Хронос

Вера Орловская

Новый роман Веры Орловской «Хронос» можно определить как путешествие в пространстве и во времени. Смена событий, переплетение сюжетов, драйв захватывает и зовет размышлять вместе с автором. Автор называет литературу другой реальностью, признаваясь: «Я существую в тексте», и этому веришь, потому что люди, встречающиеся в путешествии по Франции, Сицилии, по Риму, и персонажи XIX века из романа, который она пишет, одинаково живые в этой альтернативной жизни, именуемой «Миром моих реальных фантазий». Читателю открывается тайна того, как живет и как творит писатель. Алиса и Матвей – наши современники. Дарья и Николай из позапрошлого века. Две истории близкие и совершенно далекие. То ли мы так изменились, то ли «Мир забыл, куда он шел»? Автора волнует будущее нашей цивилизации. А может она права в том, что «Мгновение это и есть теперь наше бессмертие»? Хронос – бог Времени, но это слово обозначает в греческом языке и само время. Успеем ли мы за ним, в поисках смыслов, забывая, что сама «Жизнь – это и есть смысл»? Время соединяет персонажи и реальных людей вместе. Кто из них, кто? Но интрига всегда должна присутствовать и в романе, и в жизни.

3

Меня разбудил звук кофеварочной машины. Хозяйка, у которой я жила в Париже, готовила маленький французский завтрак, если перевести дословно фразу «le petit dejeune». Видимо, утром она ходила в магазин, чтобы купить круассаны, а затем в микроволновке чуть подогреть их, потому что они были хрустящими и теплыми, когда она вместе с кофе выставляла их на стол.

Вылезать из постели не хотелось. Потягивая носом аромат кофе, доносившийся из кухни, я заглянула в мобильник, чтобы посмотреть в интернете новости. Почему я это делаю каждое утро? Каких новостей я жду и что нового я хочу узнать об этом мире? Неужели я все ещё верю, что может произойти невероятная вещь и эта реальность станет совершенным местом для проживания?

И вот: «26–летняя Ангела Покса, уроженка города Сивильи, признана «Мисс Испания–2018. Самая красивая женщина Испании — трансгендер». И дальше следовало по теме о том, что какой–то американец три года прожил в женском теле и решил, что быть женщиной слишком накладно. По этой причине он передумал и снова стал мужчиной.

— Мир забыл, куда он шел, — сказала я вслух, зная, что, даже если кто–нибудь услышит меня, все равно не поймет, потому что я была единственной русской в этом доме. В другой комнате жила семья мексиканцев из трех человек: мужчина, женщина и девочка лет четырех. Она что–то щебетала во дворе, когда я проснулась. Но сегодня они собирались уезжать. Сама же хозяйка–француженка, бойко говорившая со своими постояльцами на английском языке, русского, конечно, не знала.

Завтрак ждал меня во дворе, где стоял большой деревянный стол, неизвестно какого века, окруженный тремя такими же старыми стульями с чуть изогнутыми спинками. Недалеко от стола на кресле–качалке сидела хозяйка, а рядом с ней крутилась собака. У пса почему–то было испанское имя Игнасиос. Я подозвала его к себе и угостила йогуртом, небольшое количество которого положила на бумагу, чтобы не испачкать плитку, украшающую собой часть двора. Игнасиос понюхал угощение, внимательно посмотрел мне в глаза, и в его блестящих черных зрачках я прочитала: «Ты — хорошая, но это — не мое». Да, у меня тоже такое бывает: не мое и всё тут, хоть рекламируй, хоть денег дай — не мое. Игнасиос очень мил: коричнево–бежево–белого окраса, как раз любимого мною сочетания. Песик был среднего роста, на не очень высоких, но крепких лапах, да и сам по себе — крепок и в меру упитан, ещё довольно молодой и к тому же сообразительный… Он привязался ко мне, и утром тайком пробирался в мою комнату, каким–то образом открывая дверь, которую я не запирала на ключ. После чего с нетерпением топтался у кровати, ожидая моего пробуждения. Я взирала на Игнасиоса приоткрытыми глазами, пока он не догадывался, что я мухлюю и на самом деле уже не сплю. Тогда он начинал суетиться, изображая всем своим видом, что уже заждался, когда я встану. Потом он ходил следом за мной, пока я наконец не выходила во двор. За компанию он присутствовал на моем завтраке каждый день, вписываясь в общую картину на фоне дерева с красными листьями, хотя до осени было ещё далеко.

На двух языках я пыталась узнать у Мари, как называется это чудо, столь ярко изображенное природой, словно мазками Вон Гога. Оказалось, что это миндальное дерево. Я впервые увидела его здесь и удивилась. Так же, как и парижскому метро, которым так гордятся французы по причине его возраста. Но это является единственным преимуществом, как мне кажется. Я так понимаю, что в Париже не живут или не выживают люди преклонного возраста, физически ослабленные, не говоря уже об инвалидах, хотя, может быть, они все богаты и ездят исключительно на такси, которое, кстати, очень дорогое в Париже. Потому что в другом случае этот вид транспорта для перечисленных категорий очень проблематичен. Ведь чтобы подняться наверх к поезду и попасть на нём в центр города: к Триумфальной арке или в Люксембургский сад, — нужно было преодолеть шесть лестниц и ещё один маленький эскалатор.

Вроде бы я жила не в самом забытом Богом районе, чтобы говорить об этой станции, как об исключении. Потом выяснилось, что я была права и это не единственное неудобное метро в городе.

Транспорт вообще странная вещь в Париже, там по дорогам в основном мчатся автомобили и мотоциклы. Такси где–то все время прятались от меня, пока я не поняла — где. Оказалось, что существуют специальные стоянки и там реально стоят свободные машины. Но я зря так рано обрадовалась такому открытию. Подхожу к одной из них, показываю водителю адрес, по которому нужно ехать, но женщина–таксист говорит: «Нет, я пойду поем». Приближаюсь с надеждой к другой машине, но стоящий рядом с ней мужчина–здоровяк восточной наружности: то ли араб, то ли перс, в общем — француз, отвечает на мой призыв отвезти меня по данному адресу так: «Я не знаю, где это находится». Черт, они не знакомы с навигатором или у них не продается карта города? Хотя я всегда думала, что такие знания априори заложены в голову людям этой профессии. Ну что ж, у меня была последняя попытка: подхожу ещё к одному водителю. Теперь это был мужчина средних лет, черный, как уголь, и с таким упитанным лицом, по которому видно, что он точно не страдает от недоедания и не пойдет именно сейчас кушать, как дамочка в первом случае. Я надеялась, что он уже поел и не один раз за сегодня, но мне всё равно не повезло… Но о чудо: немного поработать соглашается тот самый марокканец, с которым я ехала из аэропорта Шарль де Голль. Неисповедимы пути Господни. Я запомнила его, потому что он вез меня в город, как будто на встречу с Богом. В России это называется агрессивным вождением, а здесь — просто ездой. Водители в Париже очень эмоциональные, храбрые и всегда правы на дороге, им всего лишь не хватает знаний дорожного движения или терпения их применять. Пешеходы тоже очень храбрые и самоотверженные люди: ходят на любой цвет светофора с одинаковым спокойствием, как дальтоники или слепые, которые просто не в курсе, какой свет там зажегся в светофоре и где он вообще, этот светофор, находится.

С марокканцем мы поговорили о футболе, о чемпионате мира, который проходил в это время в Санкт–Петербурге. Он убеждал меня, что наш президент и Россия в целом — это очень хорошо, а Америка — это очень плохо, и сделал жест ладонью, символизирующий отсечение головы. Я испугалась, инстинктивно вжавшись в сиденье, но он миролюбиво улыбнулся, сверкнув своими белыми зубами, от чего мне полегчало. Я знала, что марокканцы очень любят французов у себя на родине и многие мечтают свалить во Францию, если повезет. Что же касается предпочтений, то, по–моему, это всего лишь хитрости бизнеса, мне кажется, что точно так же он мог бы хвалить любого пассажира, откуда бы тот ни приехал.

Из опыта общения, и не только с таксистами, я поняла, что ненавидят нас, русских, только Тереза Мэй, американский сенат и некоторые политики из других стран, стоящие рядом плечом к плечу, как это показывает нам телевизор. Но по–настоящему — с какой–то животной ненавистью — относятся к нам только украинские националисты и оскотинившиеся от русофобии, с отмороженными напрочь мозгами от тамошней пропаганды, те самые последователи их нацистской идеи, прорастающие всё масштабней в этой забытой Богом стране, в прямом смысле забытой, ибо то, что там сейчас происходит, это уже сатанизм с элементами вуду.

Но какое мне дело до них здесь, в мире людей, когда я сижу в Люксембургском саду и слушаю птичье пение под французскую речь? Закрыв глаза, я наслаждаюсь щебетом трех дам, не очень молодых, но очень энергичных, которые, приблизившись друг к другу, говорят о сущей ерунде. Одна из них протирает очки подолом юбки, задрав её до самых бедер, оголив на всеобщее обозрение всю верхнюю часть ноги. А плевать ей на всё! Одно слово — французы. Это — нормально.

Привет тебе, Франция! Не плачь, что тебя достали беженцы из Африки, они же иногда работают, в то время, когда твои парни с милыми девушками на лужайках в Люксембургском саду пьют бордо. ещё работают китайцы и, к сожалению, некоторые из них в Taxi parisien. Один такой китаец возил меня вокруг Эйфелевой башни, пока не накрутил 50 евро. Он искренне удивлялся, как будто сегодня впервые узнал, что рядом с этой башней идет ремонт, что там всё раскопано и подобраться к ней ближе невозможно. Не надо думать, что я полная идиотка, а ты только сейчас оказался здесь, в центре, куда мотаешься каждый день с пассажирами, а теперь размахиваешь руками и сокрушаешься, хитрая рожа. Но деньги пришлось заплатить.

Собираясь лететь в Париж, я больше всего боялась встретить толпы беженцев, но встретила толпы китайцев: они не ходят по одному, обязательно коллективом, фотографируя себя на фоне чего–нибудь, без разницы чего… Один и тот же кадр делают по десять раз: китаец с открытым ртом стоит несколько минут, потом тот же китаец в той же позе на том же месте, с открытым ртом. Да закрой уже его и иди с миром. Я тоже хочу один раз щелкнуть себя у фонтана. Кстати, они скупают шикарные дома с видом на Сену в центре Парижа. О–ля–ля. А у бутиков, в которые парижанки нечасто заходят из–за дорогих цен в них, толпятся китаянки, скупающие все, что им приглянется. Увидев собрание азиаток у бутика, я решила, что там какая–то распродажа, но оказалось, что это обычное явление на улицах Парижа. И мне стало обидно за тех парижан, у кого нет достаточно денег…

Но не всё так однозначно, как может показаться. Удовольствие от жизни достигается разнообразными способами. Все парки, сады и лужайки полны людьми, отдыхающими на пленере: они никуда не торопятся, потому что торопиться им некуда. Благословенные Мане и Моне, как вы были правы со своими завтраками на траве! Жизнь прекрасна. Плюс тридцать градусов. Вокруг водоемов, бассейнов и прудов на стульях и шезлонгах тоже утомленные солнцем люди загорают. Все довольны, даже утки: вот две небольшие уточки вылезли из воды и, не обращая внимания на людей, лежат под стулом в тени.

Кстати, никто не объяснит мне, почему в столице мирового туризма не могут почистить небольшой пруд, жутко грязный, где плавают уточки и почему–то ещё живые рыбы. Реально: рыбы в длину с две ладони. Они барахтаются у самой поверхности воды, и это понятно: ниже дышать нечем в абсолютно желтой и мутной субстанции с кучей мусора наверху. Да пофиг всем. На лужайке рядом с деревом, растянувшись на траве, спит мужчина, ну чисто «Послеполуденный сон фавна». Картина живописная, впрочем, как всё здесь. И полная релаксация…

Активны только гарсоны в кафе и в ресторанах. До чего милы: такое чувство, что они любят тебя от всего сердца: «Да, мадам, спасибо, мадам». Узнав, что я русская, говорят «спасибо» на русском языке, полагая при этом, что все русские невероятно богаты и, значит, с них можно содрать побольше денег. Наивные. Луковый суп, улитки и настоящее французское шампанское — бокал шампанского. На мою просьбу принести полусладкое гарсон объясняет, что такого не существует в природе, а то, что в России называют шампанским, — всё неправда. Я соглашаюсь сразу, ему, как французу, виднее: напиток все–таки их, что там ни говори. Для себя решаю, что брют, который я пила в новогоднюю ночь дома, по вкусу совсем другой, чем то, что я пью сейчас, к тому же сама атмосфера парижского вечера, когда за спиной у тебя Эйфелева башня, придает неповторимый вкус, забыть который невозможно.

Возникшие за соседним столиком три молоденькие американки с удовольствием кокетничают с гарсоном. А как иначе? Основные качества для этого у него имеются: он молод, он весел и он — француз. Çest tout! Но он зря надеялся, что они сделают большой заказ. Три порции мороженого — и вся любовь.

Первый свой вечер в Париже я провела в «Bistro Le Chams de Mars». Не воспользовавшись салфеткой, я оставила её себе на память, вот она: красная салфетка с каллиграфической надписью, что переводится на русский как «Бистро Марсово поле». Когда она попадается мне на глаза, я улыбаюсь, и уже это говорит о необходимости путешествий.

Вечерний Париж — это сбывшийся сон. Но главное — другое, и это уже граничило для меня с чудом: именно в Париже я увидела, как тоненькая парижанка на тоненьких каблуках перебегала дорогу на красный свет. Впереди у нее вся жизнь, если машина будет ехать медленнее, чем она бежит. Непредсказуемо! Для тех, кто живет минутой, часом, одним днем. Думают ли они об этом? Скорее всего, нет, ибо наслаждаться жизнью и одновременно думать — невозможно, если сравнить это удовольствие с основным инстинктом (еще неизвестно, впрочем, что чем движет: жизнь им или он жизнью)…

Девушка, на которую я обратила внимание, была Алиса. Да, ещё до Сицилии я увидела её вначале здесь, сразу после того, как она исчезла из Москвы.

Думаю, что определить, куда именно вылетела девушка, зная имя и фамилию, для Матвея не представляло труда. Но найти её в Париже смогла только я. Что значит — найти? Увидеть мельком. А куда она убежала на своих каблучках, мне было неизвестно. И к тому же тогда я даже не знала, что произошло в их семействе. Позже мне рассказала одна знакомая, которая так же, как я, была знакома с матерью Матвея и находилась в курсе некоторых событий. Она ещё в Москве перед моим отъездом сюда просила меня зайти в один дом и передать подарок для родственницы. Потом позвонила мне — удостовериться, так как сюрприз должен быть преподнесен именно ко дню рождения. Я всё сделала правильно. Но в разговоре с ней просто так спросила: «Как дела вообще и в частности?», и она вдруг начала рассказывать мне, что случилось невероятное: от Матвея сбежала невеста и по этому поводу идут разговоры… Сами разговоры мне слушать не хотелось, но такая новость меня удивила. Поэтому появление Алисы в этом городе практически рядом со мной было фантастической случайностью, хотя и фантастика, и случайность — явление, ещё не понятые мной до конца. Люди способны верить во что угодно. Ведь когда аборигены Меланезии впервые увидели самолет, они восприняли это как божественное проявление. Так появился карго–культ (от слова cargo — груз, что перевозят самолеты и корабли). Эта новейшая система верований, делающая частью культа предметы, созданные людьми, которые намного дальше продвинулись в своем техническом прогрессе, чем эти народы.

Вот сейчас стало реально страшно за человечество. Разве мы сильно отличаемся от последователей этого культа, заболевшие вещизмом, техническими штучками, к которым мы приросли, не в силах оторвать глаза от экрана телефона или смартфона? Не эта ли наша религия? И вот чему мы поклоняемся на самом деле и без чего не можем прожить. О чем вы думаете, выходя из дома утром? Не забыл ли телефон, заряжен ли он, не забыл ли зарядное устройство и т.д. И пусть никого не смущает тот факт, что этот культ дикарей существует в нашем веке. Ну разве что мы не устраиваем шествия (за исключением очередей за новой версией айпада) и не призываем богов ниспослать нам еды и вещей. Для тех людей это логично: ведь они получили помощь с неба в буквальном смысле — им её сбросили эти умопомрачительные железные птицы. Кто посмеет подумать, что это не так? Если какой–нибудь замшелый абориген верит в то, что небесное божество ниспошлет ему дождь, то «продвинутый» адепт карго–культа верит в то, что божество приведет к нему самолет с гуманитарной помощью. А способность куска крылатого железа удерживаться в воздухе и не падать объясняется поддержкой богов (а как иначе?). Поэтому эти люди строят нелетающие самолеты и возводят деревянные взлетные полосы для них в надежде, что по какой–то высшей воле они когда–нибудь взлетят. Они верят, что кока–колу им посылают боги, а двигатель внутреннего сгорания считают колдовством.

Альтернативная религия, альтернативная история, альтернативная жизнь. Например, в Библии не сказано четко, что Ева съела именно яблоко, а не банан, ананас или что–то другое. Написано: «плод», хотя, может, это было и яблоко, я не опровергаю, я уточняю… Из вредности ещё поинтересуюсь, почему 25 декабря родился наш Господь? Древние эллины как раз в этот день, например, праздновали день бога Митроса, рожденного девственницей. Не будем перебрасывать никаких мостиков. Вера — это вера, а не какая–то там история. Вот об истории можно поговорить. Говорят, что Магеллан совершил кругосветное путешествие, но ведь по дороге он был убит на Филиппинах, поэтому прошел лишь половину пути, это же очевидно, но не исторично, как получается.

Тот же казус и с Колумбом (Ирвинг Вашингтон считал, что до Колумба все думали, будто Земля плоская). Но как же тогда тот факт, что с IV столетия до н.э. никто не думал, что Земля плоская, да и сам Колумб, если быть точными, полагал, что она имеет форму груши, и это вполне объяснимо, потому что Багамские острова, до которых он только и сумел добраться, как раз имеют эту самую грушевидную форму. Так что негатив, направленный на Колумба, якобы открывшего Америку, оставьте себе. Не виноват он в этом нисколько и никогда.

Я лежу на мягкой постели, в комнате, на стене которой огромная карта мира, — видимо, по этой причине в голову лезут подобные мысли. А еще меня мучают смутные сомнения по поводу виллы… Это двухэтажный дом на la Boers в Париже, где две комнаты первого этажа занимают постояльцы, а на втором — живет сама хозяйка, и я несколько раз видела, как она поднималась по деревянной лестнице к себе наверх. Но, если серьезно, почему улица с одноэтажными, двухэтажными домами и приятными зелеными двориками называется виллой? Из любознательности лезу в интернет и нахожу какие–то шпионские секретные данные. Неужели ничего проще нельзя было предоставить? Но что есть, то есть: «Данный географический объект располагается в часовом поясе Центральная Европа, координаты — 48.8809214, 2.390382». Да мне ни к чему такая точность, я же не ракетчик какой–то, хотя некто, может, и думает так, — здесь, на западе, одной моей национальности может быть достаточно для подобных выводов, знаю, проходили уже это самое хайли–лайкли.

Так вот, из моих секретных источников я знала, что это 19–й округ Парижа. Ну и славненько, денег на виллу всё равно у меня нет, так хоть название помпезное.

Но я уже успела заметить, что из себя представляет быт в округах Парижа, это булочные, продуктовые лавки, магазины одежды, школа, скверик с детской площадкой, местные жители с тележками для покупок, женщины с детьми, собаки с хозяевами, коты, идущие по своим делам с выражением большой занятости на морде.

Хорошо то, что здесь я могу слышать птиц, потому что жилище мое находится далеко от шумных улиц и сюда не доносится вся какофония звуков большого города, в которой растворяются все мысли, и ты просто сливаешься с ним воедино и живешь его жизнью, вернее, в его жизни, хотя упорно утверждаешь, что в своей, ну хорошо — в своей, в те полчаса, когда, вдыхая аромат кофе, смешанного с запахом выхлопных газов, идущих от проезжающих мимо машин, ты — истинный парижанин в этот момент, ибо кому ещё придет в голову почти на проезжей части поставить столики и пить кофе или есть улиток…

Во дворе дома, где я обитала, как–то днем я увидела улитку, живую:

— Тебя ещё не съели? — спросила я, но она даже не высунула голову. И тогда я подумала: а может, у нее нет головы и её самой тоже нет и это пустой домик, а мне просто показалось? Проверять я не стала, чтобы не расстраиваться. Но вполне возможно, что она выросла и поменяла домик. Где–то я читала, что есть такие прозрачные моллюски, которые на берегу моря собирают пустые домики улиток и носят их сами, чтобы быть менее уязвимыми для чаек.

Я ела улиток только однажды и только одну, о чем искренне сожалею (да, в тот самый раз, когда — луковый суп и шампанское). Правду говорят, что русские сентиментальны, но у меня это что–то другое: вроде как всемирное братство людей и животных. Я для себя делю мир на еду и на братьев, как–то так…

Не ешьте друг друга…