Пончики под тополем. фрагменты одного детства

Вера Мельникова

Автобиографическая книга о детстве. Детство принято называть «счастливой порой»… Нет, пожалуй, моё детство не заслуживает такого восторженного отзыва, но я не хочу его забывать: оно МОЁ! Более того – я боюсь его забыть. Всё, что удалось восстановить в памяти (накануне сорокалетия), я объединила в 55 отдельных рассказов, иногда весёлых, иногда грустных, но всегда абсолютно правдивых.

Улица Сайкина

Этот адрес положил начало моей кочевой жизни. Там мой папа Павел (оказавшийся в последствии отчимом, а не родным отцом) имел большую комнату в коммунальной квартире. Номера дома я никогда не знала, но внешне дом помню очень хорошо: каждый раз, когда на зелёной ветке метро поезд вылетает наружу между станциями «Автозаводская» и «Коломенская», этот старый «сталинский» дом хорошо виден из окон поезда.

Мама, раз и навсегда оставив меня, годовалую, на попечение своих родителей на Октябрьской улице, сбежала от нравоучений и самодурства своей матери именно сюда, к Павлуше. По выходным, на одну ночь, она и меня привозила на улицу Сайкина.

Ничего хорошего о своём пребывании здесь я вспомнить не могу. Помимо моих родителей в квартире проживало ещё две семьи, в таких же больших, как у нас, комнатах, с высоченными потолками. У нас было самое неприятное расположение комнаты: единственное наше окно выходило на шумную улицу, у других же — в относительно тихий двор. Уже тогда, в конце семидесятых, улица Сайкина была настолько загружена транспортом (по сравнению, скажем, с родной Октябрьской), что при открытых окнах мы не слышали работающего на полную громкость телевизора.

Помню огромную общую кухню. Мама тогда показала на кухонный стол слева от входа и сказала, что этот стол — наш. Но на этой общей кухне никто не обедал, только готовили еду, а потом со своими кастрюльками и сковородками расходились по комнатам трапезничать. У нас в комнате стоял чёрный полированный обеденный стол с большой белой салфеткой-скатертью.

Однажды на кухне я увидела на чьём-то столе обилие арбузных корок. Их собирали на цукаты.

Помню ванную комнату. Ржавые полосы в ванне и раковине от постоянно текущих кранов. Сотня каких-то щёточек, коробочек, губочек, тряпочек на маленьких полочках — туалетные принадлежности всех жителей коммуналки. Конечно же тазы, вёдра и цинковые доски для стирки (я бы сказала для ЗАтирки) белья. Десяток натянутых бельевых верёвок под потолком. Всё бы ничего, если бы не сумасшедшая влажность и какая-то тропическая атмосфера этого никогда не просыхающего помещения общего пользования.

Туалет был своеобразен: к унитазу вели три высокие ступени, облицованные шершавой казённой плиткой. Стульчак был деревянный. Подвесной бачок с длинной цепочкой без труда заглушал автомобильный шум улицы Сайкина.

Эти три ступени, совершенно такие же, встретили меня через тридцать пять лет в общественном туалете дома-музея Достоевского на одноимённой улице. После Революции левая часть первого этажа продолжала служить музеем, экспонаты никто не вывозил, а правая часть и второй этаж были превращены в коммунальные квартиры.

К счастью, все новосёлы прекрасно осознавали уникальность тех стен, куда их впихнула новая власть (прямо-таки элитные новосёлы подобрались): благодаря их бережному отношению к историческому дому, все оконные и дверные проёмы, лестницы и потолки остались в неизменном виде с тех времён, когда этот флигель при Мариинской больнице занимала семья Михаила Достоевского, штатного врача.

Был ли при Достоевских здесь сортир, именно на этом месте, на подобном пьедестале — не известно. Но до наших дней он дошёл именно как свидетель коммунального быта, во всяком случае — для меня.

Но поражал меня, маленькую, не столько внешний вид этой ретирады, сколько тот факт, что не всегда можно было посетить это «священное» место тогда, когда назревала в этом острая необходимость. Мама выходила в общий коридор первой (я оставалась в комнате) и шла смотреть, не занят ли туалет. Наши соседи, пожилые муж и жена, были людьми пьющими; в те моменты, когда туалет был занят другими жильцами, они могли оставить «привет» перед дверью туалета, не стесняясь. Павел говорил им: «Уберите! У меня ребёнок!..» Они только бурчали что-то в ответ и просачивались боком в свою дверь.

Но для моей мамы было главным то, что рядом нет и не может быть её мамы. Остальное она стерпеть могла.

В нашей комнате был кассетный магнитофон. Родители довольно громко слушали какие-то модные эстрадные песни на иностранном языке. По-моему, это была «Абба», Тото Кутунио, Адриано Челентано — их тогда слушали все. Наверное, «Битлы». Чуть позже был дуэт супругов-итальянцев «Риччи и Повере» («Богатый и Бедный»), жену звали Ромина, а мужа Альбане… Или наоборот? А сверхмодная тогда песенка «Мани, мани» («Деньги, деньги») до сих пор крутится у меня в голове: где бы я сейчас случайно её ни слышала, тут же вспоминаю коммунальную квартиру на улице Сайкина.

Кое-какие небольшие памятные вещи из той квартиры Паша перевозил потом с собой с одного места жительства на другое, когда они с мамой уже развелись. Я очень хотела после его смерти «унаследовать» эти сувениры. К сожалению, из-за недоговорённости с родственниками Павла все его вещи оказались на помойке: эти старые непривлекательные «арт-объекты» имели ценность только для меня одной. Резиновый ёжик — маленькая немецкая игрушка в оранжевом свитере и коричневых штанах, с рыжей приклеенной шевелюрой; серые чугунные пепельницы в форме ежей, которые вставлялись одна в другую, образуя, в итоге, пирамидку из шести или семи ёмкостей; белая (бывшая когда-то белой) льняная салфетка с куцей бахромой, та самая, которую мы всегда стелили на чёрный полированный стол перед обедом…

Собственно, и сам полированный стол Павел тоже возил с собой.

От той квартиры и Павла у меня сохранились только убогие стеклянные новогодние шары на ёлку и гирлянда малюсеньких разноцветных лампочек — он передал мне их сам, незадолго до смерти. Они и по сей день лежат в той самой картонной коробке, в которой они были принесены родителями из магазина в коммуналку на улице Сайкина. Удивительно, что запах внутри этой коробки всё тот же. И куски ваты, которой сейчас обложены шары — те же. Я открываю коробку и «вижу» нашу комнату.

Мне сейчас кажется, что я боялась этой квартиры, не чувствовала себя там спокойно, не смотря на присутствие мамы. Мне говорили, что я долго не могла заснуть в этой комнате, всё время просила, чтобы кто-то держал меня за руку или хотя бы палец.

Единственным положительным моментом был Юра — соседский парень, пришедший из армии, который каждый раз при встрече в общем коридоре подмигивал мне. Юра носил тельняшку.

За дверью нашей комнаты висела гитара с голубым атласным бантом на грифе. Кто на ней играл — не знаю.

С улицей Сайкина связано у меня одно происшествие, ярко запомнившееся. Если перейти эту улицу (через подземный переход под окном нашей комнаты), то левее, ближе к Москве-реке, был небольшой пруд, который мама в молодости с удовольствием по воскресным летним утрам переплывала. «Вода — парное молоко!» — восторгалась она. Я не знала, что такое парное молоко, я была уверена, что мама купалась в пруду, где вода белого цвета.

На самом деле, над прудом по утрам поднимался ПАР. Этот пар означал, что вода была теплее утреннего воздуха, то есть самой приятной для купания. При этом, по своей температуре вода была сравнима со свеженадоенным тёплым молоком, которое тоже называют парным именно за его «приятную» температуру. Мама не могла объяснить мне этой сложной (для ребёнка) цепочки ассоциаций. «Вода — парное молоко» долго оставалось для меня загадкой.

Кстати, у того прудика было имя — Кожуховский. Правда, узнала я это совсем недавно. Прудик, как и дом, тоже был всегда хорошо виден из окон электрички на перегоне «Автозаводская» — «Коломенская». Мне всегда хотелось сообщить всему вагону, что моя мама летом переплывала его, и что он по утрам всегда белый, потому что не вода в том пруду, а парное молоко.

Над прудом был прекрасный зелёный лужок, заполнявшийся в мае сочными одуванчиками.

Однажды родители расстелили здесь покрывало, улеглись на солнышке отдыхать. Я долго лежать не могла, мне стало скучно, нужно было побегать. И вот, я бегаю вокруг нашей «стоянки», наматывая круги, а потом, увлёкшись составлением букета из одуванчиков и майских травинок, отхожу далеко от родителей, теряюсь и уже в состоянии паники натыкаюсь на чужих мужчину и женщину, которые так же, как и мои родители, лежат и загорают в одуванчиках.

Я нависаю над этими незнакомцами с громким рёвом: «Где мои родители???» При этом я не могу ничего толком объяснить ни им, ни себе; я вообще не уверена, что могу нормально изъясняться, мне не больше трёх лет!

Страх мой огромен: Я ПО-ТЕ-РЯ-ЛАСЬ!

Одуванчики кругом очень высокие и все одинаковые, я же абсолютно не ориентируюсь в сторонах горизонта. А мои родные мама и папа лежат в траве, их совершенно не видно, сколько ни крути головой… Одним словом — беда!!

Но помимо страха я испытала ещё и сильнейшую «обиду на жизнь»: когда я бежала к этим незнакомцам в одуванчиках, завидев издалека их макушки, я была абсолютно уверена, что это и есть мои родители. По мере приближения я поняла, что их лица мне не знакомы, что это чужие родители, не мои.

Именно тогда я начала рыдать: ждала своих, а оказались — чужие.

Закончилось всё хорошо: незнакомая тётя мило засмеялась, а незнакомый дядя медленно поднялся (превратившись в гиганта в голубых брюках-клёш — я это «вижу» до сих пор) и моментально подвёл меня к моим родителям, которые и не подозревали о том, что я потерялась, перепугана до смерти, рыдаю от страха и разочарования. Они были молоды и заняты друг другом.

С тех самых пор, когда я вижу лужайки майских одуванчиков, я каждый раз вспоминаю тот детский ужас — приняла чужих людей за моих родных родителей.

Я запланировала ближайшим летом съездить на улицу Сайкина: мне хочется войти в наш двор, подойти к подъезду… Мне интересно, смогу ли я что-нибудь ещё вспомнить. Взять бы с собой маму-провожатого, но сомнения в её компании одолевают меня… Думаю, она откажет мне, а её отказы для меня — трассирующие пули.