Минувшей жизни злая кровь

Вера Заведеева, 2019

Психологическая драма, повествующая о нелегкой судьбе сильной эгоцентричной женщины, которая в конце жизни остается в одиночестве, не желая смирить непомерную гордыню и укротить свое злонравие, чтобы не корежить жизнь собственным детям и внукам. История охватывает период всей ее взрослой жизни – шестьдесят семь лет. Симпатичная юная девушка, окончив десятилетку, вырывается в конце войны из уральской глубинки и попадает сначала на Западную Украину, а затем и в столицу. Ее честолюбивые планы – стать певицей – не сбываются, но недюжинное упорство и святая вера юной провинциалки в собственную исключительность помогают ей уверенно шагать по жизни и добиваться своего, не стесняясь в средствах. Однако это не приносит ей счастья и тепла близких, в которых она походя вонзает ядовитые шипы. Глубокое разочарование в своей жизни на склоне лет усугубляет предательство любимого наследника – жить больше незачем.

Глава 3. Молодожены

Зойка перевелась на заочное отделение в Плехановский институт, который в те времена был рад любым студентам, а Юра учился в вечерней школе и готовился в областной педагогический, куда его обещали принять без экзаменов. На университет он все же не тянул (да и «пятый пункт»^[1] никто не отменял). Тощая стипендия, продуктовые карточки и талоны на дрова — вот и весь доход. Остальное обеспечивал отец. В доме всегда держали всякую живность: собак — от пуделей до волкодавов, кошек, ужей и прочих Юриных увлечений, певчих канареек, попугайчиков… и кроликов. До войны отец Юры, Борис Юрьевич, в свободное время занимался служебным собаководством, их участок всегда охраняли огромные немецкие овчарки. С началом войны кормить их стало нечем, поэтому вместо них на заднем дворе появились клетки с кроликами: их мясом и сами спасались и всю родню подкармливали. Правда, с кроликами было немало хлопот, а уж если один из них заболевал, то тут же подыхало все поголовье. Борис Юрьевич решил привлечь к делу пока ничем не занятую Зойку, предложив ей чистить клетки и кормить кроликов в его отсутствие. «Ну уж нет! — решила та. — Не для этого я выходила замуж за почти что москвича!»

Юрина мама, Татьяна Даниловна, давно уже не выходила «в свет» — война нарушила их привычный образ жизни и разметала прежний круг друзей и влиятельных знакомых. Даже в Москву, в театр или на концерт, теперь приходилось отправляться на электричке и метро: лимузин мужу теперь не подавали. Ее элегантные наряды из спецраспределителя и заграницы, грустя по былым временам, потихоньку выходили из моды, а дорогие украшения, привезенные из Ирана, было опасно демонстрировать в последние годы. Шелковые палантины пошли на абажуры и накидки для подушек, каракулевая шуба облысела и украсила собой старое кресло на веранде, а бриллианты приберегались на черный день. Что-то попроще она раздаривала молочнице, прачке и девушке-горничной из ближней деревни, которая готовила, убирала в доме и сопровождала хозяйку на рынок.

Зойка, обменявшая свои более-менее приличные «западные» одежки на яблоки, павшие жертвой железнодорожного произвола, выглядела в глазах свекрови настоящей голодранкой. Немного поколебавшись, женщина открыла шкаф и позвала Зойку. Пусть что-то подберет, кое-где расставит, что-то с чем-то скомбинирует. Орудовать иголкой она умеет. Все не стыдно будет перед соседями. Недавно генерал Тимошенко, живший напротив, съехидничал по поводу статной красивой Зойки с фарфоровыми зубами: «Породу улучшаете? Ее бы еще приодеть…», — хмыкнул он. Татьяне Даниловне слышать это было неприятно: что же делать, если сын пошел в нее, а не в рослого могучего отца. Конечно, вкуса к одежде у невестки было маловато, но все же она понимала, что к чему, и в трофейной немецкой комбинации, полагая ее нарядным платьем, на люди бы не стала показываться, как некоторые деревенские дуры. Хуже было с обувью. Свекровь, женщина породы Веры Холодной, носила 33 размер, а у Зойки 36-й. Пришлось обратиться к знакомому частнику-сапожнику, который тайно шил обувь на дому и принимал только проверенных клиентов.

К Первомаю Борис Юрьевич раздобыл в кондитерской в Столешниковом переулке большой торт. Торжественное чаепитие решили устроить на веранде, нагретой ласковым солнышком. Зойка накрывала на стол. Торт предстояло переложить из коробки на огромное хрустальное блюдо и нарезать ровными частями смоченным горячей водой ножом. Справившись с заданием, Зойка решила втихомолку облизать нож, на который налип розовый крем. Вдруг ее сильно затошнило, и она, бросив нож на кухне, еле успела добежать до туалета. «Неужели чем-то отравилась?» — недоумевала она, вспомнив, что с утра ничего такого не ела. За столом к торту она почти не притронулась, но ее продолжало мутить от одного его вида. Первой ее «раскусила» горничная, которая сразу невзлюбила Зойку, и выложила свои подозрения Татьяне Даниловне. Бедная мама легкомысленного сына, успокаивавшая себя тем, что этот «учебно-тренировочный» брак вскоре как-то сам собой распадется и она сумеет подыскать ему достойную партию из их круга, впала в отчаяние.

— Когда?! — трагическим шепотом спрашивала она у сына, поймав его в саду.

— Что, мамуль? — улыбался тот, играя с собакой.

— Ты сам знаешь что! — кивнула она в сторону веранды, где Зойка затаилась в кресле с книжкой.

— А, это… откуда я знаю? Кажется, осенью.

— И что? Это все у нас произойдет? Какой ужас! Пеленки, суета, детский крик день и ночь, няню придется брать, а папе нужны покой и отдых. Он один нас всех содержит! Да и бабушка этого не вынесет. А как же ее институт? Осенью как раз занятия начнутся. И тебе надо учиться, а не с ребенком нянчиться!

— Мамуль, ну как-нибудь обойдется, не переживай, — обнял мать Юра, подмигивая собаке.

Из Юриных одноклассников с войны вернулись только трое. Он навещал осиротевших родителей своих погибших товарищей, стараясь хоть немного их утешить и узнать, как и где они сложили свои головы. Мужское население их поселка сильно поредело. Юра часто вечерами уходил к закадычным друзьям — Коке и Кларе, у которых собиралась молодежь, в основном девушки. Устав от гнета войны, они пели у костра на ближайшей лесной полянке, с упоением читали стихи, свои и чужие, спорили о литературе, музыке, о смысле жизни и искусстве. Эта компания не нравилась ревнивой Зойке, считавшей, что они играют в интеллигентов и слишком много о себе воображают. Ее раздражало, что остроумный и начитанный Юра был душой этих посиделок, и многие девицы смотрели ему в рот. К тому же ее совсем не занимали их непонятные споры-разговоры о тех поэтах, писателях и философах, о которых она и не слыхивала. Нет, он должен принадлежать только ей! Поначалу Зойку приняли в компанию, как свою, но ее провинциальное самомнение на пустом месте и заносчивость записной красавицы отшатнули от нее ребят, которым она стала неинтересна.

Так первые зерна семейного раздора упали на благодатную почву.

* * *

В начале сентября Зойка засобиралась домой, к маме, рожать. Конечно, к маме! Куда же еще! Поначалу свекровь ее отговаривала: больницы в Подмосковье все же лучше, чем в далекой сельской Башкирии. Но та уперлась, в душе надеясь, что Юра будет умолять ее остаться. И отговаривать вскоре перестали. Юра проводил ее на Казанский вокзал, пожелав удачи, и отправился домой с легким сердцем. Спустя четверо суток Зойку встретил отец на станции Бердяуш, который приехал за ней на лошади. Она смущенно ткнулась ему в небритую щеку и, неловко втягивая в себя созревающий живот, уселась на телегу.

— Не растрясти бы тебя по дороге-то, пробормотал отец, тяжело вздыхая. — Мужика-то своего чего ж не привезла? Аль нет его вовсе?

— Есть, папка, только некогда ему. Учится он в институте. Потом как-нибудь приедет, — неуверенно ответила дочь.

— Мать-то все горевала, что ты раньше старшей сестры взамуж выскочила, без спросу, без родительского благословенья. Опозорила девку, да и нас, ни за что ни про что, на все село. Ладно ли так делать-то было? Оне ведь оба учились в Челябинске, дак все ждали, когда их на работу вместе определят, чтобы расписаться честь по чести. И никому в тягость не быть. Все сами. Марея-то, получив от тебя в мае фотокарточку с мужем: «Марии на добрую память от Юрия и Зои», все убивалась: «Судьбы мне теперь не будет, раз младшая вперед меня выскочила». Да все обошлось. Скоро в Касли поедут, дом им там обещали от работы.

— Остальные-то как, живы-здоровы? — засовестилась Зойка.

— Да все, слава Богу, в порядке. Старшие в школе учатся, а малая при матери. Тоже скоро шесть годов будет.

Как водится на селе, и провожают — ревут, и встречают — ревут. Ребятишки на улице, завидев пылившую телегу, побежали навстречу, чтобы прокатиться до дома с приехавшей из самой Москвы гостьей. Зойкина мать, статная, осанистая, еще не старая и красивая женщина с пышной короной черных кос с сильной проседью, стоя на крыльце, сурово смотрела на свою беременную дочь, боясь завыть в голос:

— Ну, здравствуй! Одна, что ль, приехала?

— Где ж одна-то, — хихикнул братишка из-за материной спины.

— Давайте-ка все в дом! — скомандовала мать, — Нечего соседей-то смешить.

Вечером набежали родственники и знакомые. Женщины с любопытством рассматривали Зойку, выспрашивая, как ей удалось отхватить мужа почти что из самой Москвы. Будь она из какой-нибудь Рязани, ее сочли бы непутевой девкой, которая отправилась учиться, а вскоре вернулась домой с животом и без мужа в наличии. Но Зойка прибыла из Подмосковья, почти что из самой Москвы, а там, как известно, живут только особенные, важные, государственные люди. Почти небожители. И на нее смотрели со смесью уважения и недоверия, когда она рассказывала, в какую семью попала и в каком живет барском доме с горничной. И уж совсем не поверили про туалет и душ. Как и тому, что у нее, такой «богатой», не хватило денег на подарки родне. Отец, выпив на радостях с мужиками, завел свою песню про ненавистного Сталина и его дружка Гитлера, ругательски ругая власть за раскулаченных и погубленных родных, за трудовой лагерь в мерзлой тундре, где он в войну загибался вместе с такими же бедолагами, кого не взяли на фронт, — и своими местными русскими, татарами, башкирами, немцами, и ссыльными всех национальностей.

Зойка со страхом думала: «Хорошо, что свекор не слышит отца, а вдруг кто донесет? Как-то здесь все неуважительно относятся к вождю и не боятся ничего, не то что в Москве: там на него только что не молятся». Сама она сейчас меньше всего думала обо всем этом, прикидывая, когда и где ей придется рожать: «Ну да мамка все скажет, когда надо будет». В родном доме обходились без горничной и прачки: печка, вода в колодце, туалет во дворе. Стайка с коровой и поросятами, курятник, большой огород — работы всем хватало, и большим и малым. К тому же пора было убирать урожай, солить на зиму огурцы и помидоры в огромных бочках, рубить капусту, готовить погреба под картошку и другие овощи. Первым делом Зойке пришлось расстаться с маникюром, локонами и городскими привычками. Мать велела ей перестирать ветхие простыни и нашить из них пеленок с подгузниками. Отец достал с чердака старую люльку, которая верно служила всем его детям, и понес ее в сарай чинить. «Еще свои-то не выросли, а тут уж готовь гнездо новому птенцу — внуку или внучке, кого Бог даст, — невесело думал он. — Самому всего-то сорок два года, а уже дед».

В конце сентября спешили до заморозков выкопать последнюю картошку на горе. На поле отправились всей семьей. Мужики копали, а бабы собирали ее в мешки. Зойка наполнила картошкой ведро и кликнула брата помочь ей пересыпать ее в мешок. Ни с того ни с сего в животе вдруг крутанулось, и от резкой боли она, охнув, осела на землю. Мать бросилась к ней, наказывая отцу запрягать лошадь. Дома она посадила ее в корыто, вымыла и стала собирать в дорогу. Трясясь в телеге по пути в районную больницу, Зойка завывала от страха и боли и просила отца остановиться: «Ой, папка, помру я!». Отец, не обращая внимания на ее вопли, настегивал лошаденку, матерясь в усы: «Ничо, жива будешь — не помрешь». На исходе утра следующего дня она родила крепенькую дочку, всю в перевязочках, и сразу забыла, что собиралась умирать, а еще через день уже была дома. Молока у нее хватало, и ребенок, насосавшись досыта, спал всеми днями напролет. Зойкина бабушка, качая люльку, учила молодую мать уму-разуму, а младшая сестренка просто не отходила от «живой куклы». И сама дала ей имя. Так в семье Поповых появилась первая внучка.

Мать все переживала и корила Зойку за то, что не едет ее муж:

— Новорожденного-то отец должон понянькать на руках, еще красненького да сморщенного, увидеть его таким беспомощным да крохотным. Вот тогда и любить будет всю жизнь и заботиться о нем. А так что — большой-то робенок ему никак в душу не западет. Не прикипит он к нему, как и те бабка с дедом (не скоро познакомится теща с зятем — лишь через пару десятилетий на свадьбе внучки).

Зима на Урал приходит не мешкая. Уже в октябре начались заморозки, и к ноябрьским праздникам вокруг стало белым-бело. В один из выходных к Поповым заглянул родственник, леспромхозовский начальник. Увидев Зойку с ребенком на руках, спросил:

— Ну, где ж твоя учеба? Аль уже стала певицей-то?

Та недовольно фыркнула и ушла в свой закуток.

— Вот ведь как теперь старших-то слушают. Обещалась, что мужик-то за ей вскорости приедет, а его все нет, — жаловался гостю отец. — Видать, на мою шею повесил. Дак куда денешься, своя кровь, хоть и поперешная.

Зойка кусала от обиды губы, еле сдерживая злые слезы. Но отец, страшно кашляющий после лагеря, где его разыскала мать в брошенном бараке для умирающих и буквально на себе привезла домой, прав: он один работает на такую семью. Гость решил загладить свою оплошность, предложив сфотографироваться: у него, единственного во всей округе, был прекрасный трофейный фотоаппарат со всеми принадлежностями, и он под настроение любил поснимать своих односельчан «на память». Сбежалась вся семья, даже бабушка слезла с печной лежанки. Отдельно решили сфотографировать ребенка: «Пошлешь мужику-то фотокарточку, пусть хоть поглядит на свою дочку», — убеждал Зойку гость. И вскоре мутный портрет упитанной голышки в тугих перевязочках с надписью: «Дорогому папке от дочки» отправился по почте за тысячи километров порадовать своим видом молодого отца. («Портрет» этот пережил житейские бури и осел, спустя немногим меньше века, уже в новом тысячелетии, в альбоме взрослого внука позировавшей на подушке крохи).

В апреле Зойка заговорила об отъезде, переживая, как бы муж в ее отсутствие не подыскал себе другую с благословения свекровки. В глубине души она надеялась оставить ребенка матери, но отец вряд ли разрешит: им надо еще своих младших на ноги поставить. Ну и подумаешь! В круглосуточные ясли берут с шести месяцев, а дочке скоро семь. Если засесть за учебники, то можно еще и весеннюю сессию попробовать сдать. Зойкина мать поливала слезами внучку, к которой привязалась всем сердцем, уговаривая дочь пожить хоть до осени, пока дите не начнет ходить. Она готова была оставить у себя ребенка насовсем, но боялась даже думать о том, как будет управляться со своим хозяйством: на селе наступала горячая пора — как потопаешь, так и полопаешь. Да и хозяин ругается: раз семью завела, не спросясь родителей, пусть сами ростят своих детей. Мужик Зойкин уж сколь времени и ехать не думает за женой и ребенчишком, и денег не шлет. И родители его не интересуются. Что ж, пусть обе едут, увидят родичи малую-то, да таку хорошеньку, глядишь, и сладится все. Небось, помогут — и бабка там есть, и прабабка, и дед богатый.

На станцию поехали чуть ли не всей семьей. Возбужденная Зойка, еще больше похорошевшая после родов, которые придали ее стройной фигуре соблазнительную женственную завершенность, прокладывала дорогу в толпе своей многочисленной свите. Ее мать, сурово сжимая губы, несла на руках внучку, глядя сухими глазами прямо перед собой. Слез уже не осталось. «Так бы и шваркнула малую об рельсы — уж лучше пусть сразу погибнет, чем мучиться, и эту гадину Зойку разорвала бы на куски. Куда вот ее лихоманка несет? Кому оне обе там нужны? А ребенчишка-то как жалко! Ой, глаза б мои не глядели на них», — горевала она, все крепче прижимая к себе девочку. За материну юбку держалась младшая, которую с появлением новорожденной все в доме стали звать «маленькой мамой» (такой заботливой няньки у ребенка больше никогда не было). Эта шестилетняя «мама», которую лишали любимой «живой куклы», застыла в своем первом невыносимом горе расставания. За ними шагал отец с чемоданом, перевязанным веревкой, а замыкали шествие братья-подростки, которые тащили узлы с вещами.

Паровоз истерично загудел, зафыркал, плюясь черным дымом, залязгал буферами, примериваясь к дальней дороге. Внезапно вагон дернулся, пассажиры и провожающие засуетились, заохали, утирая слезы и бестолково тычась друг в друга с прощальными поцелуями. Вещи уже внесли в вагон, и Зойка вышла на площадку. Ее мать, поцеловав в лобик улыбающуюся внучку с недавно проклюнувшимися передними зубками, молча протянула ребенка Зойке. Суровый отец, переживший немало за свои сорок три года, горько плакал, роняя слезы в свои лихие «чапаевские» усы. Зойка заревела, глядя на прямую спину матери, уходившей с платформы, не помахав ей на прощанье. Только маленькая сестренка, не выпуская материной юбки, все поворачивалась зареванным личиком, спотыкаясь и снова оглядываясь. Проводница загнала пассажиров в вагон и закрыла дверь. И опять побежали рельсы, то сливаясь, то расходясь в разные стороны, как тогда, три года назад, когда Зойка впервые уезжала из дома, полная радужных надежд на свое необыкновенное будущее.

И опять златоустовские родственники помогали ей штурмовать московский поезд. Мешочники, которые лезли по головам, сшибая народ своими баулами, служивые и командировочные, в большинстве все еще в застиранном армейском обмундировании за неимением лучшего, и прочий люд, которому никак не сидится на месте, — все рвались в Москву. Грудничок в вагоне — не самая большая радость для пассажиров, но в Зойкином купе плацкартного вагона ехали демобилизованные, которые после тяжелых ранений еще многие месяцы после Победы на Западе и Востоке скитались по уральским госпиталям. Для них, повидавших столько смертей, маленький ребенок был как глоток живой воды. Зойка с легкостью доверила свою дочку рано поседевшему солдату, который нянчился с ней всю дорогу: кормил из соски, подмывал в общем туалете, пеленал и укачивал на руках, еле передвигаясь по коридору на изуродованных ногах. Его спутники помоложе, приободрившись, развлекали Зойку смешными байками, забыв о своих ранах и увечьях. Войну не вспоминали. Спасибо, что живы остались. Мирная жизнь — это уже счастье. А если еще дома дождались, так больше ничего и не надо.

На Казанском вокзале ее встретил муж, какой-то совсем незнакомый и смущенный. Неловко поцеловав Зойку в щеку и равнодушно взглянув на ребенка, он потащил вещи через пути на другую, пригородную, платформу. В вагоне разговор не клеился: «Да, нет, наверное, не знаю», — вот и вся беседа. Дочка, почти все время молчавшая на пути в Москву, решила наверстать упущенное и продемонстрировать новоявленному папаше свои голосовые данные, вызвав у того неприятное удивление: «Что, это теперь все время так будет?!». Зойка трясла дочку, пытаясь успокоить, но дать ей, оголодавшей, грудь постеснялась. Муж, казалось, готов был выпрыгнуть из электрички прямо на ходу. От станции они шли в том же порядке, как и год назад: впереди Юра с чемоданом и узлами наперевес, а за ним поспешала Зойка с ребенком на руках. Только теперь их было трое, и прохожие, уже забывшие о существовании Зойки в жизни их соседей, с удивлением рассматривали эту процессию, вынуждая Юру прятать от них глаза. Семья была в сборе и встретила прибывших фальшиво-радостно. Бабушка, разглядывая в лорнет свою правнучку, что-то фыркнула по-немецки и удалилась в свою комнату.

Так у Зойки начался следующий этап ее семейной жизни.

Примечания

1

Пятый пункт в анкете, заполняемой при поступлении на учебу или работу, — национальность. Государственный антисемитизм служил серьезной преградой на пути к карьере.