Пончики под тополем. фрагменты одного детства

Вера Мельникова

Автобиографическая книга о детстве. Детство принято называть «счастливой порой»… Нет, пожалуй, моё детство не заслуживает такого восторженного отзыва, но я не хочу его забывать: оно МОЁ! Более того – я боюсь его забыть. Всё, что удалось восстановить в памяти (накануне сорокалетия), я объединила в 55 отдельных рассказов, иногда весёлых, иногда грустных, но всегда абсолютно правдивых.

Однажды меня крестили

Бабушка считала себя верующим человеком. На Октябрьской улице, в дальней комнате, в углу под плотными шторами, висела и висит до сих пор (уже пятьдесят лет!) небольшая икона в посеребрённом окладе. Я никогда не видела и не слышала, чтобы бабушка молилась перед этой иконой. Она вообще никогда её «официально» не открывала — при мне, по крайней мере. Икона висела там ТАЙНО; я несколько раз просила бабушку снять икону и показать мне её поближе. Бабушка отмахивалась…

Я догадывалась, что наличие у нас дома иконы — Великий Секрет. Бабушка просила «никому-ничего-не-рассказывать».

Несколько лет назад, уже после смерти дедушки, когда я стала заезжать на Октябрьскую улицу совсем редко (бабушка без дедушки меня совершенно не привлекала), я спросила её, какая именно богоматерь изображена на иконе. Бабушка удивлённо пожала плечами и ответила: «А шут её знает!». «Давай почитаем, там же на окладе должно быть пропечатано,» — предложила я. «Ну её на фиг, висит и пусть себе висит!» — ответила бабушка.

Такая специфическая у неё была вера.

В другой раз бабушка всё же согласилась вынуть её на свет из-под шторы. Оказалось, что это рукописная икона Казанской Божьей матери. Никакой особой художественной ценности икона не представляла, она была совершенно массового производства, если можно так выразиться. Однако, это была память об Ольге, матери моей бабушки, то есть семейная реликвия. Иконе было чуть более ста лет.

На Пасху бабушка делала два или три кулича и обилие крашеных в луковой шелухе яиц (и то, и другое ей удавалось идеально). В Прощёное Воскресенье она звонила малочисленным родственникам и знакомым и, согласно традиции, просила у них прощение, никогда не уточняя за что именно. Бабушка так и говорила: «Простите меня, если что не так» или «Простите меня за всё». В Вербное, соответственно, кто-то приносил нам в дом, по просьбе бабушки, бардовые веточки вербы.

Посты она соблюдала как-то выборочно, по собственному желанию. По большим церковным праздникам она заставляла маму и дедушку обязательно съездить на Пятницкое кладбище, где были похоронены все бабушкины родственники. Заодно они должны были занести в церковь поминальные записки…

Из молитв бабушка знала наизусть только «Отче наш». На этом её набожность заканчивалась.

Никогда никаких религиозно-философских бесед бабушка ни со мной, ни с кем другим не заводила. Вся «философия» сводилась у неё к одному единственному высказыванию: «Бог всё видит!» (произносила она это грозно, при этом поднимая вверх указательный палец и яростно им тряся).

Бабушка никогда никого не убеждала в необходимости быть верующим, однако, на семейном совете она постановила: «Верушу надо обязательно крестить, она должна быть крещёной». Возражения не принимались.

В то время (самое начало 80-ых) в Москве тем родителям, которые приводили своих детей в церковь на Крещение, ставили в паспорт какую-то особую печать. Так говорила бабушка. Возможно, так оно и было на самом деле. Так как подавляющее большинство людей служило в каких-то государственных учреждениях и состояло в Коммунистической партии, то подобная печать в паспорте могла прекратить чью-то карьеру раз и навсегда: государственной религией у нас тогда был атеизм.

В Знаменской церкви около метро Рижской у бабушки была знакомая старушка, Людмила Дмитриевна (Покровская — ?), приятельница её покойной матери Ольги. Данной церкви одинокая Людмила Дмитриевна передала какое-то своё имущество, возможно, завещала и московскую квартиру. За эти заслуги старушка получила право доживать свои дни при церкви (ну, ещё бы, «почётный донор»! ). «Она чувствовала себя там как дома, она там всех знала» — по выражению бабушки. Эта Людмила Дмитриевна, которую я совершенно не помню внешне, попросила «этих всех», чтобы маме не ставили в паспорт печать о крещении дочери Веруши.

И вот, мне шесть или семь лет, конец мая или июнь, мама ведёт меня в церковь для совершения соответствующего таинства. У меня при себе огромное банное махровое полотенце и Людмила Дмитриевна с маленьким старинным золотым крестиком, отлитым ещё в 19-ом веке (на крестике выбиты инициалы мастера и профиль какого-то правителя, как мне казалось).

Народу в тот день крестилось довольно много, разного пола и возраста. Всех попросили раздеться, обернуться принесёнными простынями или полотенцами и встать полукругом. Людмила Дмитриевна всё время стояла у меня за спиной (собственно, она и была моей крёстной), подсказывая, что надо делать в тот или иной момент обряда. Я абсолютно ничего не понимала из происходящего (как, я уверена, и моя мама, сидевшая по ту сторону дверей «крестильной комнаты»).

Но на происходящем настаивала бабушка. А раз бабушка на чём-то настаивала…

Вообще-то было довольно торжественно: большие сводчатые церковные окна того предела, выходившие на юг, давали много света; день же был солнечный, какой-то ласковый… Всё «поповское обмундирование» блестело, купель была огромной и тоже блестящей, полотенца и простыни были преимущественно белыми… Действительно было похоже на некое завораживающее таинство.

Примерно через час меня вывели к маме, которая меня зачем-то поздравила…

Людмила Дмитриевна подарила мне в тот день фарфоровую тёмно-синюю пару с золотым ободком. Тем же летом я разбила чашку, а блюдце осталось: чашка оказалась скользкой от сгущёнки, детские пальчики, увы, не справились. Помню, бабушка готова была меня уничтожить за утрату этой ценности.

Год назад на питерской квартире моей московской одноклассницы я с удивлением обнаружила четыре таких же чашки: оказывается, Людмила Дмитриевна подарила мне пару из сервиза (сервиз, наверное, она тоже церкви передала?). И никакой ценности эти чашки не имели — обычная массовая продукция ЛФЗ. А бабушка утверждала, что они старинные, позолоченные…

Возможно, это было просто её преклонение перед Людмилой Дмитриевной, как «высшей по положению» (кажется, родители последней перед Революцией были очень состоятельными людьми, владевшими на Сретенке ювелирным магазином, а родители бабушки, как и сама бабушка, всегда оставались мещанами, «обыкновенными людьми» во всех смыслах).

Итак, после церкви мама повезла меня на дачу — сдавать бабушке. В электричке она дала мне ужасно невкусную шоколадку. Я и не знала тогда, что шоколад может быть невкусным! Он был сделан из какого-то заменителя и назывался «Детский». Есть его было невозможно, но я упорно делала вид, что мне вкусно: шоколадки покупались редко, я не хотела обижать маму. Но помимо противного шоколада мама везла с собой ещё и просвирки — жуткие пресные «столбики» из серо-жёлтого теста, взятые ей в церкви после крещения.

Эти два отвратительных недетских вкуса до сих пор прочно связаны у меня с тем далёким днём.

Меня заставляли есть эти «булочки» натощак на протяжении недели, если не больше, откусывая каждый раз понемногу.

Бабушка подгоняла меня перед завтраком к буфету и…

Они были абсолютно пресными и сухими, эти «хлебо-булочные изделия», есть их было совершенно невозможно, особенно маленькому ребёнку. Ничего, кроме рвотного рефлекса, они у меня не вызывали. А главное — ради чего я должна была испытывать эти мучения?! Глупость какая-то!

Увы, я была ребёнком-рабом; у меня не хватало силы духа прятать ежедневные порционные кусочки этих просвирок в карман и относить их птичкам, этим божьим тварям, за калитку. Я предпочитала давиться и мысленно (она к тому времени уже была съедена) «закусывать» просвирку маминой суррогатной шоколадкой…

Креститься меня не учили: я только подростком запомнила, что нужно справа налево, а не наоборот.

— Ты что, — журил меня старший приятель Лёха Голубой в московской компании, открывая очередную бутылку пива, — это же так легко запомнить: шапка, ширинка, партбилет, кошелёк!

Приятель сопровождал свои слова соответствующими действиями правой руки…

Я сейчас органически не переношу всё, что связано с религией. Это костыли, в которых я не нуждаюсь. Кроме того, я не вижу никакой разницы, в какую химеру верить, если тебе уж так хреново живётся в твоей реальности. Я выбираю алтарём нарнийский шкаф, он тоже резной и деревянный.

Но вот иконы, эти «крашеные доски», и сами здания церквей интересуют меня бесконечно. Зарисовывать византийские орнаменты в церквях и разглядывать иконы я могу часами. А ещё мне нравится церковный колокольный звон по праздникам: недавно в Костроме на пристани не смогла сдержать ноги и пустилась в пляс, так мне было хорошо.

(«Православная толпа» косилась на меня. Никто не улыбнулся. Большинство стояли понурые и сосредоточенные как будто на похоронах или экзамене по сопромату).

Вообще церковь привнесла в мою жизнь огромное эстетическое наслаждение: чего стоят одни кадила и лампадки, украшенные разноцветными витражными стёклышками и поделочными камнями — всё блестит, горит, таинственно мерцает в сумраке церкви… Прямо как новогодние ёлочные украшения! И любоваться ими может каждый, для этого не обязательно быть крещёным.

Кто был истинно верующими людьми — так это мои предки по отцовской линии. Родной прадед моего отца был священнослужителем в небольшой деревеньке под Павловским Посадом; его расстреляли в 1938 году; подробности до сих пор не известны. Его сын, двоюродный дед отца, служил уже после войны настоятелем Успенского собора в Звенигороде, он умер в 41 год от сердечного приступа, бездетным, у этого собора его и похоронили. Недавно я с удивлением обнаружила информацию о нём на просторах интернета. Выяснилось, что помимо служб он вёл абсолютно все хозяйственные дела храма и прекрасно пел в составе церковного хора. Фамилия их была Ремезовы, священниками они были потомственными.

Узнала я об этом накануне своего сорокалетия: доступ к отцу и к его семье мне был перекрыт в детстве бабушкой и мамой (конечно, совсем не по причине «неподходящей родословной» с отцовской стороны).