Хронос

Вера Орловская

Новый роман Веры Орловской «Хронос» можно определить как путешествие в пространстве и во времени. Смена событий, переплетение сюжетов, драйв захватывает и зовет размышлять вместе с автором. Автор называет литературу другой реальностью, признаваясь: «Я существую в тексте», и этому веришь, потому что люди, встречающиеся в путешествии по Франции, Сицилии, по Риму, и персонажи XIX века из романа, который она пишет, одинаково живые в этой альтернативной жизни, именуемой «Миром моих реальных фантазий». Читателю открывается тайна того, как живет и как творит писатель. Алиса и Матвей – наши современники. Дарья и Николай из позапрошлого века. Две истории близкие и совершенно далекие. То ли мы так изменились, то ли «Мир забыл, куда он шел»? Автора волнует будущее нашей цивилизации. А может она права в том, что «Мгновение это и есть теперь наше бессмертие»? Хронос – бог Времени, но это слово обозначает в греческом языке и само время. Успеем ли мы за ним, в поисках смыслов, забывая, что сама «Жизнь – это и есть смысл»? Время соединяет персонажи и реальных людей вместе. Кто из них, кто? Но интрига всегда должна присутствовать и в романе, и в жизни.

8

Время дает нам возможности, но одновременно ограничивает нас. До появления Хроноса во Вселенной не существовало Времени.

Космический адрес нашей планеты: Галактическая Нить Персея–Пегаса. Галактика Млечный Путь. Рукав Ориона. Солнечная система. Земля. Но это уже для будущих путешествий, когда возвращаться обратно домой придется издалека, совсем издалека, если вообще возможно будет возвращаться… Пока что мы с трудом осваиваем данную нам планету. Какая уж тут внеземная цивилизация? Понять бы эту — свою — внеразумную цивилизацию:

«В Британии министры провели репетицию на случай смерти королевы Елизаветы II, сообщает"The Times". Секретная подготовка к десятидневному национальному трауру. Дэвид Лидингтон, заместитель премьер–министра Великобритании Терезы Мэй, руководил процессом репетиции. Это получило название Castle Dove и было посвящено организации действий согласно коду Д + 1, то есть на следующий день после смерти королевы, когда премьер–министр сделает официальное сообщение. Подробный план действий уже давно прописан, но политики приняли участие в репетиции второй раз».

Поклонникам Стивена Хокинга посвящается: сумасшедшие — это люди, которые видят возможную реальность из мнимого времени. Поэтому не надо считать себя умнее сумасшедших: многие из них точно знают, что наша реальность могла бы быть намного приятнее.

Это, конечно, дело вкуса, но хотелось бы как–то определиться хотя бы с понятием «человек» в этом мире, где теперь существует путаница в определении пола, потому что их набралось уже более двадцати трех.

Вот так проснешься однажды, посмотришь в зеркало и возопишь: «Кто я? Где я?» В этом смысле в России как–то проще со всем этим, включая толерантность. Вечный вопрос «Ты меня уважаешь?» расставляет по местам то, что требует долгого осознания и выбора из множества вариантов. У нас же в данном случае выбора просто не существует, отчего жить становится легче, как–то так…

Иногда мне кажется, что человечество идет по пути, требующего меньших затрат сил и энергии. Либо мир слишком постарел и устал, либо, напротив, впал в детство и полон инфантилизма до такой степени, что даже не старается казаться взрослым в своих действиях — спонтанных и порой опасных, толкающих нас к самому краю, за которым — пустота, исчезновение — ничто. Но этого словно не замечают, вроде все играют в какую–то игру, где конец игры ничего не меняет в глобальном смысле…

Глупость — это такой ум, — вспоминалась сказанная кем–то фраза. Но от понимания этого легче не стало, потому что неуверенность в завтрашнем дне заставляет нас обращаться только к дню сегодняшнему. Мы — однодневки. Мы — мотыльки, летающие вокруг большой лампы, называемой Солнцем. Всё становится одномоментным, выхваченным из глыбы времени, из вечности. Мгновение — это и есть теперь наше бессмертие. И какое тогда дело до других и до того, что они думают о тебе? Ты торопишься жить: убегаешь, уезжаешь, улетаешь…

На полу аэропорта Шарль де Голль лежала девушка, раскинув свои длинные волосы по ковровому покрытию, она спала, и люди обходили ее, стараясь не наступить на её кудри.

После этого меня уже не удивляло, что в городе можно сидеть просто на асфальте или есть бутерброд, положив его рядом с собой на скамейку, на которой неизвестно кто до этого сидел. Такое впечатление, что у них напрочь отсутствует чувство брезгливости.

Может сложиться впечатление, что мои заметки о Париже выхвачены из общего контекста, из жизни парижан. Да, я не была в высшем свете, не подъезжала на кадиллаке к самому дорогому ресторану в платье Haute Coutur, хотя предполагаю, что это всё тоже здесь существует. Но я говорю о вещах простых: о прохожих на улице, о тех, кто ездит в метро и ходит по городу, кто сидит в уличных кафе с бокалом вина или с чашечкой кофе. Кстати, обед во Франции начинается в 19.00, поэтому днем проблематично поесть, по крайней мере в том районе, где я снимала комнату, где все кафе открыты, а сидящие за столиками только пьют вино или кофе. Но это дело самих французов, я у них просто в гостях и не собираюсь учить тому, к чему привыкла в России, хотя поиски места, где меня могли бы покормить, в тот день успехом не увенчались. Правда, я отыскала какое–то сомнительное заведение, которое содержал человек восточной наружности. Посетителей в нем было мало, почти никого, не считая девчонки–подростка, смотрящей футбол по телевизору. Она жевала картофель фри: перед ней стояла тарелка, доверху наполненная этой едой, и какой–то соус в плошечке. Девочка брала руками картошку, макала её в этот соус и ела, целиком поглощенная тем, что творилось на экране телевизора. Не буду рассказывать о том, как мне не повезло с едой, об этом помнит мой желудок. Привычки, в том числе и пищевые, вещь довольно серьезная, просто нужно быть готовой ко всему. И если французы закатывают глаза при названии блюда, которое представляет из себя комок сырого фарша, вымоченного до этого в уксусе, то это совсем не то, о чем я мечтала, когда решила пообедать. Дело вкуса.

Я шла по кривым улочкам пригорода Парижа, а мне навстречу бежали школьницы лет десяти, одетые в одинаковую форму. Со стороны выглядело, что они слишком простенько одеты, поэтому это и привлекло мое внимание. Но к тротуару подъехала машина, за рулем которой сидела молодая женщина, она открыла дверь, и в нее впорхнули две девочки, видимо сестры, с небольшой разницей в возрасте. То есть это были не бедные дети, просто не настолько избалованы, как наши. Но в этом виноваты сами родители: есть у нас такая проблема — выпендриваться друг перед другом и даже детьми выпендриваются: кто круче одет и у кого телефон круче… Мне это не нравится, поэтому в данном случае принимаю сторону французов.

Как ни странно, но уже через несколько дней я начала думать о доме: о том, что по мне уже скучает мой рабочий стол, мои шкафы с книгами и мой, брошенный на кресле, плед… Но чаще всего мои мысли возвращались к Алисе. Что же все–таки явилось причиной её бегства почти из–под венца? Ведь намерение выйти замуж было не сиюминутным решением, они с Матвеем давно знали друг друга. Я видела их вместе на премьере в БДТ, когда они приезжали в Петербург. А бывали они в Питере довольно часто. Алису притягивал этот город. Некоторые, правда, говорят, что он притягивает всех сумасшедших. Ну, если считать таковыми наших великих писателей, то тогда всё сходится. Сама Алиса объясняла это тем, что Москва заставляет её двигаться по течению и всё время находиться в этом несущем её движении, потому что там нельзя останавливаться, иначе собьют или затопчут те, кто бежит быстрее. В воздухе витает дух конкуренции и борьбы за место под Солнцем. А в Петербурге тебя как будто никто не видит. Да и тебе не нужно, чтобы идущий мимо обязательно заметил именно твою особу, в Москве же быть заметным и замеченным нужными людьми — это способ выживания, потому что там слишком много тех, кто приехал туда, чтобы кем–то стать. В Питере каждый уже является кем–то, даже если он не зарабатывает таких денег, как в Москве. Главное, что он сам не теряет себя, как это случается с людьми в столице, просто они не сразу замечают происходящего с ними, из–за скорости собственной жизни. Человеку, живущему там, трудно объяснить это, он просто тебя не поймет, и по этой же причине Петербург для таких людей — музей, смотровая площадка, показ своих успехов, демонстрационный зал для собственных достижений, особенно если ты когда–то сбежал из этого города, как произошло с самой Алисой, хотя и не она делала выбор. Но для неё Питер не потерял того первородного значения, того духа, который в нем жив, как будто законсервированный, вопреки всем потрясениям и революциям. Это были её улицы, её Невский, её мосты, её шпиль Петропавловки.

И конечно, она уехала именно сюда, когда ушла от Матвея. Хотя можно было бы предположить, что именно здесь он станет её искать, если захочет найти. Но, зная Алису, я считала, что её поступок был не таким однозначным, как могло показаться с первого взгляда. Ведь никакие экономические, то есть, меркантильные, интересы не заставили бы её решиться на брак, а тем более отказаться от него, если бы её интересовала исключительно эта сторона и Матвей, как воплощение таких мечтаний.

Выросшая в семье ленинградских интеллигентов, засыпающая под звуки гитары, доносившиеся из кухни, где родители сидели со своими друзьями: разговаривали, курили, спорили на кажущиеся сейчас странные темы. Примечательно, что в тех разговорах не было ни слова о деньгах. Да, тогда они ещё жили в однокомнатной квартире. Это уже потом отец стал продвигаться по карьерной лестнице и, соответственно, увеличился достаток и метраж квартиры. Но забытый ныне романтизм, свойственный той эпохе, был посеян в ней и, несмотря на благоприятные условия явившихся вдруг торговых отношений, взошел в этой девочке, не вписываясь в окружающую среду обитания новых людей, в среду, отвергающую из себя таких недозревших до нового мира людей.

Она была недосягаемой величиной в этом усредненном пространстве, хотя никто и никогда не признал, а тем более не высказал бы вслух подобную мысль, так как такой человек считается скорее неудачником, витающим в облаках. Как этого не заметил Матвей, с его изворотливым умом и почти звериным чутьем на удачу?

— Она совсем не понимала меня, — говорил он теперь Ираде, то ли жалуясь, то ли оправдывая себя за то, что так быстро сменил партнершу. Да, Алиса была для него партнершей. Всё — как в бизнесе. И злился он на неё как на человека, сломавшего хорошо просчитанную схему и отлаженные партнерские отношения, — грубо говоря, она кинула его в тот момент, когда он целиком и полностью доверял ей. До этого Матвей считал, что Алиса предана ему, и это было для него самым главным. Отец учил его, что людей преданных нужно ценить и поощрять. Он так и сделал. Решил её поощрить: преподнести в подарок самого себя, понимая, как женщины, смотрящие на него оценивающим взглядом, мечтали выскочить замуж за такого мужчину. Одна Наталья чего стоила, да помани он её пальцем, побежала бы со всех ног к нему.

Но какая странная эта мужская логика: надо же было запасть на ту, которая и не просилась замуж, и вела себя так, словно никакой он не принц крови. Именно это и притягивало: хотелось доказать свою значимость и свое могущество, доставая, как фокусник из рукава, разные «чудеса». Алисе, конечно, было всё это приятно, но так бывает приятно ребенку, который через пять минут забывает, отвлекаясь на какую–нибудь ерунду, как считал Матвей. Он не чувствовал, что для Алисы ерундой являлись как раз его амбиции, самолюбование своей успешностью. А желание Матвея удивлять — всего лишь забавляло ее… Для себя она решила считать это его маленькими слабостями и относиться к ним с пониманием, ведь в Матвее было много другого, что привлекало к себе. Но всё продолжалось до того момента, пока она не поняла, что с её стороны это вранье: врать самой себе столько времени, делая вид, что она принимает такую жизнь, что хочет жить так, как Матвей, больше не хотелось.

Она стояла в примерочной в белом свадебном платье и разглядывала себя. И вдруг ясно почувствовала, что эта девушка в зеркале просто очень похожа на нее — Алису, но не она. Это странно — увидеть себя как бы со стороны и испугаться того различия и одновременно той похожести, как будто в тебе заключено два существа, вернее, две сущности, противоречащие одна другой. Алиса чуть не сломала молнию на платье, торопясь сорвать с себя этот чужой образ, как чужую кожу. Но, выйдя из примерочной к Матвею, ожидающему её на диване с журналом в руках, который он от нечего делать пролистывал, она в тот момент ничего не сказала ему. Да и как об этом можно рассказать? Матвей к тому же был так занят мыслями о работе и о грядущем торжестве, что иногда ей казалось, что он вообще был где–то далеко от нее. Алиса в свою очередь не проявляла особой активности в приготовлениях к свадьбе, что совсем не вязалось с ее темпераментом и с природной позитивностью характера. Иногда Матвей замечал это равнодушие и спрашивал, как человек прямой: «Что–то не так? Если тебе не нравится платье, ты скажи мне, закажем другое».

Алиса выдавливала из себя улыбку, и на этом всё заканчивалось. Но так не могло продолжаться дальше. Ей не хватало смелости поговорить с Матвеем, и чем ближе становился день свадьбы, тем труднее было решиться на этот разговор. Даже своей подруге Алиса не могла рассказать о том, что с ней происходит, зная, как та завидует, даже не скрывая этого. Разве бы она смогла понять ее? Да, и какую причину собиралась Алиса предъявить? В основном люди мыслят конкретными категориями по типу вопроса Матвея: «Что–то не так?» Ответа у нее не было, только одни вопросы.

То, что приходит к нам в душу, не спрашивает позволения, потому что мы сами притягиваем его к себе, приглашаем войти, а потом забываем об этом. Наверное, из таких, казалось бы, мелочей складывается пазл, разворачивается сюжет, из которого ничего уже невозможно вычеркнуть.

Я хотела отыскать Алису в Париже после того, когда случайно встретила ее, переходящую дорогу на красный свет. Мне казалось, что где–то в этом районе и должна она проживать, но уверенности не было, потому что с такой же долей вероятности, она могла оказаться в том месте и случайно. Времени на поиски у меня оставалось не много. Тогда я пошла по другому пути: стала пропадать в местах, облюбованных парижанами и туристами. Гуляла по Люксембургскому саду, где меня обгоняли вспотевшие от бега люди, ведущие здоровый образ жизни. Они оставляли за собой клубы пыли, взлетающие от тропинок, которые были такими ещё во времена, когда по ним гарцевали на лошадях кавалеры и амазонки с тонкими талиями, обтянутыми корсетами. Никто не думал, что через 100 с лишним лет по этим тропинкам будут бегать люди, желающие сбросить вес или снять напряжение после рабочего дня, и станут глотать эту пыль веков. Но таких здесь не много. Парижане слишком любят отдыхать, любят удовольствия жизни и совсем не желают причинять себе какие–то неудобства. Мне нравится их позиция. Жизнь нужно любить хотя бы за то, что она у тебя есть. И было жаль расставаться с этим городом, уже успевшим понравиться мне.

Я улетала из аэропорта Шарль де Голль в 13:00. Договорилась с таксистом, который накануне вечером привез меня из центра Парижа в район, где я жила. Я написала ему свой телефон, а утром он перезвонил мне и приехал, так что не пришлось искать стоянку и полагаться на желание или нежелание водителей везти меня в аэропорт. Что–то я уже начинала понимать в этой парижской жизни. К тому же такая договоренность давала мне возможность немного дольше поспать.

Уже по знакомой дороге мы быстро доехали до места. За исполнением обычных предполетных процедур в аэропорту время прошло быстро. И вот я уже прохожу в салон самолета и протягиваю паспорт стюардессе. Но неожиданно слышу от неё на русском языке: «Здравствуйте». Aire–France, самолет, летящий на Сицилию, и вдруг:

— Вы русская?

Это спросила та самая стюардесса. За ней из кабины показался пилот, который был русским, и тоже поздоровался на моем родном языке. Приятно, конечно. Вообще, полёт начинался уже необычно. Моим соседом оказался мужчина лет сорока пяти, я почему–то сразу определила: «итальянец», хотя он сообщил мне зачем–то, что он из Америки, а во Франции был проездом несколько дней. Говорил он на английском и предложил мне свое место у окна, если мне этого хочется… Я мило отказалась, поблагодарив его на итальянском языке, потому что не могла отказаться от мысли, что он итальянец, всё говорило об этом: смуглая кожа, красивое лицо, волосы с небольшой сединой на висках и ещё что–то неопределенное, которое есть в итальянском облике. Он спросил у меня, на каком языке мне проще говорить: на английском или на итальянском.

— На французском, — ответила я.

И он засмеялся, что сделало его ещё больше итальянцем.

— И всё–таки из этих двух, о которых я спрашивал, какой ближе? — не унимался попутчик.

— Cosi–cosi, — ответила я, то есть в переводе с итальянского: так себе, ни то ни сё. Но легче всего для меня русский, — добавила я.

— Я так и думал, — обрадовался он то ли тому, что я русская, то ли своей проницательности.

— А почему вы так думали?

— Юмор, ваш русский юмор.

Я не поняла, почему он решил, что русский юмор именно такой, и кто ему вообще рассказал о нашем юморе, что он так уверенно это сообщил мне.

— А вы — итальянец? — спросила я.

— Сицилиец. У меня отец там, лечу к нему.

Дальше мне уже было интересней думать о нем, чем разговаривать с ним, да и он сам вдруг замолчал. А мое воображение уже овладело мной: оно живописало мне образ этого человека. Конечно же, он как–то связан с мафией. Всем известно, что Сицилия — её родина. Хотя сейчас вся мафия перебралась в Америку, это тоже известный факт. Почему именно мой попутчик к ней причастен? Я так вижу: он спокоен и самоуверен, это бросается в глаза. То, что он летит к отцу, — это правда, но не вся, у него, безусловно, там есть и другие дела, поэтому он замолчал, ведь обычный итальянец начал бы после слов об отце продолжать рассказывать о том, чем отец занимается, о виноградниках его или о том, что он ловит рыбу, или выращивает цветы, не важно, главное — итальянцы обожают своих родителей и говорят о них с удовольствием. В голове уже проплывали картинки, как этот мужчина выходит из офиса на Манхэттене, с кейсом в руке, в строгом костюме, обязательно от итальянского дизайнера, потом садится в подъехавшую машину и сливается в общем движущемся потоке.

Да ведь это готовый персонаж… А еще говорят, что писатели всё выдумывают, включая своих героев, нет, они с ними встречаются. И то, что мое предположение могло быть истинным, подтвердило поведение сицилийца в момент, когда мы приземлились и все пассажиры начали доставать свои сумки, которые были наверху, засуетились, заспешили. Я встала, чтобы пропустить его, так как он сидел у окна. Я предложила ему пройти, на что он сказал:

— Зачем спешить?

Конечно, он не производил впечатления человека, куда–то спешащего, он был уверен, что всё идет так, как нужно. И тогда я немного пожалела, что не развела его на разговор, ведь к своему воображаемому образу я бы могла внести новые нотки реальности, но что тут уже поделаешь, значит сюжет этой встречи должен был стать таким.

К тому же в тот день был ещё и другой сюжет, связанный с той стюардессой, что поздоровалась со мной по–русски и которую звали Эдит, мы подружились за время полета. Пассажиры наблюдали такую картину: старшая стюардесса, присев на корточки рядом с моим креслом, на французском и русском языках рассказывала мне о том, что она была в Москве и в Санкт–Петербурге (узнав, что я из этого города, искренне обрадовалась). Говорила, как она любит Россию и русскую культуру, и с гордостью рассказала о своих успехах в изучении языка, потому что уже прочитала рассказ Чехова по–русски и стихи Лермонтова. Я рассказала ей о Цветаевой, посоветовала почитать Бунина, которого сама очень люблю, и пообещала подарить ей книгу своих переводов французской поэзии через знакомого, который будет проездом в Париже в конце августа.

— Как корошо! Я вам дам свою картошку.

— Картошка — это кушать, это еда, — поправила я ее, сдерживая улыбку. — Карточку, а проще сказать «визитку».

— Я вам дам свою визиту, — исправилась Эдит.

Я обожаю, когда иностранцы говорят по–русски, это так трогательно, они мне кажутся в этот момент детьми, и хочется сразу помочь, вот такой странный инстинкт.

Мы забыли с Эдит, что на нас смотрят, увлекшись разговором. Она была не молоденькой девушкой (у нас почему–то стюардессы — это длинноногие юные модели). Ей было за 40, и она обвораживала своей естественностью, уверенностью в себе, женственностью и тем, как она улыбалась, обращаясь к пассажирам. Это всё вызывало ещё большее доверие у меня к ней. На европейских авиалиниях — женщины разного возраста. У них умные лица, они душевны, а когда смеются, на их не замурованных гримом лицах видны морщинки, которым не придается никакого значения. И это — manifique, — подумала я, когда мы уже приземлялись.

— Au revoir Madame, — сказала Эдит, когда я покидала лайнер.

— Non madame, — ответила я, назвав ей свое имя и дав понять, что мы уже друзья.

Я помахала ей рукой, удаляясь по длинному рукаву в зал сицилийского аэропорта в Катаньи.