Зона отчуждения

Вера Орловская, 2015

Новая книга Веры Орловской «Зона отчуждения» – это не только исторические аналогии, объясняющие причину происходящего сейчас на Украине, но и личная трагедия героя, через сердце которого проходит эта война, делящая его жизнь на «до» и «после». Зона отчуждения пролегает в самом человеке, пытающимся противопоставить себя зараженному ненавистью миру.

2.

Николай Дмитриевич Омельченко, проснувшийся мартовским утром 2014 года в городе Санкт-Петербурге, не понимал, почему вдруг вспомнил о странном человеке-сталкере или, как тот сам себя называл, «смотрителе мертвого города». Во время случившейся катастрофы он уже семь лет как покинул родительский дом на Украине и уехал поступать в институт, тогда еще считая себя везде своим и не задумываясь о национальной принадлежности, потому что отец его был этническим украинцем, а мать русской. Старший брат в паспорте значился украинцем, а он русским, и никого такое «несоответствие» не удивляло. Как так могло быть? Да вот так и могло: захотел и написал «русский». В чем, собственно, вопрос?

В конце апреля восемьдесят шестого года он с женой и маленьким сыном приехал погостить к родителям на недельку, захватив майские праздники. Но уже с 26-го числа по городу пошли слухи, что под Киевом что-то взорвалось или случился пожар. Никто толком ничего не знал. А на следующий день мир услышал весть похожую на приговор, хотя не все до конца понимали всю опасность и весь ужас этого. И даже после того, как было эвакуировано население из Припяти, и на 30 километров образовалась зона отчуждения, многим казалось это событием локальным. А те, кто знал о нем больше других, включая руководство страны, изо всех сил пытались придать всему случившемуся не столь трагический вид. По этой причине 1 мая Киев вышел на праздничную демонстрацию под смертоносным радиационным дождем с плакатами «Слава Коммунистической партии!», «Труд, Мир, Май!». Народ с песнями шел по Крещатику, размахивая флагами и флажками, ветками цветущих яблонь, сделанными из белой шелестящей бумаги. Воздушные разноцветные шары на длинных нитках рвались в небо, радуясь на ветру под хорошо поставленный голос диктора, раздающийся над площадью, извергающий, как Везувий пламенные фразы, которые подобно мантрам повторялись и повторялись, перекрикивая музыку и голоса людей: «Да здравствует Великая Коммунистическая партия!» — «Ура!» — кричали идущие. «Слава советскому народу — строителю коммунизма!» — «Ура!» — разносилось из тысячи ртов, как будто этот возглас подтверждал сказанное и ставил жирную красную точку после оценки «5» в школьной работе отличника. «Пятилетку за 3 года!» — «Ура!». Всё было проработано по известному сценарию массовых праздников, и каждому, идущему в шеренге, было понятно — куда идти, как идти и зачем. А Чернобыльская зона отчуждения, загрязненная радионуклидами, была где-то там — далеко от народного ликования, устремленного, как всегда, в светлое будущее, потому что другого будущего не могло быть, и другого не обещали… Чернобыль, Припять, север Полесского района Киевской области и вся Житомирская до самой Белоруссии, и, конечно, особая зона — площадка АЭС и рванувший 4-й блок ее — это и было самым реальным настоящим, в которое верить совсем не хотелось…

Даже на юго-востоке Украины, в городке, где Николай возил в коляске своего первенца Игоря, это казалось почти не настоящим. Проходившая мимо женщина сказала: «Что ж ты, папаша, малыша прогуливаешь, когда оттуда всё сюда дует, да еще и дождь эту заразу приносит?» Слова незнакомой женщины наконец-то вошли в его сознание, и он, улыбаясь и делая вид «да что вы так преувеличиваете» — все-таки повернул к дому. В сердце что-то бухнуло и опустилось вниз — это был страх. Он настиг так внезапно, и даже сильней, чем в тот момент, когда диктор сообщал об аварии привычно бодрым и почти торжественным голосом. Странно, что такими голосами говорили и в программе «Время», и из репродукторов, всегда, словно убеждая в том, что советский народ каждый день совершает победы и идет правильным путем вперед к намеченной цели. Николай давно признавался сам себе, что не видит этой цели или цель каждый раз удалялась, как мираж — всё дальше и дальше: тускнела и терялась из вида, и оставалось только слово и слова, слова, слова. Их было так много ото всюду несущихся и написанных на плакатах и баннерах, пропетых в песнях и сказанных с трибун, что приходя домой с работы, он сразу выключал телевизор, только заслышав знакомую бравурную музыкальную заставку, привычную, как его левое ухо. Слушать о трудовых победах, о закромах, которых никто не видел (он иногда в шутку начинал размышлять о закромах, как о священном и мистическом понятии), а еще говорили о несметных потоках сваренной стали, добытого угля, и это все венчали поцелуи генсека с руководителями разных держав и блеск золотых медалей на его груди. Хотелось тишины. Садились за стол ужинать: он и жена Наталья, а сын Игорь еще лежал в своей кроватке и поднимал ноги выше головы, пытаясь дотянуться до рта большим пальцем ноги, демонстрируя этим чудеса гибкости и пофигизма к трудовым подвигам и к любым проблемам вообще. Так было.

Как же давно это было, — подумал Николай, выходя из ванной комнаты чисто выбритый и пахнущий парфюмом Boss. Уже несколько месяцев как мысли об Украине проросли в его мозгу, правда, не цветами, а репейником — остро-колючим и прилипчивым. Он прикипал к телевизору в любую свободную минуту, переключая с канала на канал в поиске новостей с майдана, которые уже больше походили на сводку с мест боевых действий. Как сказал один остроумный журналист по поводу «мирного выступления граждан»: «самыми мирными здесь можно назвать тех, кто выковыривает камни из брусчатки и разливает по бутылкам жидкость для коктейля Молотова». Этот угар, шабаш, бред сумасшедшего не оставлял ему никакой надежды на то, чтобы разглядеть что-нибудь разумное, доброе, вечное в происходящем там. Он вполне допускал, что вначале действительно люди вышли бороться за свободу, да и просто потому, что их достали и власти, и олигархи, и бедность, и неопределенность, и многое другое… Но всегда нужно смотреть — кто рядом с тобой. Народ и толпа — это далеко не одно и тоже, об этом он знал, как историк. Однако, лично для него существовала еще и близкая связь, родовая, если хотите… Как мог он разделить себя пополам по признакам национальности? Может быть, по их больной логике, он должен был отказаться от своей русской матери: «треба вбити в собi москаля» (вот дельный совет), да, а отца отправить на майдан каяться перед украинцами за то, что он продался москалям и женился на русской девушке, которую полюбил, поправ тем самым все мыслимые запреты бандеровского национализма. Душа болела, есть у нее такое неограниченное право — чувствовать. Ему казалось, что многие хорошие люди сейчас там страдают. У него остались на Украине родственники, друзья, но после недавней попытки общения, и того, что из этого получилось, он запрещал себе думать о них, вернее, старался не думать. И не хотел обсуждать это даже с женой. Наталья пыталась его успокоить, но выходило еще хуже:

— Ты живешь в Питере больше 30 лет. Что из того, что родился там? После развала Союза всё изменилось: и люди, которых ты знал когда-то, изменились тоже.

— Не пори чушь! Мы каждый год ездили туда, ходили в гости, где нас кормили борщом. Я пил с ними водку. Мы смеялись. Ты не помнишь, как мы смеялись? Делали шашлыки на берегу, потом бежали в море…. Это просто морок какой-то, как будто большая туча упала: всё стало свинцово-серым и черным, похожим на дым от тех горящих шин, которые они поджигают на майдане. Ты не понимаешь, я чувствую гарь в своем горле. Это — пожар, и мне, как нормальному человеку, хочется вытащить людей из огня, спасти. Мне хочется сказать, что я о них помню и люблю, что весь этот ужас скоро закончится. А получается — я враг, я — москаль, и этого достаточно, чтобы не слышать меня, я — последний урод, не понимающий их освободительной революции? Да от кого же, блин, они освобождаются? Если от своего президента, то не слишком ли большой ценой крови и собственных жизней? Как будто он непотопляемый крейсер какой-то…

Николай выкрикивал слова, и ловил себя на том, что не может говорить нормально. Казалось, что их агрессия, их пожар перекинулся уже на него и бежал теперь в крови — в той половине ее, где этническое украинство пересиливало русскую и европейскую ментальность. Но кровь, как море, нельзя разделить: всё смешалось. Всё смешалось в нем: боль, обида, любовь и даже нежелание этой самой любви в себе самом.

— Ты бы еще поехал туда примирять их, — сказала раздраженно жена. — Они бы, конечно, тебя послушались и разошлись бы по домам.

Николай не стал отвечать ей, он вышел из-за стола, резко отодвинув стул так, что тот чуть не упал. В прихожей надел куртку и открыл дверь.

Дурацкое воскресенье, — думал он. Лучше бы я на работе был. Николай вспомнил, что несколько дней назад они поссорились с Натальей из-за того, что он заметил, как она копалась в его мобильнике. Вообще последнее время чувствовал себя под ее взглядом, как под снайперским прицелом. А, черт, и сравнения какие-то майдановские в башку лезут. Осталось только нажраться до беспамятства, чтоб как чистый лист бумаги, как новенькая ауди. Воспоминания о недавно купленной машине немного успокоило его. Он называл ее Авдюшкой, и сейчас решил пойти к ней. Мягко и уютно утонув в сидении, положил руки на руль и стал постукивать пальцами по нему, думая, куда бы рвануть конкретно, или просто поехать прямо — куда глаза глядят, влиться в поток машин: следить за дорогой, погрузиться в движение общее, единое, пусть несет куда-нибудь, пусть вывезет к чему-нибудь. 25 лет за рулем, это значит, что машина становится частью тебя, ты чувствуешь, что у нее болит, какое настроение…. А характер? Характер у каждой машины свой, это он знал точно, поменяв за свою жизнь несколько, он помнил о каждой, как о женщинах, которые смогли тронуть его сердце. Их было не так много, как хотелось бы, — улыбнулся он такому уточнению. И подумал о Наташе. Какой она была раньше и какой стала теперь. Ему казалось, что сам он не изменился, ну, может быть, немного внешне, может быть, даже постарел, но это не то… Что случилось с ней? Когда это случилось? У каждого из них оказалась своя территория, не в прямом смысле, но по сути так. Она и раньше была, тогда это называлось свободой и доверием. Договорились сразу, что будет так: считаться с интересами, не придумывать ничего лишнего и доверять друг другу. Что-то там еще было в этом устном договоре. Им казалось, что можно знать заранее обо всем — выяснить раз и навсегда, а дальше жить спокойно и счастливо. А, возможно, так хотелось и казалось ей, а не ему. Он просто согласился, махнул головой, улыбнулся, и всё пошло-поехало… Позже скажет о себе: «Сдался на милость врагу». Почему врагу? Так само вырвалось. Сыну почти 30, а он думает, что и ему столько же… Серьезен, мудр? Старался, возраст обязывал, положение отца. Тоже мне, блин, учитель жизни, — ухмыльнулся Николай и полез рукой за диском, чтобы поставить музыку. Машина обрадовалась — подпрыгнула на ближайшей выбоине и понеслась дальше уже под Стинга: «If bload will flow flesh and steel are one. Drying in the colour of the evening sun». Эту композицию «Fragile» он любил еще с молодости, впрочем, как и вообще Стинга. Его удивило однажды, что дочка с удовольствием тоже слушает эти песни.

Николай обожал свою дочь Настю. Эта — точно мое счастье, пока никто у меня не отнял ее, хотя и крутятся тут вокруг разные… 19 лет. Сколько еще он будет называть ее «лисенок», «рыжик», «Астя» (как произносила свое имя она сама, едва научившись говорить). Думать о ней было радостно и спокойно. Иногда он чувствовал, что она любит его больше, чем мать, с которой часто они вдвоем на чем-то спотыкались. Николай не особенно пытался в это вникать, но когда жена начинала жаловаться на Настю, он почему-то уже заранее в душе оправдывал дочь. Наверное, это было неправильно с педагогической точки зрения, но стоило Насте подойти к нему и, растягивая слово «па-а-а-п», что-нибудь попросить, он был обезоружен. Наталья, по его мнению, была не объективна к ней, а глядя со стороны, так даже ревновала, так ему казалось. Но к кому только она не ревновала его, похоже, что и к собаке, когда та выбегала к нему навстречу вечером, едва он переступал порог дома. Вот кто его точно любил, так это Варя: ее морда, ее преданные глаза не могли врать.

Стоя на светофоре, он заметил, что девушка, сидящая за рулем в рядом стоящей машине, улыбается ему. Это было приятно. А погода сегодня хорошая: солнце, — подумал он, — и пробок почти нет — все-таки выходной…. Выходной, выход, выход, — пронеслось в голове. А сзади уже кто-то сигналил: он зазевался, завяз в своих раздумьях. Горел уже зеленый. Ехать, ехать, один, один — выбивался ритм, навеянный то ли музыкой, то ли ритмом сердца. Живут же остальные, и что — все у них прямо в шоколаде: и на работе, и в семье, и со здоровьем? И… опять светофор (много их слишком или это я быстро еду?). А куда, собственно говоря, спешу? Школу закончил — спешил в институт поступить, чтобы в армию не взяли… Не хотел идти. Зато честно. Потом спешил жениться, потому что Наталья залетела (тоже поспешил переспать с ней). А после спешил денег заработать, чтобы кооператив купить. Жить спешил. Зачем? Она и так летит, несется за поворотом поворот, объезд, разворот, обгон, дальше налево… Ну, да, «налево» тоже было. Маленькая тайна: большая страсть. Любовь? «Не потому, что я ее любил, а потому, что мне темно с другими» — так точнее… Теперь не знаю, как называлось, но тогда мчался к ней: крышу снесло — дурак дураком. «Любимый, единственный». Стоп. Оказалось — не совсем так… Помню об этом, потому что не я, а меня бросили, — думал он, — все мужики любят ту, что бросила. Так получается, почему — не знаю да и нафиг мне знать: проигрывать тоже нужно уметь. А ведь хотел даже от Наташки уйти, на языке уже крутилась обвинительно оправдательная речь. Оказалось: зря учил, готовился, но не сказал. Или зря не сказал? Это же правдой было. Потом запутался, где она эта правда: там женщина, от которой кадык ходуном, а тут «лисенок» — глазки-пуговки: «па-а-а-ап, смотри какое мне мама платье купила». Смотрю, взгляд виноватый сразу становится: глаза в пол, но бодренько так: «ну-ка, ну-ка, покажи, что там у тебя в кулачке спрятано?»

— Коля, Игорь, Настя, руки мыть и к столу, все стынет, — кричит Наталья.

Да, всё стынет, но родные такие… А мобильник зазвенит — жена напряжется вся: слышно как часы на стене стучат — так тихо станет. Кнопку нажал на телефоне, улыбнулся как ни в чем не бывало. Разведчик хренов. На какую страну работаешь? Где твоя Родина? Пароли? Шифры? А фиг вам всем… Свободен я, по духу. Сказал бы я тебе по чему, да слово больно неприличное, — ухмыльнулся он своим мыслям.

— Ну, куда ты прешь, умалишенный? В детстве цвета не научился различать? Правила не для тебя писаны? Это же так просто, когда на дороге, по дороге, в дороге — жизнь понятна, действия закономерны: газ, тормоз, поворотник сам по себе светит, дворники: чух-чух по стеклу. Дождь, однако. Вот тебе и Питер: 20 километров проехал — другая погода. Как все изменчиво в этом городе, а я часть его, и во мне тоже: то солнце, то дождь, то снег мокрый. Всё так, всё так…