Зона отчуждения

Вера Орловская, 2015

Новая книга Веры Орловской «Зона отчуждения» – это не только исторические аналогии, объясняющие причину происходящего сейчас на Украине, но и личная трагедия героя, через сердце которого проходит эта война, делящая его жизнь на «до» и «после». Зона отчуждения пролегает в самом человеке, пытающимся противопоставить себя зараженному ненавистью миру.

5.

Теперь он чаще вспоминал отца, как будто чувствовал его рядом. Возможно, это мысли Николая притягивали его душу из чистых небес на грешную землю, на свою землю, где творилось такое, чего бы он не смог ни понять, ни вынести, если бы был жив.

— Хорошо, что отец этого не видит, — сказал Николай жене, — он точно бы на майдан пошел, надев все свои ордена и медали, встал бы перед этими черными воронами Бандеры… А если бы он прочитал украинские учебники по истории? А.Козинский (10-11кл.): «УПА была народной армией. Тысячи украинцев отдали свою жизнь за свободу Украины», а в учебнике С. Синило понятие «Великая Отечественная» заменено на «советско-германскую войну», и далее: «Многие украинцы находились в партизанских отрядах. Однако, многие из этих отрядов контролировали представители НКВД, и эти отряды действовали по их указке». Вот как можно одной похабной и лживой фразой перечеркнуть подвиг людей, отдавших свои жизни, борясь с фашизмом. Теперь нынешние фашисты дают оценку жизни моего отца?

Он как будто услышал его голос:

— И пусть бы они стреляли в меня за то, что бил эту нечисть, и их бы своими руками удушил… Всё бы сказал им.

Что «всё»? Кому говорить? Тем, которые вышли получить свободу, а их просто использовали, как всегда? Или тем, кого все эти годы учили только ненавидеть русских?

Он помнил, как отец рассказывал ему о войне:

— Там в человеке появлялось иногда какое-то особенное чувство или состояние, которое даже не объяснишь: будто ты сам становился другим, и силы откуда-то тебе посылаются, когда их уже совсем не оставалось. Разве теперь представить, что человек может не спать по несколько суток, проходить столько километров за день, мокнуть под дождем, замерзать в снегу и при этом не болеть всякими там простудами? Я не видел никого с насморком даже… А внутри вроде дверца открывалась в куда-то, что раньше заперто было от тебя: начинал тогда чувствовать так глубоко, что будто наперед всё видел. Друг у меня был, и вот перед боем сидим курим, еще с нами трое бойцов рядом сидели, а он и говорит: «Убьют меня сегодня». Меня аж в жар бросило от этих слов: «Что ты такое придумал?» — крикнул ему, а он: «Знаю я всё». И вот бой начался, перебежками двигаемся: добежать до окопа осталось метров пятьдесят. Я рядом с ним бегу, и тут он повернулся ко мне, улыбнулся как-то странно, и упал. Я даже не понял сразу, что случилось, не заметил пули, их столько там свистело вокруг, грохот стоял такой, что уши закладывало. Потом ночью я лежал и думал: «Почему он улыбнулся?» Ничего веселого, когда бой идет… И вдруг понял: он этим как бы говорил мне: «вот видишь, всё так и вышло, как я сказал». Страшно мне стало, хотя на войне вообще страшно, кто говорит, что не так, тот или дурак, или строит из себя героя. А со мной потом тоже случай был: увидел я за несколько минут вперед свое будущее. В бою бегу, впереди взводный кричит: «за мной, вашу мать!», а у меня вдруг мысль проскочила в голове: «Сейчас ранят», и враз — боль страшенная, ноги подогнулись — упал, из коленки кровь хлещет. Как так могло случится, что только подумал, и… Будто предупредил кто, ведь раньше мысли такой не было, старался вообще не думать об этом, всё больше Любу вспоминал, мать, себя пацаном… Ох и любил же я на речке пропадать. Как утром убегу с друзьями, так домой и не показываюсь, пока мать не придет, а уж, если она приходила, то с лозиной, и тогда — по заднице мокрой так отхлещет, а по мокрой — больно… Да, что та боль? На следующее утро — через окно вылезу, в то, что в сад выходило, и садами да огородами — опять к речке. Потом когда вырос, мать как-то призналась, что очень боялась как бы я не утонул, поэтому и лупила меня так… Но страшнее было отцу на глаза попадаться, если что не так сотворил: он только посмотрит — мороз по коже. О нем на фронте я почему-то редко вспоминал. А видение мне было один раз: сидели на отдыхе, кипяток пили, кто письмо писал, кто пуговку пришивал, кто анекдоты травил. Я о чем-то с товарищем говорил, уже не помню даже, как вдруг передо мной прямо — отец — лицо его так ясно — каждая морщинка видна. Мне под сердце кольнуло, и такая тоска напала, хоть плач, сижу, а слезы рвутся наружу. Лег, отвернулся, чтоб никто не заметил, руками закрылся, сделал вид, что сплю. А потом письмо получил, что умер отец. Сопоставил со своим видением и получилось — как раз в том момент он и явился мне, когда умирал, будто попрощаться пришел. До войны ничего подобного со мной не случалось — никаких таких прозрений… Да и что до войны было? Школа семилетка, потом училище ремесленное. Не видел еще ничего в жизни. Я ведь в 17 лет с другом своим на войну сбежал, прибавил годок себе, но вернули, потом через год уже взяли. Живой остался. А брат мой средний Коля (в честь него тебя и назвал), так он без войны погиб: в поле на мине подорвался, а кто-то говорил, что немцы убили его, но родители не нашли тела. Вот и пойми, как там судьба людьми правит: кому что дано, то и будет. Я так всегда себе говорил: «Не бойся ничего, что тебе суждено — всё твое»…

Сейчас бы Николай поговорил с ним, если бы он был жив, и рассказал бы то, что отец не успел узнать, потому что некоторые документы в его время оставались еще засекреченными, некоторые книги не были написаны или просто Николай сам не знал тогда об этом, как и о книге Роберта Кершоу, собравшего воспоминания немецких солдат из писем, дневников, в которых можно увидеть, как они воспринимали наших солдат, и отцу точно было бы интересно, и он был бы горд знать, что в той страшной войне он и его товарищи остались героями, и даже враг не мог этого не признавать. Более умные из немцев, которые уже воевали с русскими в 14-м году, говорили: «Здесь, на этих бескрайних просторах, мы найдем свою смерть, как Наполеон… Менде, — обращался к молодому обер-лейтенанту его командир в самом начале войны, — запомните этот час, он знаменует конец прошлой Германии». Это были пророческие слова. А вот воспоминания танкиста 12-й танковой дивизии Ганса Беккера: «На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой….». «Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить»… Пехотный офицер 7-й танковой дивизии: «В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной Армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из пылающих домов». «Я не ожидал ничего подобного, — признавался командир 3-го батальона 18-го пехотного полка группы армий «Центр», насчитывающего 800 человек, он говорил о том, что их обстреливало подразделение, состоявшее всего из пяти солдат, — рассказывал командир батальона майор Нойхоф батальонному врачу, — это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов». Для них это было непостижимо. А вот отец бы понял, — думал Николай, но он бы никогда не понял того, как могло случится сейчас: по его земле — по его Украине ходят фашисты, словно, вышедшие из-под земли жуткие тени тех, от которых он очищал свою страну. И как Николай мог ему это объяснить? Как вообще можно это объяснить? Перед глазами проплыли лица мамы, отца, бабушек, ему казалось, что они смотрят на него, как будто хотят о чем-то спросить, и он знал о чем, и от этого ему стало так страшно, как в детстве, когда родители думали, что он уснул, и уходили к соседям поиграть в лото или посмотреть телевизор, а он оставался один в темноте. Во тьме. Я и сейчас во тьме, — говорил он себе, — я и сейчас один…

Николай не знал своего деда: родился слишком поздно, только от матери слышал о нем, что боялись его все домашние — в кулаке держал, хозяин… Она у них жила, когда отец на фронт уехал. Невестка все же. Так свекор, хоть и старый и хворый, а со скамеечкой маленькой следом ходил: она корову доить, а он сядет и смотрит — правильно ли делает. Она — грядку копать, и он следом в сад плетется. Свекровь не обижала ее: поспать давала. Он кричит ей: «Что это она спит у тебя, как барыня?», а она: «Так молодая еще — пусть чуток поспит еще, сон сладок в ее года». Потому жалела, что сама к себе той жалости не имела и не помнила, как рабыня перед мужем была. В маминой семье совсем другие правила были. Дед мой, с ее стороны, на 10 лет старше бабушки был, и замуж она вышла за него — за вдовца с шестью детьми и еще своя маленькая (от первого мужа, что в Первую Мировую погиб). Так дедушка жалел ее, по хозяйству помогал, что в селе вообще странным считалось. Она сама мне рассказывала, какой хороший и заботливый был: «Почистит в хлеву, даже вымя корове помоет и скамеечку поставит, я приду, и только подоить останется, потому что корова мои руки знала…». Но и этого деда я не знал. А свекровь свою — бабушку мою, значит, мама даже жалела, видела, как та деда боится. Заслышит лошадь, телега заскрипит у двора: она навстречу бежит, стоит рядом — приказаний ждет. Ноги ему мыла, разве что воду только из под них не пила… Зато Николай хорошо помнил обеих бабушек, и был ими залюблен и заласкан в детстве, когда приезжал в село на летние каникулы из города (тогда они уже переехали в другой город, отец закончил институт в 40 лет, и дальше его жизнь круто поменялась). Бабушка Шура очень любила кино, это он запомнил. Привезут всех баб с поля, а возили на грузовиках открытых по грунтовой проселочной дороге, на них так трясло, что душу вытрясет, пока доедешь (он сам катался на таком грузовике), так вот, бабушка домой прибежит (все бегом она ходила как-то), в корыте руки, ноги помоет, платье другое наденет и — в клуб в кино. Фильмы привозили из города, все ждали, когда приедет «бобик» (странно так называлась эта машина — вроде клички собачьей). Ни одну картину бабушка не пропускала. Иногда Коля ходил в кино вместе с ней, но ребята смеялись, что с бабкой ходит, они как-то раньше его выросли: с девчонками уже гуляли, а ему не нравились здешние девчонки, потому что семечки все время «лузгали» и плевались шкурками от них. Ты с ней разговариваешь, а она идет с кульком бумажным, свернутым из газеты, и только плюет в сторону. Ему казалась, что и не слушает его даже — что он там говорит. А он в книжке читал о каких-то совсем других девушках-барышнях и женщинах. Да и он, наверное, не мог заинтересовать сельских девчонок, а у пацанов это лихо получалось: слышишь — хохочет уже, пищит, когда за бок ее ущипнет или еще что. Он так не умел, вот и смеялись ребята поэтому и еще потому, что городской, вроде — не такой… Как-то бабушка спросила: «Почему дома сидишь? Сходил бы погулял», он ей и рассказал, что смеются над ним. Она обняла его, как маленького, в макушку поцеловала: «Из-под смеха люди растут» — сказала, улыбнувшись. Странным ему показалось это ее изречение — не понял тогда, а потом только дошло, что она имела в виду: мол, те, над кем смеются, могут подняться и стать выше насмешников и обидчиков своих. У бабки своя мудрость была — крестьянская. Вспомнил он и какие вкусные вареники с вишней она варила, а потом поливала их медом. И ночи черные, и вечера на Украине, когда сидели они во дворе, где от крыши был протянут провод и болталась лампочка над порогом — свет, как звезда. На столе трехлитровая банка молока, которую принесла бабушка от соседки, потому что своей коровы уже не держала, трудно по годам было заниматься таким хозяйством. Молоко еще теплое — парное, вечерней дойки. И хлеб хрустящий белый тоже теплый. Откусываешь его кусками большими и запиваешь молоком, что течет по подбородку, а ты вытираешься о плечо голое, которое потом пахнет молоком. Этот вкус Николай запомнил на всю жизнь. Запомнил и как гости собирались на свадьбу его двоюродного брата. Столы вместе составили, клеёнки цветастые разостлали на них, чтоб красиво было. И тарелки, и стаканы, и блюда большие с мясом, с картошкой. А лук пучками зелеными прямо на стол клали, и чеснок молодой еще с перьями, и укроп, а редиску в миске эмалированной большой. Никогда он больше не ел такой редиски, как в детстве своем. Все суетятся, громко разговаривают: и русские, и украинские слова перемешивают, смеются тоже громко. Милый суржик, незабвенное «шо?». «Ти дивись на нього, який парубок вже росте!» — хлопали его по плечу родственники, их было так много, что он в дальнем родстве путался, а уж в том, кто кому кум, кума — вообще не мог запомнить. Все почему-то подчеркивали, что он городской и по тому, как одет, и по тому, что больше молчит в то время, когда все говорят, перебивая друг друга, чокаясь и произнося иногда длинные, запутанные речи, вроде как стараясь сказать очень умно. Пили, женщины морщились, кто-то рукой махнет, вроде так легче было это пить, — думал он тогда. А потом начинали петь. Мама пела очень хорошо и русские, и украинские песни: никому и в голову не приходило это каким-то образом выделять. А поговорка у матери вообще смешная была: «нам татарам все равно» (он даже спросил ее как-то — «мы что, мама, татары?). Она очень смеялась тогда: «Может и татары, кто знает, сколько в каждом кровей намешано, это как в море реки впадают — вода вся смешается, а все одно — вода она вода и есть, так и тут. Да лишь бы человек хороший был». Вот так и думал он всегда: «Лишь бы человек хороший был» — вот и всё его интернациональное воспитание. На темы такие даже не говорили. Нравились ему украинские песни, особенно те, которые грустные:

«Цвiте терен, цвiте терен, листя опадає,

Хто з любов'ю не знається, той горя не знає».

Он до сих пор, когда слышит эти песни, вспоминает маму, а самая красивая из песен — вот эта:

«Сiла птаха, сiла птаха бiлокрила на тополю,

Сiло сонце понад вечор за поля.

Покохала, покохала я до болю

Молодого, молодого скрипаля».

Недавно он нашел ее в интернете и слушал несколько раз подряд, и плакал… Хорошо, что дома никого не было, и дети не видели, как взрослый, здоровый мужик ведет себя словно ребенок. А он плакал от того, что не понимал, как теперь соединить то, что кричит из телевизора: «Ми будемо бити москалiв, жидву та iншу сволоту! Україна для українцiв», «Крым будет или украинским, или безлюдным!» с тем, что кричало и плакало в его сердце, и песню эту про белую птаху, которую пела его мама — веселая, добрая, тогда еще живая… Он чувствовал себя так, как русский дворянин в 1917 году где-нибудь в Константинополе, Шанхае, Чехии, Париже, потерявший после переворота свою родину — ту Россию, которой больше не было, а эта, другая страна — чужая и непонятная, что выросла, как нарост на теле его родины, разросшийся и сожравший ее полностью… Мою родину забрали бандеровцы, — думал Николай. Кому он мог рассказать об этой утрате, об этой пустоте, образовавшейся в нем?