгинешь в этом Антверепене!

Но Анисья с раздражением высвободилась из сестринских объятий:

— Ах, отстань, глупышка! Ничего ты в жизни не понимаешь!

Нахохлившись, горестным взглядом наблюдала Аня за последними сборами одетой в джинсовый костюмчик сестры, и отчего-то прощалась с ней навсегда.

Анисьюшка встряхнула ее за плечи:

— Немедленно улыбнись! Сестричка выходит замуж за мужчину мечты, а ты ноешь!

Анюта обиженно отвернулась к окну:

— Это — не твоя мечта, а Кирюшкина! И я боюсь, что ты закончишь так же паршиво, как он!

Сестры не сумели расстаться по-доброму.

Пришло такси, Анисья махнула на ворчавшую Аню рукой, и та не пошла ее провожать.

Катерина отнеслась к отъезду дочери философски, и сказала ей на прощанье:

— Обоснуйся в Антверпене по-хозяйски, анчутка, и скорее зови меня поглядеть, что там за чудо великое. Из-за чего твой отец мучил нас, и мучился сам.

Затем, чтобы развеселить заплаканную Аннушку, она достала с антресолей коробку старых игрушек, и отыскала там костяную заколку:

— Примерь, я носила ее в лучшие дни моей жизни, когда твой отец обожал меня. Она вырезана из кости настоящего мамонта! Кирилл привез ее из Якутии и подарил мне, когда мы начали встречаться!

Аня слушала удивленно, подперев пальцем щечку, и не узнавала в рассказе матери своих родителей.

— Что Кирюшка делал в Якутии? — вскричала она.

— Как что? Добывал из вечной мерзлоты мамонта. — Катерина равнодушно пожала плечами.

Анюта недоверчиво округлила глаза: — Ты заливаешь, ма! Не верю! Он был такой. Скучный! Унылый. Он никогда, никуда не хотел! Кроме Антверпена и своего магазина. Какие мамонты? Якутия чересчур далеко — почти в другом мире! Там непроходимые леса и мощные непокорные реки! Там климат суровый. И нет поездов. Нужно быть сорвиголовой, чтобы забраться туда!

— Я не думала об этом, — озадаченно взглянула на дочь Катерина. — Я знала, что до меня он пускался в экспедиции. Что там у него бурлила яркая жизнь, как у всех бывает вдали от дома. Я тогда поразмыслила: «Ну и что? Мужчины в юности много чудят». Якутия осталась в прошлом, и я не придала ей значения. Я не спрашивала, Кирилл не рассказывал. Я была в Питере новичком! Меня привлекали театры, кино, дискотеки, концерты! Я бегала по улицам, мощеным булыжником, и в восторге кричала себе: «Я в Питере, ура! Я в Питере, я в Питере!» Мне казалось: поселиться здесь — это все равно, что переехать в Париж! Жизнь удалась! По-твоему, охота мне было слушать про чужую тайгу, когда я сама рванула в мегаполис из леса? Когда со мной рядом шел царственный красавец, владелец большой квартиры, и лопотал что-то про архитекторов, про увлечения Петра Первого резьбой? Ха-ха!

Вспомнив далекое прошлое, Катя неожиданно рассмеялась, чем сильно тронула Аннушку, та еще не слышала ни смеха матери, ни ее откровений. Родительница никогда не бывала веселой.

Аня подсела ближе к маме на привычное с детства бархатное кресло, отдававшее затхлостью, и приобняла ее:

— Ты, утонченная петербурженка, прикатила сюда из леса. А Кирилл — черствый, жестокосердный грубиян — потомок знатных династий. Как все это странно, ма…

— Что странного? — горделиво повела плечом Катерина. — Копии этого кресла есть разве что в старых театрах. Или поди погляди в Эрмитаже. Позови в гости каких-нибудь модных однокурсниц, усади сюда, и понаблюдай, какие у них будут лица. А я была наивной деревенской девчонкой! Конечно же, я жутко влюбилась! Этот молодой антиквар притворился обходительным и показался мне идеалом мужчины! Он был окружен шикарными, невиданными мной вещами. Хотя и старыми! Он обратил на меня внимание, всюду ходил со мной и по воскресеньям дарил цветы. Он сидел рядом со мной в роскошной ложе Александринки. И счастье вознесло меня на седьмое небо!

Катерина, кокетливо вертясь перед зеркалом в плетеных золоченых завитушках, вдруг понизила голос:

— Между прочим, эта мамонтовая заколка была на мне в час твоего зачатия! О, я никогда не забуду ту звездную ночь! И пионы у изголовья!

Недоверчиво ёжась, Анюта рассматривала изысканную резьбу. Мать беззаботным движением выхватила костяное украшение из рук и прикрепила на волосы дочери:

— Пусть эта рыбчатая вещица станет твоим талисманом! Ведь она — свидетель моего счастья. Ты — дитя любви, анчутка! Хорошенько запомни это. А всё, что случилось потом, — уже неважно.

— Легко сказать, — мрачно прошептала Аня. Слезы навернулись ей на глаза. — И все же спасибо, мама, за добрую романтичную сказку.

Она не поверила в былую любовь родителей, но с тех пор носила с собой костяную заколку в память о Катином смехе и о случайной капле святого материнского тепла.

Богатств молодоженам фон Якобс не досталось: современный бизнес был уже невелик, и обеспечивал лишь скромную, без излишеств, жизнь. Анисье пришлись по вкусу Бельгия, возможность не учиться и старая, богато отделанная квартира. Она не собиралась возвращаться на родину, однако матери поведала: «Ничего тут особенного нет. Такого, что стоило бы жены, дочерей и жизни!» После этого разговора Катерина весь вечер надменно качала головой и, расхаживая по дому, восклицала:

— Ну и дурень ты, Кирилл, сущий анчутка! Вот так дурень!

Затем она расшвыряла оставшиеся после него старинные стулья с гнутыми спинками и сердито пинала их ногами, в каждый удар вкладывая остатки застарелой боли. Максим на это время укрылся в кухне и предусмотрительно готовил ее любимый ягодный торт. Утром он убрал из квартиры на улице Савушкина все вещи, напоминавшие Кате о бывшем муже.

Юные супруги фон Якобс часто ссорились, но не расставались. Вскоре они попали в аварию и погибли.

Катерина восприняла страшную весть легко, словно не поверила в случившееся. На ее лице появилось неестественное выражение: смесь удивления, раздражения и облегчения. С хладнокровием профессиональной плакальщицы она устроила поездку в Антверпен себе и оставшейся дочке. Аннушка не запомнила Европы: глубокое, неохватное горе затмило и Бельгию, и ее людей.

— Гляди, анчутка, это же замок Стэн, где творил картины Рубенс! — восклицала Катерина, выглядывая из окна такси. — А вон — замок норманнов!

Но Аня лишь закрывала лицо руками.

В квартире сестры она коснулась ее вещей и разрыдалась. Ее трясло, даже крики матери не заставили ее замолчать. Боль закрыла весь мир черной пеленой. Уткнувшись в алую блузку сестры, Анна вдыхала запах родного тела и благоухания незнакомых цветочных духов и кричала в голос: «Анисья, Анисьюшка, ты здесь!»

Перепуганная Катерина выбежала на улицу, взывая к встречным:

— У меня мороз по коже от воплей этой анчутки!

Но бельгийцы не понимали русскую речь. Соседи, слыша причитания Аннушки, сочувственно жали руки ее молодой матери и объясняли друг другу: «У близняшек особая связь! Они не могут жить друг без друга. Бедная девочка! Как ей вынести такую потерю? Ей нужна помощь психолога!»

Не приведя Аню в чувство, мать поехала на похороны одна. Она предвзято отнеслась к заграничным родственникам Кирилла и общего языка с ними не нашла. Больше ни она, ни Анна в Бельгию не летали.

Видеть могилу сестры девушка не желала. «При взгляде на нее я тоже умру, немедленно!» — восклицала она, и щеки ее краснели. Помня истерику дочери и врачей «Скорой помощи», Катерина старалась не заговаривать с Аней о кладбище.

Русалка, а не амазонка

Прошло десять лет со времени смерти сестры. Вместо того, чтобы стать взрослой рассудительной женщиной, драчунья, потерявшая половину себя, превратилась в растерянный, слабый цветок без возраста. Она не имела друзей, отношения с матерью не складывались. Теперь девушка снимала однокомнатную квартиру недалеко от клуба «Галактика» на краю большого парка, у заросшего озерца.

«Я — русалка, а не амазонка, и, конечно же, не анчутка, — фантазировала она на диване. — Я обитаю в уютном домике из ракушек, наблюдаю за миром со стороны и стараюсь, чтобы он значил для меня не больше, чем кинофильм. Невозможно жить среди вечных страхов и подозрений. Мне нужны доверие, забота и нежность. Я погибаю без них. Но я бегу от людей, как доведенный до отчаяния ребёнок. Не оглядываясь, как из страшного плена, с одной лишь мыслью: быть дальше. Наконец, я на дне водоема! Захожу в тихое убежище, обо всём забывая. Я — дитя воды. А над водой, как всегда, пожар. Шум, суета, война. Я боюсь огня и никогда не сумею его полюбить. Война никогда не кончится: мир людей не существует без нее. Но я прячусь за тёплыми и толстыми стенами из ракушек. Здесь меня никто не обидит…»

Родственная взаимность

Катерина и Максим согласно жили вдвоем и участвовали в жизни Аннушки лишь формально по телефону. Аня была серьезной девушкой: окончила университет, нашла недурно оплачиваемую работу, волноваться за нее казалось излишним. Внуков от нее не требовали и по поводу замужества не докучали: молодая Катерина шарахалась от звания бабушки, а ее новый муж давно уже сделался дедом.

«Нет на свете людей, которые были бы более мне чужды, чем они», — грустила Анна. Ей нестерпимо хотелось общаться с близким по крови человеком, и она попыталась возобновить отношения с бабушкой по отцу. В молодости старушка была горда и самонадеянна, но теперь у нее не осталось ни мужей, ни детей, ни внуков, кроме Ани. Увлечения театром и модой ушли в прошлое, оставив пустоту.

— Ты пришла ради квартиры? — насмешливо хмыкнула она, увидев на пороге красивую, нарядную внучку. — Напрасно. Я уже завещала ее. Не тебе. Завещаю, кому хочу. Но это все ерунда, потому что на тот свет я не собираюсь.

— Просто мне неспокойно, — пожала плечами Аннушка, притворяясь, будто слова старухи нисколько ее не задели. Но, натолкнувшись на ледяной, недоверчивый взгляд, расплакалась:

— Мне одиноко, ба. К кому мне еще идти?

— Значит, ты не ладишь с ведьмой Катюхой. Это понятно. Ладно, входи, — снизошла старуха, плотнее запахивая длинную вязаную кофту.

Она была схожа с покойным сыном и внешне, и характером. Пройдя в захламленную комнату, заворчала:

— Зачем Киря женился на твоей полоумной дикарке-мамаше? Это она довела его до смерти! Такой красавец был мой сыночек, такой умница! Вот, посмотри.

Она достала из полированной тумбочки фотографии и поцеловала их. Однако Аня не заметила на морщинистом лице никаких чувств, кроме самодовольства. Так же, как много лет назад.

…Бабуля была моложава, модна, жизнерадостна, и походила на маму Аннушки и Анисьи. Она красиво шагала на каблуках, в ярком коротком платье по городским паркам, крепко держа за руки хорошеньких, похожих на нее девочек, и говорила: «Мои славные куколки!» Бабушка любила привлекать внимание, ей льстили комплименты со стороны. На людях она гордилась Анной, но вот парадокс: заботясь о пище, одежде и опрятности малышки, никогда не интересовалась ее переживаниями, по-взрослому шутила над ней и говорила колкости. Характер бабули был не из легких, и дальновидностью она не отличалась. Аннушка не понимала ее поступков так же, как и родительских. Старалась отвлекаться, не принимать близко к сердцу горькие слова близкого человека, которые казались ударами в спину. Девочка замыкалась, чувствуя вселенское одиночество, которое постепенно перерождалось в боязнь людей и гордое отшельничество. Тем не менее, жила Аня с виду благополучно, и на фоне ровесников не имела права ни на что жаловаться. Ее появление на свет усложнило жизнь близким, однако они на произвол судьбы Аннушку не бросали, кормили, учили, иногда дарили подарки. Только эмоциям доброй отзывчивой девочки не было ни выхода, ни ответа, и она научилась держать их в себе, не разделяя даже с сестрой Анисьей.

Минуло много лет.

Море сложностей преодолела Аннушка в одиночку, кое-как приспособилась выживать. Теперь у бабушки болели суставы и она редко покидала дом, ходила лишь в магазин. Аня принялась навещать ее, но духовной близости, о которой мечталось, она так и не получила. Бабуля осталась равнодушна к внучке, а та при взгляде на нее вспоминала досадные мелочи своего детства.

Обнаружив перераспределение сил из-за немощи старухи, Аня осознала возможность отомстить ей за давние слезы. И содрогнулась от собственных мыслей. Она лишь про себя выговорила бабке: «Каждого, даже самого грозного, гордого, самоуверенного человека рано или поздно раздавит время! Люди бездумно обижают детей, забывая о том, что однажды поменяются с ними местами, попадут в зависимость от них и будут надеяться лишь на гуманность молодых и сильных. На то, что те окажутся духовно выше и мудрее старших». Девушка не лелеяла обид и не злилась, только забыть о детских ранах у нее не получалось. В те дни Анчутка не чувствовала любви — ни к бабуле, ни к кому бы то ни было на Земле. В нее словно забыли при рождении вложить этот дар, заменив холодным чувством долга. Даже увлечение мужчиной казалось ей только жаждой заполнить душевную пустоту.

Девушка с удовольствием следила, чтобы старушка была сыта, пострижена и помыта, надевала чистые футболки и не рваные носки. Ане было приятно помнить и рассказывать коллегам о том, что у нее есть бабушка — коренная петербурженка с объемным сундучком наград, исторических фотографий и почетных грамот советского времени. А что та переживала, уже не волновало внучку: «Какая разница, о чем бабка вспоминает, глядя прямо перед собой в пространство?» Аня не находила ни сочувствия, ни интереса к полному приключений прошлому этой непростой личности. И, если бабуля начинала о чем-то рассказывать, слова пролетали мимо ее ушей. «Пока люди живы, ничего не поздно исправить», — упрямо повторяла себе Анюта, но ее душа не открывалась бабушке. От собственного равнодушия наворачивались слезы. Чтобы привнести в отношения красоты, Аня дарила старушке цветы и ставила в церкви свечи за ее здоровье. Маленькие огоньки дрожали в полутьме, напоминая промелькнувшие годы. Порой в одном из них Ане мерещилось молодое бабушкино лицо, и хотелось протянуть ей навстречу руки.

В один из грустных совместных вечеров Аня заметила фотографию у бабкиного зеркала, и не поверила своим глазам: счастливый, молодой, широко улыбавшийся Кирилл Голубятников стоял на фоне поросших елями гор и широкой, незнакомой реки. Он был в походном камуфляже и болотных сапогах, на руках держал маленькую смуглую девочку.

— Это как понимать? — воскликнула Аня, схватив пожелтевшую карточку. — Что это?

— Твоя сестра из Якутии, — без обиняков заявила старушка.

Аня, наморщив лоб, смешно потерла руками глаза:

— Да ну, это невозможно!

— Ааа, вот и интерес к семье появился! — ехидно хихикнула бабушка, но тут же тяжко вздохнула. — Помотало моего Кирюшу по свету! Непоседливый был и веселый, точно молодой Петр. Мир хотел изменить, стране помочь и семью прославить. Но сошелся в тайге с коварной якуткой! И родилась эта раскосая девчонка! А он древности искал, но потом, наивный мальчишка, шаманскому колдовству начал учиться. Поднимался со старцем на горный хребет Джокуо для посвящения. Рассказывал, что, стараясь не скатиться вниз, мало слушал старца: уступы скал были слишком узкими. А шаман показывал ученикам дороги, ведущие к истокам человеческих болезней. Нужно было внимать! Не каждый, кто с ним пошел, стал шаманом. И Кирюша не смог… С тех пор его будто сглазили. Вернулся домой опустошенным, сдержанным, хмурым. Стал бредить богатством предков. И уж ничто, кроме антикварных костяшек и бизнеса прадеда, который он намеревался продать, его не занимало. Странно, не правда ли? Раньше я винила твою мать в его смерти, но дело не только в ней.

— А я вовсе не помню его таким, как на фото! Он здесь открытый, веселый и добрый! — воскликнула Анна.

— Когда ты родилась, он изменился, словно умом тронулся, — доверительно шепнула старуха. — Он уже не был собой. Кирюше понадобился сын, чтобы унаследовать бизнес и обменять его на старинную коллекцию костяных вещиц, от которых он сходил с ума.

— А сестра? — Аня в нетерпении перебила бабушку: семейные разговоры о бизнесе набили оскомину. — Где сестра, как ее найти?

— Ооо, голубка, где же нынче ее найдешь! Знаю только, что зовут ее Милана. А фамилию и населенный пункт один ветер тебе подскажет.

Аннушка пришла в смятение. Где-то под солнцем жила ее кровная сестра, почти ровесница, но они до сих пор не виделись! Захотелось обнять эту девушку и никогда с ней не расставаться.

— Да уймись ты, — прикрикнула бабушка. — Может, эта лялька давно померла в лесу от аппендицита. Мы никогда не узнаем!

Аня гневно сверлила взглядом бессердечную старуху:

— Почему ты не взяла ее к себе?

— Еще чего! — расхохоталась та. — Мало мне здесь болотных лягушек, надо было еще раскосую ведьму в дом притащить? В своем ли ты уме, анчутка?

— Так, может, это ты заставила Кирилла вернуться? Узнав о его первой семье?

— Не без этого! — С вызовом бросила бабка. — Пришлось сходить в партию и в милицию. Уличить сына в аморальном поведении. Пригрозить лишением наследства, высылкой с Родины. В то время эти рычаги еще действовали, и всё получилось! Он не смог воспротивиться.

— Но ведь это был твой родненький сын! Счастливый, благополучный парень! Как ты могла? И ради чего? — Аня обессилено плюхнулась в кресло. — Теперь, однако, многое проясняется. Должно быть, Кирилл никогда не любил мою мать. Он жил по инерции, потеряв в жизни смысл и сходя потихоньку с ума. Слабый, сломанный тип!

Бабушка презрительно сплюнула:

— Тебе безразлична чистота крови. А мне — нет.

Аня сердилась, но старалась сдержаться.

— Странно, — съязвила она, — ведь в Советском Союзе всех русских учили с уважением и любовью относиться к подшефным народам!

— Расскажи это своим внукам! — громогласно изрекла старушка.

— Ба, раз уж такой разговор, объясни: зачем тебе этот пафос с происхождением? — в недоумении брякнула Анна. — Тривиальное бахвальство! Пошлость от нечего делать! Ведь ты сама вышла замуж за Голубятникова, а не Оболенского.

— Это — не пошлость и не пафос, а обоснованная традиция, — жестко оборвала ее бабушка. — По крови передаются сила интеллекта и порода, как бы людям ни хотелось с этим поспорить. Мой муж, дорогуша, по матери был фон Якобс! Гордись этим и ты, болотная лягушка! Тебе многое передалось от нас, не то, что твоей таёжной сестрице. Забудь о ней! Гуляй по старому Петербургу и думай, что это по праву твой город! — И добавила миролюбиво. — И иди уже, наконец, отсюда! Нечего тебе, красавице, сидеть со старухой. Не куксись! Будь, как я в молодости. Танцуй, смотри спектакли, лови женихов — да не кого попало, а чтобы с происхождением. Всякие туземцы только и ждут, как бы им настоящую барышню изловить. Ишь, чего захотели. А мы с тобой, когда видимся, только расстраиваемся, право слово! Так что проваливай, да звони мне иногда! Ну, кыш! Я сама постираю носки.

Аня, сунув украдкой в сумочку фотографию молодого Кирилла и маленькой девочки, чмокнула морщинистую щеку, закрыла за собой дверь, и с облегчением перевела дыхание: бабушка разрубила мучительный узел их отношений, оставив, однако, иллюзорную ниточку родственной связи. Пусть на словах, но она признала внучку равной себе, и фамильная заноза, с детства сидевшая в сердце девушки, вдруг растворилась и начала изглаживаться из памяти.

Неясной оставалась судьба внезапно обретенной сестры. Якутка показалась Анюте ниспосланным с неба ангелом в час ее разрыва с семьей. И она обещала себе, что когда-нибудь непременно отыщет неведомую Милану: «Время поможет…»

Ужас из прошлого

Кирилл часто являлся Ане во сне. Чудилось, он вновь презрительно глядит на нее, говорит неприятные слова. Просыпаясь, девушка вспоминала, что он умер целую жизнь назад, но угрюмое настроение сохранялось весь день. Даже находясь в постели с любимым мужчиной, Аня ощущала на себе тяжелый, осуждающий взгляд утопленника. Становилось холодно, словно белесый призрак тянул ее за собой в ледяную бездну. Она кричала во сне: «Почему?! Почему ты не любил меня, и не хочешь, чтобы меня полюбил кто-то другой? Почему ты упорно считаешь, что меня не должно быть на свете, даже если твоего вожделенного бельгийского бизнеса уже нет?» Аня рыдала, а красавец-латыш Друвис говорил, нежно обнимая ее за плечи:

— Малыш, твой отец, да, отец, не бойся этого слова, был нездоров, а может быть, доведен до сумасшествия. Не надо копаться в прошлом. Просто забудь его выходки, и думай о радостях! Все твои печали давно прошли! Ты была ему не нужна? Ну и пусть! Зато ты нужна мне! Я счастлив, что у него родилась именно ты, а не какой-нибудь мальчик! Я очень люблю тебя. И всегда буду рядом.

Стылый ужас сменялся в сердце Аннушки блаженством. «Мой Друвис потрясающий, — думала она. — Не знаю, почему он со мной. Не знаю, достаточно ли я хороша. Но, если я делаю его счастливым, такая, как есть… То это всё, чем я хочу быть на свете».

Друвис предложил заказать молебен о душе ее отца:

— Тогда Кирилл не будет являться тебе.

Аня недовольно поморщилась:

— Я не хочу за него молиться!

Но Друвис терпеливо объяснил:

— В этом вся суть! Молиться нужно за всех, за ненавидящих и обижающих тебя, за любых кровопийц и врагов. Тогда они не причинят тебе зла.

И действительно, больше Кирилл своей младшей дочке не снился.

До знакомства с Друвисом несколько симпатичных мужчин пытались завоевать ее сердце и с каждым из них, так получилось, она была в близких отношениях. Одновременно. Она не знала, кого из них выбрать. В душе Аня оставалась зажатой и недоверчивой, а роль обманщицы вызывала стыд. «Я одна, а их всегда несколько — глядящих с нежностью, волнующих сердце и дающих надежду на доверительные отношения. — То, чего мне с младенчества не хватало, — думала она. — Я беру то, что мне нужно. В чем же моя вина?» Аня боялась потерять иллюзорную поддержку извне, и была не в состоянии замкнуться на одном обожателе. С детства познав, как непредсказуемы близкие люди, она не могла никому довериться до конца. Успокаивало девушку лишь присутствие «запасных вариантов». Когда кто-нибудь разочаровывал или уходил в тень, это не воспринималось ей настолько болезненно, будь он один. Чаще всего Аня лишь облегченно вздыхала. Её мужчины не догадывались о соперниках. Она ловко привирала, никогда не путалась в мелочах, и, что главное для лгуньи — обладала наивным, вызывавшим доверие личиком и буйным темпераментом.

Первая близость всегда случалась помимо воли Аннушки. Она подвергалась такому страстно-любовному напору, что ей оставалось лишь сдаться. Аня мечтала хранить верность единственному избраннику, — с незаурядным умом и глубокой душой, красивому и сильному, способному любить и доставлять ей волшебные ощущения. Но мужчины, что оказывались на ее пьедестале, очень быстро оттуда спускались. И Аннушка радовалась, что недолго была с ними искренна, не уехала на край света и не родила им детей. Наконец, ее захватил в свой плен красавец Друвис, «латышский папа», и всё изменилось: «запасные» канули в лету.