Пончики под тополем. фрагменты одного детства

Вера Мельникова

Автобиографическая книга о детстве. Детство принято называть «счастливой порой»… Нет, пожалуй, моё детство не заслуживает такого восторженного отзыва, но я не хочу его забывать: оно МОЁ! Более того – я боюсь его забыть. Всё, что удалось восстановить в памяти (накануне сорокалетия), я объединила в 55 отдельных рассказов, иногда весёлых, иногда грустных, но всегда абсолютно правдивых.

Фазаны Октябрьской улицы

Мой детский сад «Искорка» находился в тупике на улице Советской Армии. Я не помню, было ли у тупика собственное имя, но до тех пор, пока не проложили эту улицу, тупик был естественным продолжением старинного Октябрьского (бывшего Александровского) переулка и Огородного проезда.

Справа по тупику было расположено два здания — спортивная школа и мой детский сад; слева был детский «сад-пятидневка». Других зданий в тупике не было.

«Пятидневка» казалась мне страшнейшим местом: одноэтажное мрачное здание из красного кирпича годов, наверное, пятидесятых, если вообще не довоенных. Оно стояло на небольшом естественном возвышении; вокруг — решётка на кирпичном цоколе.

Однажды вечером, после моего «рабочего дня» в детском саду, мама ведёт меня на Октябрьскую сдавать бабушке, а из-за этой решётки несколько детей, моих ровесников, тянут прохожим маленькие бледные ручки; другие же зажали в кулачках прутья решётки и молча смотрят сверху на пёструю толпу детей и родителей, идущих домой.

Мама объясняет, что за этой решёткой особенный детский сад: здесь родители забирают детей домой только по выходным.

Я не осознала слова мамы, но меня, помню, моментально охватил какой-то животный ужас и безмерная жалость к этим детям: зачем они тянут руки? они хотят к мамам? домой? Если тянут руки, значит, им должно быть очень плохо! А знают ли их мамы, насколько им здесь плохо?!.

Мне кажется, вид у моей мамы был при этом равнодушный, а меня — несмотря на моё малолетство и «непонимание жизни» — как молнией пронзило при виде этих малышей за решёткой. Мама сказала, что и я при каких-то обстоятельствах (эх, вспомнить бы при каких!) могу оказаться среди этих детей.

Ещё у меня тогда возник вопрос, который я не рискнула задать маме: сажают ли маленьких детей в тюрьмы? Естественно, про тридцать седьмой год и про концентрационные немецкие лагеря я знать не могла (мама, я думаю, в то время тоже не владела вполне такой информацией). Но мой ужас при виде детей в неволе — он со мной с того самого дня до сих пор.

К счастью, больше я с этими детьми не встречалась.

Как правило, забирал меня из детского сада дедушка; мама, вероятно, не успевала с работы к шести часам. Часто дедушка не вёл меня домой сразу. Он делал со мной небольшой круг через живописную студию имени Грекова, через театр Советской Армии, заходя на нашу Октябрьскую улицу с её южного конца.

Путь домой был намного короче, но, как я сейчас понимаю, дедушка пользовался случаем, чтобы… оказаться дома на час позже, при этом не вызвав гнев у бабушки. Прогулка со мной была отличным прикрытием.

Они не жили дружно, душа в душу. Дед, красивый, совсем ещё не старый и очень милый человек, был абсолютно порабощён бабушкой ещё до их свадьбы. Позже, уже откровенно изнывая под гнётом бабушкиной властной натуры, он не мог оставить жену: бабушка стала инвалидом именно после рождения их общей дочери. Дед опасался, что коллеги по заводу, где он уже занимал определённый пост, и соседи по даче осудят этот поступок. Дед предпочитал молча съедать (во всех смыслах) всё то, что давала ему бабушка. Осмелился он заговорить только за год до смерти.

— Я давно заметил, Валерия, что ты ко мне плохо относишься, — сказал он спокойно, стоя на пороге её комнаты.

— Виктор, не пори чушь! — крикнула бабушка ему в ответ, немедленно отвернувшись к голубому экрану телевизора, где шла её любимая передача о пользе народной медицины.

Дед молча развернулся и ушёл в своё кресло, к своему телевизору.

Благородство деда делало ему честь, бесспорно. Но лучше бы он подумал хоть раз в жизни о себе: он вполне мог найти счастье и понимание в лице другой женщины, пусть во второй половине своей жизни. Нашу же семью его благородство не спасло! Мне сейчас кажется, что случись подобные перемены в личной жизни деда — и мне, и маме, и, вероятно, даже бабушке это принесло бы… иной вариант развития и нашего будущего. Правда, благоприятный ли?..

Прогулки со мной (это я сейчас понимаю) давали дедушке драгоценный час наедине со своими горькими размышлениями. Увы, возвращение домой было неизбежным.

В самом начале Октябрьской улицы, на её плавном повороте (петле) к улице Советской Армии, стоял полукругом так называемый Армянский дом. Дом был построен в начале 20-ого века в стиле модерн. (Я ни о чём таком не знала в свои пять-шесть лет, я как следует изучила фасад дома уже будучи взрослой и начитанной барышней). Модерн коснулся этого дома как бы вскользь, чуть-чуть: никаких характерных «архитектурных излишеств» (по выражению дедушки) на фасаде дома не было. Но бабушка как-то сказала, что его ремонтировали, перестраивали, надстраивали ещё во времена её молодости — тогда, наверное, весь модерн и снесли.

Дом строился как доходный. Таким он, вероятно, и оставался до 1917 года. По словам бабушки, здесь всегда жили армяне.

На первом этаже неизменно было помещение под ресторан или магазин, верхние этажи — жилые. Был ещё благоустроенный подвал, где тоже в своё время жили люди. Бабушка говорила так: «Сколько себя помню, в этом доме всегда жили дворники с семьями.» Но «старинные» московские дворники традиционно были татарами. Почему дом получил прозвище Армянского — бабушка объяснить не могла.

Как бы то ни было, армянский ресторан на первом этаже функционировал и во времена моего детства. Не помню, чтобы на фасаде была какая-то «громкая» вывеска. Это могло быть просто питейное заведение «для своих» в подвальной части дома, со входом со стороны двора. Но я прекрасно помню огромную кованую клетку в форме шатра во дворе этого полукруглого дома. Внутри клетки вместо Шамаханской царицы (облик восточной красавицы так соответствовал, по моему мнению, «дизайну» клетки) сидел «жертвенный» фазан для кухни армянского ресторана.

Дедушка говорил, что нет ничего удивительного в наличии здесь этой клетки-шатра и птицы внутри: при некоторых ресторанах раньше держали фазанов, так было принято.

Позднее фазаны были заменены на обычных кур.

Кур сменили румяные повара армянского ресторана, которые курили в этой беседке на низких скамеечках в рабочие перерывы.

Поваров сменили пожилые игроки в домино.

Доминошников — непонятного назначения деревянные и картонные «останки», которые складировались внутри клетки, запираясь на висячий замок.

Сам ресторан превращался из «потайного» в «явный» и обратно, меняя названия и хозяев. У «явного» был в какой-то год красиво оформлен вход со стороны Октябрьской улицы; по-моему, у входа даже стоял охранник. Вечерняя публика подъезжала на очень приличных автомобилях.

Клетку-шатёр окончательно ликвидировали только в 2008 году при благоустройстве двора: скучный газон и вымощенные серой тротуарной плиткой дорожки заняли всё пространство за Армянским домом.

«Вокруг» нашей Октябрьской улицы процент армянского населения всегда был и остаётся очень высоким. Так сложилось исторически. В параллельном классе учился красивый Гагик Аракелян, выходец из большой армянской диаспоры соседней Самотёки, которая закрепилась в Москве более ста лет назад. Никто не говорил про них «Понаехали!..»: они были уже в большей степени москвичи, чем, допустим, родители моего деда, приехавшие в Москву на заработки в тридцатых годах из-под Тулы.

На задворках моего детского сада «Искорка», на огромном пустыре, возникшем при строительстве спорткомплекса «Олимпийский», два года назад армяне завершили строительство гигантского кафедрального собора, СВОЕГО…

Сейчас-то я прекрасно понимаю, что Москва всегда была многоликим городом в смысле национальностей, в ней представленных, но тогда, в детстве, мы никак для себя эти национальности не выделяли: все были русские и все москвичи.

Кстати, мои дедушка и бабушка, как это смешно ни звучит, не могли чётко определиться со своей национальностью. Вероятно, отец деда был украинец, а деда бабушки (по отцовской линии) в их старом московском дворе все называли цыганом за его чрезмерную «чернявость». Так что, моя «окончательная» национальность остаётся для меня вопросом. Да, по паспорту я — русская, но по бабушкиной линии я — москвичка в пятом поколении, а значит, я вполне могу оказаться и потомственной Шамаханской царицей.

А такое в паспорте не напишут.