Звонок на экзамен

Вера Лондоковская

История простой преподавательницы колледжа, столкнувшейся с коварными интригами коллег, бессмысленной бюрократией и коррупцией. Вероника Антоновна имеет любимую работу, молодого любовника, пишет научный труд, но в один день привычный мир рушится, и начинаются неприятности по всем фронтам. Теперь героине предстоит не только восстановить свою испорченную репутацию и остаться на плаву, но и воплотить в жизнь все свои мечты, несмотря ни на что.

Глава 4. Что значит коррупция

В настоящее время

Суходнищева увольняется!

Эта новость прозвучала как гром среди ясного неба.

Первыми мне об этом сообщили студенты, и я просто не могла поверить. Она столько лет здесь проработала, сидела начальником учебного отдела, а когда ее оттуда прогнали за утерю учебно-методических комплексов, перешла на преподавание. Другими словами, держалась руками и ногами за эту работу.

На следующую пару пришла другая группа, и ребята мне рассказали то же самое.

— Потопова сегодня такая расстроенная ходит, говорит «сожрали нашу дорогую Светлану Ивановну!»

Я, не удержавшись, фыркнула.

— И кто же ее, интересно, сожрал?

— Да это все из-за ее группы. Помните, в прошлом году из-за ковида мы все сидели дома?

Еще бы такое не помнить! Целый месяц все сидели дома, выходить на улицу было не рекомендовано, однако, я все же ходила каждый день на прогулки, но работы так не хватало!

— Тогда еще общагу закрыли, всем велели уезжать домой.

— Да, помню, — сказала я.

— Так вот, всех выгнали неожиданно, времени на сборы было в обрез, и никто из проживающих не написал заявление на выселение. Поэтому оплату за общежитие бухгалтерия продолжала начислять. Причем туда автоматически включили и время каникул, и сумма в итоге серьезная получилась.

— А почему так сделали? Чисто из-за формальности, потому что не было заявления на выселение?

— Ну да. Как-то несправедливо получается.

— А почему нельзя заявления написать задним числом и пересчитать оплату?

— Потому что деньги уже оприходованы. Многие студенты возмущались, и писали, и звонили куда только возможно, а толку нет. Ну а Светлана Ивановна же очень любит своих девочек, она начала права качать, бегать в вышестоящие инстанции, жаловаться где только можно.

— Удалось чего-то добиться?

— Нет, студентам все равно говорят платить. А Суходнишеву обвинили в коррупции и попросили уволиться.

— Странно, почему она так легко согласилась? Может, мы чего-то не знаем? — задумчиво проговорила я.

Ох, говорила я ей, не оценят ваши девочки вашей доброты! Рыла яму мне, а угодила в нее сама.

На перемене я пошла в преподавательскую — послушать, что люди говорят.

Конечно, все только и говорили про увольнение Суходнищевой. Она и сама была здесь.

— Тридцать три года проработала без единого замечания, — рассказывала она, — а теперь мне замечание объявили с занесением в личное дело. Я так подумала, сейчас замечание, потом они мне объявят выговор, а на третий раз, по закону — увольнение. Оно мне надо? Я лучше сама уволюсь.

— Я так расстроена, — чуть ли не со слезами сокрушалась математичка Анна Александровна. — Ну почему, почему меня лишили вашего общества? Я так люблю наши обеды, наши беседы!

— Я тоже всех вас люблю, дорогие коллеги, — уверяла Суходнищева, — я всех вас благодарю за совместную многолетнюю работу, я буду по вам скучать. Но я не могу стерпеть такого унизительного обвинения — в коррупции и превышении полномочий.

Со всех сторон на нее посыпались горестные прощальные слова.

— Только благодаря вашей помощи я научилась составлять методички, — говорила молодая преподавательница физики.

— Спасибо вам за все от всей нашей семьи, — это уже были слова англичанки Надежды Олеговны.

Судомеханик Глазырин напутствовал Суходнищеву словами:

— Ты молодец, отстояла свою точку зрения, не сдалась, так держать!

— Удачи вам и всего наилучшего в дальнейшей жизни, — сказала экономист Нелли Павловна.

Тут же послышались самые лучшие пожелания, напутствия, но никто, никто не сказал чего-то вроде «оставайтесь, Светлана Ивановна, мы вас поддержим и еще повоюем». Хотя, наверно, это было бесполезно.

У меня тоже промелькнула мысль сказать Суходнищевой на прощание что-нибудь оптимистичное, но сколько я ни думала, а никаких хороших слов у меня для нее не нашлось.

Наконец стали спрашивать, что же она теперь будет делать, куда пойдет.

— Может, дома буду сидеть, меня муж обеспечивает.

Я чуть не расхохоталась. Про мужей можете мне не рассказывать, — все, что они зарабатывают, уходит на них самих и на детей. А если муж прямо миллиардер, то что она вообще забыла в этом колледже на целых тридцать три года?

— А может, репетиторством буду заниматься, — продолжала Суходнищева, — не знаю пока еще точно.

Через пару месяцев дошли слухи, что она устроилась в какой-то лицей и преподает там математику. Ругает тамошних студентов, якобы они в разы хуже тех, с которыми она сталкивалась в нашем колледже, в коллектив влиться не может, все вокруг чужие, много молодых, неопытных.

А ее любимые девочки забыли о ней в тот же день. Ни разу не слышала от них ни единого слова о бывшем кураторе.

На выходе из преподавательской сталкиваюсь с Евгением Владимировичем.

— В вашей группе все оформили Пушкинскую карту? — спрашивает он после обычных приветствий.

Евгений Владимирович мне очень симпатичен, это блондин средних лет, бывший военный, очень доброжелательный человек. Это же он однажды заступился за меня перед директрисой.

— Да, конечно, — отвечаю я на ходу, — скоро принесу отчет.

На самом деле в моей группе всего двое человек оформили эту карту, наших студентов не заставишь ходить в театры и на выставки.

Сообщение от Гоши: «Дедушка опять напился». За этими сухими словами стоит просто вопль отчаяния. Бедный мой сынок и мама опять вынуждены нянчиться с папой.

Папа напивается примерно раз в два месяца, вроде не так уж часто, но каждый раз это целая драматическая эпопея. Сначала он носится в магазин за бутылками. Пьет он исключительно водку, никакие легкие напитки не признает, хотя я уже много раз ему говорила, что то же самое пиво гораздо легче переносится. Пытался одно время таскать домой собутыльников, но я быстро объяснила, чего стоят такие люди, рассказав протрезвевшему папе, как они внаглую опустошали его кошелек, пока он спал, и собутыльники исчезли. Пьет с тех пор один, но очень много. На второй день силы его начинают покидать, и тогда он изводит окружающих, чтобы сбегали ему за бутылкой. Произносит одни и те же фразы: «Ты в магазин пойдешь?» или совсем уж бессмысленное: «Военно-морской флот! Гуляет». На третий день он начинает валяться на полу и еле слышно произносить, что ему плохо. К ночи давление поднимается настолько, что приходится вызывать «скорую». Наутро он выздоравливает и клянется, что «больше никогда и ни за что». Однако, через пару месяцев повторяется то же самое.

Попадаю во двор на улице Карманова.

И вдруг сама собой в ушах начинает звенеть музыка из песни Эдиты Пьехи «Где этот город, которого нет».

Двор моего детства.

Вот здесь стоял стол и лавочки вокруг него. Как сейчас помню, в тени густых деревьев на этих лавочках сидели мужчины среднего и пожилого возраста, азартно играли в «домино», обсуждали разные темы, курили. И мой дедушка там постоянно сидел, хотя и не играл никогда.

Кажется, вот сейчас сосед дядя Петя крикнет своей жене, которая развешивает белье на балконе: «Рыбочка, сбрось двадцать копеек, я за хлебом схожу» и подмигнет приветливо прохожим. Их семью так и прозвали «рыбочками», можно было услышать, например — «рыбочки на дачу поехали, а их сын девчонку привел, музыку включили». Никто ведь про политику тогда не говорил, интересы были вполне мирные и благополучные.

Или выйдет тетя Надя со второго этажа и угостит бесподобно вкусными пирожками, поговорит с нами, детьми. Ее внук Андрей был старше нас, уже учился в техникуме.

На этой лавочке у подъезда часто сидел старик в кителе, увешанном орденами и медалями. Он был весь седой, разговаривал редко. Его внуки дружили с моим Мишей, и однажды они натворили что-то, видимо, серьезное, потому что Миша не хотел возвращаться домой, опасаясь, что отец его убьет.

Тогда Григорий Иванович (так звали деда) поинтересовался у Миши:

— А что, он такой злой, бьет тебя?

— Ну да, — признался паренек, — он хватает провод от чайника и начинает избивать. Я бегу на балкон, прыгаю со второго этажа, и весь в крови, убегаю к друзьям на несколько дней.

— Сейчас я пойду с ним поговорю, — поднялся с лавочки старый орденоносец.

Вернувшись, сказал:

— Иди домой, больше он тебя никогда не тронет.

Миша так и не узнал, что же именно Григорий Иванович сказал тогда его отцу, но факт остается фактом — больше отец никогда не поднимал руку на своего сына. Словами ругал, а бить не пытался. По сей день Миша и его друзья — внуки Григория Ивановича — строят предположения и догадки, что же такого в тот вечер было сказано суровому папаше.

В то время было еще много живых настоящих участников Великой Отечественной Войны. У меня самой дедушка первые дни войны провел в окопах, но вскоре был переведен личным водителем полковника СМЕРШа. Его младший брат погиб в боях за Ленинград, совсем молодой парень был. У бабушки тоже брат погиб, а сама она всю войну проработала на санитарном поезде.

Такие люди не могли не измениться в суровых реалиях тех дней. Конечно, они научились и стрелять, и убивать, и даже быть жестокими к врагам, а иначе войну бы не выиграли. Поэтому не удивлюсь, если на самом деле Григорий Иванович сказал Мишиному отцу что-то вроде «Еще раз пацана тронешь, я тебя найду и убью».

Дом тот же, двор тот же, но все же теперь здесь совсем не так. Лавочки давно все убрали, чтобы было куда машины ставить. На улице никто ни с кем не разговаривает. Ни одного знакомого по пути не встретилось.

Поднимаюсь на третий этаж, захожу в квартиру. Как просторно здесь казалось в детстве!

Папа сидит на диване, должно быть, только проснулся. Волосы взъерошенные, лицо опухшее, взгляд мутный. Как же уродует человека эта огненная вода! Папа, такой красивый и энергичный, несмотря на немолодой возраст, сейчас выглядит просто отвратительно. И седина заметнее, и морщины резче очерчены. И этот безумный взгляд, способный взбесить кого угодно.

Мне часто снится один и тот же сон. Будто мои родители развелись, и я живу с мамой, а папа переехал на другую квартиру. Живет в кирпичном доме, ранним утром выходит прогревать машину во двор, небо затянуто серо-голубой дымкой. Вдалеке видны металлические столбы линии электропередач. Сидя на своем водительском сиденье, он достает телефон, а там… ни одного пропущенного звонка. В это самое время я говорю маме: «Слушай, мы так давно ему не звонили, а вдруг он умер, а мы даже не знаем!». И я начинаю набирать его номер, а в трубке слышу до крайности обиженный голос: «Чего тебе? Как это ты вдруг додумалась позвонить?»…

И я примерно догадываюсь, почему мне такое снится. В реальной жизни я действительно папе никогда не звоню, и знаю, что он обижается на это.

— Вот ты обижаешься, что я тебе не звоню, — говорю без всякой надежды быть услышанной, — а я боюсь позвонить и услышать твой пьяный голос!

Мутный взгляд с трудом фокусируется на мне.

— Доча, ты пришла? — улыбается папа. — А я тебя так люблю!

— Перестань, — отмахиваюсь я.

— А ты знаешь, мне так неудобно перед тобой, — он говорит медленно, — я же тебе в жизни ничего не дал, кроме красоты!

И с таким отчаянием звучат эти слова, что я невольно смягчаюсь:

— Ты же мне дал образование, вспомни, сколько ты заплатил за учебу. Без твоих денег я бы не закончила университет.

Мои родители в девяностых не стали цепляться за разваливающиеся предприятия, как многие другие, а рванули в бизнес.

Сначала работали на хозяина, продавали продукты с машины. Потом открыли свою точку на Универсаме. У мамы нашлись связи с криминальными авторитетами, из числа одноклассников, и место ей выделили самое проходное, на входе в рынок. Оборот был бешеный, через день ездили за новым товаром.

В то же самое время мамина сестра и ее семья в соседнем городке загибались от нищеты, на заводе годами не получали зарплату, и занять было не у кого, весь поселок работал на этом заводе. Тетя Таня позволяла себе поплакать на улице, пока белье развешивала, а потом шла домой к детям с обычным сияющим видом.

Мы тогда часто к ним ездили в гости, привозили продуктов и денег. Но когда мои родители предложили им переехать к нам в город и работать на рынке, тетя Таня и ее семья категорически отказались.

— Что вы, у нас здесь больница, профсоюз, каждый год путевки в санаторий, стаж идет к пенсии, а на рынке что?

Потом мама открыла небольшой продуктовый магазин в подвале жилого дома, а папа купил пассажирский автобус и поставил его на маршрут.

Все вокруг считали нас богачами, завидовали, пытались от зависти делать гадости. Но зачем, если даже на примере тети Тани понятно, кому что было выгоднее. Кто-то надрывался на рынке, а кому-то удобнее было сидеть на привычном месте и не двигаться.

Лично я в своей жизни испытала чувство зависти всего один раз и в тот же момент поняла, как это глупо. Однажды мы с мамой пошли в гости, и там была девочка младше меня, глупая и некрасивая. Но у нее была такая красивая мама, с длинными локонами, в шифоновом платье с рюшами по моде того времени. И да, я позавидовала, что у нее такая красивая мама. Но следом за этим я поняла, что эта девочка пойдет сейчас куда-то с чужими родителями, в чужой дом, а я-то хочу пойти с моими родителями и в мой дом. После этого я никогда и никому не завидовала. И не понимаю таких людей, которые завидуют чужой жизни. Зачем, если ты не потянешь эту чужую жизнь, ты для нее просто не приспособлен?

Например, женщина, которая не любит заниматься хозяйством и готовить, завидует подруге, у которой есть муж. Ну так вперед, забери у нее мужа, только спроси у себя, а сможешь ли ты стоять у раскаленной плиты после работы и чистить морковку в то время, как этот муж будет валяться на диване и ждать, когда ему подадут ужин?

…Захожу в Гошину комнату. Когда-то здесь была комната моих дедушки и бабушки, а потом я устроила здесь свою гостиную для приема лрузей. Гоша, кудрявый рыжеволосый парень с голубыми глазами (весь в Мишу), как обычно, сидит за компьютером.

— Много пустых бутылок вчера вынес?

— Штук пять, — оборачивается парень и мы горестно смотрим друг на друга.

— Тебе надо что-нибудь? — спрашиваю я.

— Пока ничего не надо, все есть.

В далеком прошлом

Несколько лет я преподавала в Морском университете, как вдруг наш заведующий кафедрой скончался, и на его место пришла неприятная молодая девка Игнатова, которая тупо купила себе эту должность.

Молодая, не больше тридцати лет, уже успевшая выйти замуж за пожилого преуспевающего бизнесмена и даже стать его вдовой. Покойный бизнесмен когда-то работал преподавателем на нашей кафедре, а когда в образовании стало нечего делать, он подался в бизнес и сделал головокружительную карьеру. Бросил жену-ровесницу (от нее-то мы и узнали все подробности), женился на молоденькой. А после его смерти все богатство каким-то образом оказалось в руках этой молоденькой. Единственное исключение — младшему сыну перепала однокомнатная квартира в хрущевке, а так, ни бывшей жене, ни остальным детям — вообще ничего.

Оставшись богатой вдовой, Игнатова нацелилась на роль хозяйки нашей кафедры. Зачем ей это понадобилось, понять трудно. Как говорится, у богатых свои причуды.

И она пошла к одному из проректоров, который возглавлял ученый совет.

— На должность заведующего кафедрой все могут подавать свою кандидатуру? — спросила у него Игнатова. — Я, допустим, могу?

— Все могут, — ответил тот, — но пройдет по конкурсу тот, кто больше заплатит.

Вопрос был решен.

Многие под нее подстроились, ведь, как известно «новая метла чисто метет, а сломается и под лавкой валяется». И люди справедливо полагали, что это не навсегда, надо просто переждать.

А я ждать не люблю, и раз уж начались неприятности, значит, пришло время для открытия новых горизонтов.

Тем более, что я давно уже мечтала работать где-нибудь рядом с домом. В нашем районе высших учебных заведений никогда не было, зато колледжей и лицеев хоть отбавляй. И в какой из них я ни звонила, везде меня готовы были принять с распростертыми объятиями, еще бы, ведь у меня был такой опыт работы в образовании.

В конце концов я выбрала морской колледж, в котором были похожие специальности, и мне предложили те же самые учебные дисциплины, которые я хорошо знала и успешно вела в университете.

Но если дисциплины были практически те же самые, то во всем остальном разница оказалась просто огромной.

В университете моей задачей было пройти со студентами тему, и на этом все, если они усвоили, их можно отпускать на перемену. За это даже поощряли:

— Какие молодцы, все уже закончили, и идут отдыхать!

Тем более, что отдохнуть там было где. Было студенческое кафе, в котором можно было недорого перекусить, а можно просто посидеть пообщаться с друзьями. Были многочисленные лавочки и во дворе, и во внутренних помещениях. Имелось несколько просторных читальных залов, где можно было и отвлечься за интересной книгой или журналом, а при желании подготовиться к следующим парам. В конце концов, в центр города сходить погулять, благо, он там в шаговой доступности.

А в колледже — звонок на урок и звонок на перемену, и, пока звонок не прозвенит, студентов отпускать нельзя. Даже если тему закончили. Хоть вообще без дела сидите.

В один из первых дней я допустила такую глупость — отпустила группу раньше на пятнадцать минут, так они выбежали из аудитории и принялись в пустынном коридоре скакать и орать так, что выбежали преподаватели из других кабинетов, наорали на них, а мне сказали больше так не делать.

Да, контингент был абсолютно другой, если в университете учились ребята из областных, пусть небольших, но городов, то в колледж почти все приезжали из глухих деревень. Я раньше и названий таких не слышала: Соловьевка и Кашаровка под Алюминиевкой, Керуново и Гурулево под Лазовкой, Низовка и Дрыновка под Новоцерковкой. Была даже девочка из деревни, расположенной посреди тайги, и добраться туда можно было только на вертолете. Такие ребята очень долго адаптировались к условиям жизни в городе. Они привыкли к чистому деревенскому воздуху, а тут смог, вонь от машин, толпы людей на улицах.

— По-хорошему студенты не понимают! — отчеканила в первые же дни Потопова. — Они твою доброту примут за слабость, и на шею сядут.

Если в университете никогда никто из администрации не приходил на пары, то здесь — чуть ли не каждый день кто-нибудь припрется из учебного отдела и сидит, и сидит до самого звонка, а мне ни в туалет не выйти, никуда. А после пары остаются и объясняют мне, что я не так сделала, что не так сказала. Причем эти люди из учебного отдела сами за всю жизнь ни одной пары не провели.

Потом уже мне объяснили, что людям из учебного отдела надо иногда приносить конфеты и шампанское, тогда они быстро отстанут.

В университете мне говорили, что надо начинать пару минут на пятнадцать позже, чтобы все успели приехать по утренним пробкам. А в колледже основную часть студентов воспитатели по утрам будили в общаге и пригоняли на пару аккурат к звонку. И попробуй только я опоздать! Студенты будут орать под дверью, как стадо бизонов, так что услышит весь колледж с первого по пятый этаж. Мне начнут звонить из учебного отдела, потом сделают замечание, и не просто устное, а с занесением в личное дело.

Тут еще дело в том, что в университете учебные кабинеты были всегда открыты, студенты приходили и сразу же располагались, чтобы спокойно ждать начала лекции. А здесь каждый кабинет закреплен за преподавателем, строго после занятий закрывается на ключ, ключ выдают на вахте только преподавателю, и пока он не откроет, студенты, естественно, будут толпиться в коридоре. И в коридоре ни одной лавочки, ни одного стула, просто стены с дверями, и все.

Конец ознакомительного фрагмента.