Волшебный стакан, или Пушкин и Кошкин. Петербургские бывалые и небывалые истории

Василиус Кошкин

Пушкина знают все, а Кошкинa, к сожалению, почти никто, так что пора бы, пожалуй, восполнить сей явно несправедливый пробел в знанияx и осветить хотя бы в полсвета фигуру незаурядного сего спутника великого поэта, a заодно и коснуться неизвестных еще и совсем анекдотических сторон бытия славных времен прошедших.Оформление А. Гончарук

Охота

Пошел раз Пушкин на охоту, ружьецо у Тургенева напрокат подзанял, рюкзачек со съестным припасом заготовил — все как охотнику и полагается.

— Подстрелю-ка, думает, пару каплунов или может и бекасов, а если нет, то и просто отдохну на лоне натуры.

Кошкин на сей раз с ним не пошел, он такой-то охоты с пальбой вообще не уважал: он привык совсем уж тихо, на цыпочках, охотиться, а с ружьем оно совсем как на войне выходит: бах, да ба-бах, да трах-тарарах, просто уши даже отваливаются. Только шум один, а никакого тебе спокойного охотничьего творчества.

Прилег Кошкин во дворе на газончик и в небеса уставился. Хорошо там в небесах, голубизна, а в голубизне тучки-облачки белые плавают и птицы туда сюда меж ними снуют, как рыбки все равно в аквариуме. Смотрит Кошкин на птиц и думает:

— Вот они-то вот летают, хвостатые, а мы почему не можем? Потому что крылья у нас не растут. С крыльями-то и любой жук полетит, а без крыльев разве только шарики воздушные летать умудряются.

И решил Кошкин и себе крылья устроить. Часа три чего-то мастерил, почти тридцать три вехотки извел, но крылья просто на удивленье какие отменные получились — любой орел позавидует, только вот баней сильно уж пахнут, потому как из вехоток сделаны, а так ничего — очень даже аэродинамичные.

Влез Кошкин поскорей на крышу — крылья опробовать. Нацепил их на загорбок, да с крыши прямо вниз и сиганул. Зрители там, конечно, разные собрались, ждали что разобьется Кошкин. Однако ничего, не разбился, а воспарил в выси небесные прямо, что твой селезень, будто бы и всю жизнь только и делал, что летал.

— Ой, батюшки, ей Богу полетел ведь Кошкин-то! — радовались некоторые, а другие напротив едко возражали:

— Да уж чего там, подумаешь, птицы тоже вон летают, не падают.

А третьи опять же по своему на событие это смотрели:

— Поглядим-ка, говорят, как он щас падать да разбиваться будет! Потому это полное нарушение природных порядков, поскольку котам летать отнюдь не свойственно!

А Кошкин падать да разбиваться вовсе и не собирался, а разлетался вовсю по небу и чего там про него говорят или думают, так ему на то сверху и чихать-то даже охоты нет.

Птиц шугает, стрекоз опережает, просто не крылья получились, а чудо техники. Сам Леонардо, в сем предмете мастер весьма искусный, от таких бы, пожалуй, не отказался, а может быть втайне даже несколько и позавидовал. На таких-то крыльях хоть в Париж, хоть в Лондон хоть и куда захочешь лети — не стыдно. А до Москвы так вообще только пару раз крылом взмахнуть и на Красную Площадь хоть садись хоть ложись. Просто прелесть небывалая, а не крылья!

А Пушкин пробродил весь день по лесу, да по полю, и все без толку, только костюм свой новый охотничий пооптрепал да испачкал да еще и шляпу с пером потерял. И ни одной птицы, как назло, в небесах не видать, будто они все по заграницам поразлетелись.

Одни воробьи только и чирикают по кустам. Не станешь же воробьев стрелять! Ну да на нет — и суда, говорят, нет. Вышел на полянку, сел на пенечек, фляжку-баклажку спиртоносную достал, огурчики соленые, да пирожки с грибочками, да с лучком с яйцом.

Глотнул из фляжки настоечки смородинной, огурчик к ней присовокупил и хорошо стало будто целую кучу всякой птицы понастрелял. Не жизнь, а просто рай сплошной небесный! И стрелять уж больше не хочется, и и в душе так тепло и мирно, что хочется даже и весь мир поскорей обнять.

Обнял Пушкин молодую сосенку, очень уж обнять хоть чего-нибудь хотелось, и совсем смирился. Ну не получилась охота и ладно, да и Бог с ней, в другой раз может получится! И глотнул и в другой раз из фляжки заветной, тут ему еще и того лучше стало. Развернул коврик, лег под кустик да и расслабился во всю ивановскую, пушкинскую то есть. И пошел выводить носом такие рулады, что и птицы сперва приумолкли, а потом и подпевать стали.

Но хоть и расслабился Пушкин казалось основательно, но инстинкт-то охотничий в нем все же не дремал. Только было хлопанье крыльев в небесах заслышалось, как уж охотник и ружьецо свое сцапал и стрелять изготовился.

Только вот солнышко тут из облаков выглянуло и целить мешало: прямо в самые глаза охотнику светило, так что и не поймешь совсем, что там по небу летит — журавль или дирижабль.

А птица если по шуму крыльев судить крупна и увесиста была. Может куропатка какая сверхоткормленная заморская, а то и страус целый африканский вдруг летать выучился.

Пушкин не стал долго и целиться, в такое-то и с закрытыми глазами не промахнешься, и пальнул наугад дробью такой крупной, какая и медведя да и слона запросто с ног свалит.

Птица и крякнуть не успела, как уж в кусты камнем грохнулась. Поскакал и Пушкин вослед по кочкам да кустам — добычу разыскивать. Рыскал, рыскал да вдруг глядит — друг сердечный Кошкин на пенёчке одиноко посиживает, да крылышки из вехоточки сплетенные исправляет.

— Фу ты, мать честная, — смекнулось тут вдруг Пушкину, что это за птица-то такая была, — Вот же черт, чуть было Кошкина не укокошил!

— Мне-то оно и ничего, — Кошкин грустно ответствует, — а вот крылушки-то так совершенно уж испортились. Теперь и летать уж вряд ли возможно будет. Экий ты все же варвар, Пушкин!

— Да ты не сердись, брат Кошкин, — Пушкин говорит, — я же не нарочно. Я и не знал вовсе, что это ты летишь. Ты уж прости, брат — недоразумение просто вышло. Да и только крылья ведь повредились, а ты-то сам-то, слава Богу, жив здоров! Пойдем-ка теперь лучше домой чай пить да ужинать.

— Чай пить, чай пить, — проворчал недовольно Кошкин, — а сам Кошкина чуть было не прикончил. Друг тоже мне называется! Каин просто и Иуда вместе взятые!

— Да я думал, что это птица летит, — заоправдывался снова Пушкин.

— Птица, птица, — снова ворчит Кошкин, но уже не так сердито, — смотреть лучше надо, а не думать. Индюк вот тоже, как говорят, думал, думал, да в известные мокрые места попал.

— Ох, и ворчун же ты Кошкин, — отвечал совсем расстроенный Пушкин, — таких ворчунов еще поискать надо.

— От ворчуна и слышу, — умело возразил Кошкин, — хорошо еще стрелок-то из тебя не ахти какой! — но тут вдруг перешел на совсем иные мысли: — Мы вот всё думаем, что птицы-то поют, а они быть может и не поют вовсе, а ругаются, мычат да ворчат? Вот и я может не ворчу вовсе, а пою.

— Скажешь тоже! — усмехнулся Пушкин, — пение оно для уха приятно, а ворчание все ж утомительно.

— Ну это уж для кого как, надо бы у самих птиц спросить.

И так препираются они почти всю дорогу до самого дома. А там и самоварчик уже на столе булькает и винцо да закусон по местам расставлены. Уселись брат Кошкин да брат Пушкин за стол да и за еду скорым методом и принялись, потому что за день-то преизряднейший аппетит нагуляли.

Конец ознакомительного фрагмента.