Возвращение

Василиса Романова (2025)

Российская Империя, начало 20 века. Она пережила много потерь за свою недолгую жизнь: сначала родители, потом любовь, ребенок, память, себя… Что из этого ей удастся вернуть?

Глава 4

Совсем скоро меня отпустят. Не могу поверить! Наконец-то моё заточение в этой однообразной, порядком надоевшей за последнюю неделю больничной тюрьме закончится! И я перееду жить к Ладе, она любезно согласилась приютить меня, а я обещала помочь ухаживать за её тётушкой, пока Лада на работе. Она до невозможности хорошая! И никак не могу взять в толк, за какие заслуги на мою голову свалилось счастье узнать и подружиться с этой необыкновенной девушкой. Лада стала мне родным человеком, близкой подругой, моим ангелом-хранителем. Без неё я непременно пропала бы.

Каждый день я с нетерпением ждала её прихода, мы подолгу болтали обо всём на свете, и мне было так легко с ней говорить, раскрывать ей себя, совершенно не опасаясь, что она не поймёт, не поддержит или, упаси Бог, обманет. И чувствовала, что моё отношение к Ладе взаимно. Это она выбрала меня в качестве друга, а я не смела и мечтать об этом. Само собой всё получилось, и я теперь не представляла свою жизнь без Лады. Не будь её рядом, не было бы и меня. Она дала мне силы пережить все свалившиеся на меня несчастья, и их хватит, чтобы справиться с будущими напастями.

Лишь Богу известно, что ждёт меня после возвращения памяти. Но что бы ни случилось, Лада навсегда останется важной частью моей жизни. Моей новой жизни.

Вероятно, пережитые нами обеими страдания, настолько тесно сблизили нас. Лада потеряла мать, которую безумно любила, но смогла выстоять. Потом — ушёл из жизни пусть не столь любимый, но всё же дорогой её сердцу мужчина. Лада так и не смогла ответить на мой вопрос, любила ли она своего мужа. Любила, наверное, как близкого человека, уважала и трепетно относилась ко всему, что было с ним связано. Но это не было то всепоглощающее, затмевающее разум, подчиняющее сознание чувство между мужчиной и женщиной, которое описывают в любовных романах. Не было огня в глазах Лады, когда она вспоминала мужа. Когда говорила о матери — лицо её преображалось и излучало необыкновенное сияние, а покойный Илья Андреевич не вызывал подобных эмоций. Она и не могла успеть полюбить его: шестнадцатилетняя юная девочка — взрослого статного, многого добившегося к тому времени мужчину. Лада скорее испытывала чувство долга по отношению к любимой тётушке, считала себя в некоторой степени обузой, и стремилась отплатить за потраченные на неё годы, силы, средства. Илья Андреевич как нельзя лучше подошёл на роль разменной монеты, но только Лада не понимала, что сама оказалась таковой. Она променяла свою молодость, красоту, возможность искренне любить и быть любимой на покой и благополучие тётушки. А когда пришло нежданное освобождение от не приносящих радости семейных уз, первой не выдержала как раз дорогая Ладиному сердцу тётя, и слегла больная, снова загоняя свою единственную племянницу в долги.

Лада очень несчастна на самом деле, но не осознаёт этого, и в этом её преимущество. Будь я на её месте, давно умерла бы от жалости к себе, сломалась бы. А она — нет. Кажется, всё произошедшее с этой доброй, милой девочкой, придало ей ещё больших сил. Она только с виду такая нежная и хрупкая, наивная, добрая. Но внутри спрятан несгибаемый стержень, который, как мне порой кажется, совершенно невозможно сломать. Лада — смиренная, богопослушная, она чутко относится к боли и переживаниям других, и всё принимает близко к сердцу, но, несмотря на это, ей удаётся сохранять вкус к жизни, искренне радоваться неприметным мелочам самой и открывать эту радость людям вокруг. Как у неё это выходит — непостижимая загадка для меня.

Что до меня, так я до сих пор ничего не вспомнила, ни одно мало-мальски значимое событие так и не всплыло на поверхность моего сознания. И доктор, и медицинские сёстры, и Лада — все в один голос твердили, что я обязательно всё вспомню, это вопрос времени. Но сколько этого времени потребуется, озвучить с точностью до дня никто не решился. Рамки были весьма размытыми — от нескольких дней до нескольких лет. Поэтому я смирилась со своим положением погрязшей в беспамятстве женщины. Опять же, выбора у меня не было.

Мои размышления на тему прошлого не давали мне покоя всю эту длинную неделю, особенно о тех событиях, о которых было известно большей части персонала больницы. Я много думала о своём не рождённом ребёнке, о том, какой была бы моя жизнь, случись всё иначе. И могло ли быть всё по-другому?

Не знаю, была ли я счастлива в той жизни, или бежала на каменный мост под колёса безумца на повозке от своей горькой судьбины, всеми покинутая и разочарованная в каждой прожитой минуте. Наверняка, были и светлые моменты, были глубокие чувства, иначе как я с такой легкостью смогла раскусить истинные мотивы раннего замужества Лады. Если бы сама этого не испытала, ни за что не догадалась бы. Да, мне знакомы душевный трепет и порхающие в животе бабочки, известна непередаваемая тоска от невозможности сию минуту быть рядом с дорогим сердцу человеком. Вот только вспомнить глаза этого человека, его лицо, силуэт никак не получается. Моя память намертво запечатала любимый когда-то образ глубоко внутри меня после той ночи на мосту. А может быть, ещё раньше. Когда-нибудь я вспомню…обязательно вспомню, и всё встанет на свои места.

Иногда меня одолевали сомнения: нужны ли мне те воспоминания? Стоит ли знать своё прошлое, смогу ли вынести возвращение себя прежней? А если пойму, что была счастлива, и всё потеряла, и смерть была бы идеальным исходом?

Осмысливая всё происходящее, я не спала ночами, моя подушка была постоянно мокрой от слёз. Я старалась плакать тихо, чтобы не привлекать ничьё внимание, изливая всю накопившуюся и жаждущую выхода боль и обиду на жизнь, на прошлое, на саму себя в посеревшую от времени наволочку, А после рассвета я становилась другой: сильной, полной новых надежд, семимильными шагами приближающейся к моменту полного исцеления. Меня снова хвалил Владислав Иванович, радовались вновь появившемуся свету в глазах сёстры милосердия, и только от проницательной Лады ничего не могло ускользнуть. Она понимала куда больше остальных, потому что стала мне почти родной. Ей совершенно не нужно было видеть меня, достаточно было услышать лишь голос, и всё становилось на свои места. Лада знала не только то, что я переживала на самом деле глубоко в душе, она с точностью могла определить причину моей печали, будто умела читать мысли. И так было каждый день.

До окончания лечения оставалось два дня и три ночи. Всего три ночи мне предстояло поливать горючими слезами отяжелевшую за время моего пребывания здесь подушку, и два дня изо всех сил показывать медицинским работникам, с каким старанием я смогла победить недуг, в точности выполняя все их предписания.

Снова ночь…одна из последних в этом учреждении. Лада ушла к тётушке, она непривычно долго сидела сегодня со мной, казалось, ей не хочется идти домой, что здесь ей лучше. И это вполне объяснимо: там больная, требовательная, капризная пожилая женщина, хоть и родная для Лады, но всё же сварливая и временами совершенно невыносимая. Лада не жаловалась никогда, но по невзначай обронённым ею фразам, я смогла составить вполне подробное представление о бедной родственнице. Мне была неприятна эта тётушка, как человек, пусть я и не знала её лично. Предстоящее знакомство в связи с переездом в Ладин дом совсем не доставляло хоть сколько-нибудь приятных эмоций. Хотелось надеяться, что нам не придётся часто и близко общаться. Я пообещала Ладе, что помогу присматривать за тётей, и это была моя собственная инициатива. Должна же я была хоть что-то предложить взамен возможности жить в одном доме с Ладой, это, конечно, было несоизмеримо с тем, что дала мне она, но — хоть что-то, хоть какая-то компенсация, пусть и неприлично скромная…

Я долго ворочалась в постели, любое положение казалось жутко неудобным, и сон никак не шёл ко мне. Ни сидя, ни лёжа, ни стоя на голове уснуть не получалось, и это начало дико раздражать. Ночь была очень жаркой и душной, распахнутые настежь окна не давали свежему воздуху проникнуть в палату, потому что во всём городе не было ни грамма свежего воздуха. Я несколько раз вставала и подходила к окну, снова падала в постель, измождённая невозможностью дышать полной грудью, мочила лицо, шею и руки тёплой водой из умывальника — ничего не спасало. Казалось, я не смогу уснуть этой ночью, и нужно смириться с этим. А потом…потом начался ад.

Всё тело снова заболело, как тогда, в день моего пробуждения. Я видела серые нечёткие лица перед собой, слышала странные голоса, но всё было как в тумане, и невозможно было разобрать, что кричат те люди. А они кричали, смотрели на меня и кричали. То ли мне, то ли друг другу. Я не могла понять: я уже сплю и вижу сон, или это происходит наяву, и моё состояние снова ухудшилось, я снова умираю? Какая-то женщина с худым лицом и заострённым подбородком вдруг стала срывать с меня одежду, и в моих ушах зазвенел собственный душераздирающий крик. От него кровь в жилах застыла. Где я? Что со мной происходит? Кто все эти люди? Я кричала, но не могла разомкнуть губ, мне словно завязали рот тряпкой. Что они делают? Они мучают меня? Они хотят меня убить? Нет! Не троньте меня? Уходите все! Прочь! Прочь от меня!

Женщина, не обращая внимания на мои крики, крепко держала меня за ноги, а я продолжала надрывно орать, не понимая, что всё это значит. Я с силой пыталась убрать её руки со своих колен, казалось, я вот-вот сломаю ей пальцы, но её хватка была стальной, а сама женщина будто не видела меня, смотрела сквозь меня жутким, пугающим взглядом. На своих ладонях я вдруг заметила алые пятна, и внутри всё похолодело. Что это? Это кровь? Моя кровь? Что же это…как же это… У меня снова кровотечение, я умираю? Не может быть! Нет! Так не бывает!

Я стала громко звать Ладу, но никто не услышал меня, и никто не пришёл. Стало невыносимо страшно, женщина начала повторять одну и ту же фразу, разобрать смысл которой я была не в силах, охваченная паникой с головы до пят. «Кто вы такая?» — кричала я, а по щекам бежали слёзы непрерывным, обжигающим потоком, — «Уберите руки от меня! Что вы делаете? Я не хочу умирать, пожалуйста, умоляю, оставьте меня! Я не хочу умирать! Не убивайте меня, пожалуйста! Я не хочу…»

А через мгновенье наступила тишина, и детский плач звонким эхом разрезал густой воздух комнаты. Я поняла, что схожу с ума. Ведь я чётко слышу его. Это кричит мой сын. Он родился. Он родился! Мой сынок! Но этого не может быть, он же умер, он же… Как это возможно? Значит это не выкидыш? Он родился, он живой, он кричит! Мальчик мой! Мальчик мой, самый родной на свете! Как же так… Нужно сказать доктору, что он живой! Нужно всем сказать! Они же не знают, они же думают…Мой родной, мой маленький! Живой! Живой!

Я резко поднялась с постели, готовая тотчас же бежать за Владиславом Ивановичем хоть к нему домой, хоть к чёрту на кулички. Но перед моими глазами была всё та же душная, тёмная, пустая палата. И я совершенно одна….

Что это было? Сон? Жуткий ночной кошмар? Нет. Нет. Я схватилась руками за волосы и с силой потянула их в стороны, намеренно причиняя себе боль, и пытаясь прийти в чувства. Нечего не помогало, меня словно обухом по голове ударили, словно ведро ледяной воды на меня вылили. Что из этого правда? И есть ли в этом хоть крупица правды? В том, что я видела только что. Или это плод моего больного воображения, моей воспаленной фантазии? Не верю. Не верю!

Слезы полились рекой, и я громко разрыдалась, не обращая внимания на спящих в соседних палатах больных. Мне было наплевать, что я могу кого-то разбудить — мне было плохо, всё внутри разрывалось от боли. Да лучше бы я умерла! Зачем так мучиться?

Что вообще всё это значит? Он живой? Он на самом деле родился живой? Где же он тогда, мой сынок? Почему он не со мной? А как же мост, повозка… Они меня обманули! Они воспользовались тем, что я была при смерти, и отняли у меня моего мальчика! Они спрятали его от меня!

— Да пропади вы все пропадом! Ненавижу вас! Ненавижу всех вас! Вы слышите? Верните моего сына! Верните его! Он живой! Он живой… — кричала я сквозь рыдания.

— Что тут у вас происходит? — строго спросила пожилая женщина в сером платье и белой косынке, неожиданно появившаяся в моей палате. — Чего вы так кричите? Вы же всех разбудите!

— Мой сын… — всхлипывая, простонала я, — Он ведь жив на самом деле, я слышала, как он плачет. Он не умер, он живой!

— Какой ещё сын? — грозно посмотрела на меня сестра.

— Мой маленький сынок, куда вы его спрятали? Как вы могли? Что же вы за люди такие? Как вы можете? Верните, верните немедленно моего мальчика! — я решительно направилась в сторону медицинской сестры, и та испуганно сделала два шага назад.

— Прекратите немедленно! Что вы здесь устраиваете?

— Вы не можете так поступить со мной! Вы надеялись, что я умру и ничего не узнаю? Вы думали, я ничего не вспомню? Он родился, он плакал, он живой, и вы это прекрасно знаете! Верните моего ребенка! Кому вы его отдали? Вам заплатили? Слышите? — я схватила женщину за плечи и начала трясти, будто всю душу вытрясти намеревалась, — Верните мне его! Я всё знаю! Верните моего сына! Зачем он вам? Ну зачем, а? А я пропаду без него! Отдайте мне его, умоляю. Хотите, вот прямо здесь на колени встану?

Сестра оттолкнула меня и быстро выбежала из палаты.

— Анна Сергеевна, укол готовьте, тут буйная у нас, — закричала она, семеня по скрипучему полу коридора, — И Фёдора зови! Вот же сумасшедшая!

Я открыла глаза от яркого света. В голове был туман, и я какое-то время не могла понять, где я и что со мной происходит. Наконец, собравшись с мыслями и увидев озадаченное и строгое лицо Владислава Ивановича, восседающего на табурете перед моей постелью, я поняла, что ничего хорошего ждать не стоит.

— Так-с, Нина Сергеевна. Доброго утра вам, — потирая руки, сказал доктор.

А мне захотелось спрятаться под одеяло и не вылезать оттуда, пока Владислав Иванович не исчезнет, не скроется из виду.

— Доброго и вам, — дрожащим голосом проговорила я, мысленно проклиная себя за собственную трусость.

— Как вы сегодня себя чувствуете? — внимательно посмотрел на меня седовласый мужчина.

— Хорошо, — пролепетала я, боясь поднять глаза.

— Объясниться не желаете?

— Нет…

— Отчего же?

— Не желаю, что тут объяснять, — будто пытаясь разглядеть что-то занимательное на серой больничной стене, сказала я.

— Ну-с… Что же с вами делать прикажете, Нина Сергеевна? — доктор тщетно пытался поймать мой взгляд, но он ускользал от него, как солнечный зайчик от игривого котёнка.

— Не понимаю, Владислав Иванович…извините… — я старательно демонстрировала собственную невиновность, прекрасно при том осознавая, что имеет в виду мой собеседник.

— Что же — поясню вам: вы вчера устроили неожиданную истерику, набросились на Елизавету Дмитриевну, напугали её порядком, кричали, угрожали, Фёдору с трудом удалось вас скрутить, чтобы укол поставить от вашего буйства! И откуда столько силы в вас?

Я смущённо закрыла лицо руками, мне хотелось сию минуту провалиться сквозь землю.

— И это не всё! — продолжил Владислав Иванович перечислять мои «подвиги», — Вы требовали отдать вам какого-то ребенка, кричали, что он жив, и это мы, негодяи, его спрятали от вас! Что на это скажете, Нина Сергеевна?

— Позвольте, я ничего не буду говорить, Владислав Иванович, — не убирая рук от лица, только и смогла вымолвить я.

— Вы хоть понимаете, что всё это может означать для вас? — грозно спросил доктор.

— Нет…

— Вы — сумасшедшая!

— Но…

— Да, да, именно! И у нас есть специальное отделение для таких, как вы! — Владислав Иванович придвинул табурет поближе и вкрадчивым голосом спросил: — Вы ведь не желаете там оказаться?

— Нет, — я растерянно взглянула на доктора, не до конца осознавая смысл его слов.

— Тогда пообещайте мне здесь и сейчас, что подобное поведение не повторится, — потребовал мужчина.

— Но я…я не понимаю…

— А мне думается, вы прекрасно поняли меня, — хитро прищурив глаза, заключил Владислав Иванович, и, увидев моё смятение, спросил: — Вы боитесь?

— Да…нет, не боюсь, но… — требование доктора и его странные вопросы поставили меня в тупик.

Мужчина внимательно оглядел меня с ног до головы, словно пытаясь отыскать в моём виде подтверждение или опровержение своим догадкам, сделал многозначительный выдох, и, пододвинувшись вплотную к моей постели, спросил:

— Нина Сергеевна, чего вы боитесь? Расскажите мне. — При этом тон Владислава Ивановича неестественно смягчился, и меня это насторожило. Я непонимающими глазами посмотрела на собеседника и отвернулась, не в силах дальше выносить этот разговор. Доктор, по всей видимости, угадал моё настроение, он выпрямился во весь свой небольшой рост и громко произнёс:

— Что же, пожалуй, мы вернёмся к этому разговору после полудня. А вы, Нина Сергеевна, полежите в постели ещё полчаса, чтобы избежать головокружения, и резко не вставайте. Действие лекарства ещё не кончилось. И подумайте над моими словами. — Дверь за ним закрылась.

После ухода Владислава Ивановича в моей душе поселилась невыносимая тревога. И страх: вдруг я и правда, сумасшедшая? Я осознавала, что доктор великодушно дал мне время осмыслить случившееся, и пересмотреть своё поведение, однако я до конца не понимала и не принимала его намерения в отношении меня. И ещё больше ужаса вселяла мысль, будто всё, пережитое мною в последнюю ночь, ложь, плод моей больной фантазии. Хотя, сердце настойчиво говорило об обратном. Я не могла описать это странное чувство, казалось, память, так внезапно и неожиданно покинувшая меня, понемногу стала возвращаться. Пусть пока такими смутными образами и смятыми обрывками, но это началось. Ночью я снова, как наяву, пережила собственные роды, прочувствовала те же боль, страх и отчаяние, я это знаю. И мой мальчик появился на этот свет, он был жив, он кричал. Я уверена в этом! Это был не сон, а событие из моего недавнего забытого прошлого. Но как теперь быть? Как объяснить докторам, людям вокруг, что это мои воспоминания, а не бред сумасшедшей? Что я совершенно нормальная, практически здоровая женщина, и мой ребенок был жив, я его помню! Я помню его голос! Я его видела! Это произошло на самом деле, это не выдумки, не сон, не игра больного воображения — это моя жизнь, это моё прошлое. Но как заставить их поверить мне? Как? Если я сама себе до конца не верю, если мои собственные разум и сердце в очередной раз не могут поладить меж собой. Какая же это невыносимая мука, вот так терзаться и не иметь возможности найти успокоение. Похоже, я хожу по лезвию ножа…

Если правдой окажется то, что, что мой мальчик родился живой, значит, я должна искать его. Да! Я чувствую, что он всё ещё жив! Моё сердце это чувствует! А сердце матери не может ошибаться! Я обязательно найду его, я постараюсь убедить Владислава Ивановича, и он поможет, я поговорю с полицией. Боже мой, скорее бы уже наступило завтра, я не могу больше сидеть здесь, сложа руки, в заточении в этой ненавистной тюрьме. И зачем вообще ждать завтра? Кто сможет меня удержать?

Мне нестерпимо хотелось поскорее бежать отсюда на свободу, к сыну. Пусть, я и понятия не имела, где его искать, это казалось не столь важным. Главное — не оставаться больше здесь ни минуты, ведь промедление подобно смерти.

Но, к своему глубокому разочарованию, подняться с постели мне не удалось, я была обессилена, обездвижена, слаба, а попросту раздавлена и унижена. Они вкололи мне сильное лекарство вчера. Всего лишь за то, что я вспомнила. В эти минуты я возненавидела всех докторов на свете, за их власть над такими беспомощными, пусть даже и сумасшедшими людьми, как я. За их неспособность и нежелание видеть не плоть, а душу, узреть, наконец, те невыносимые страдания, что мы испытываем, и не по науке, а по-человечески. За то, что они решают, что — правда, а что — бред искалеченного болезнью сознания. Кто их наделил такими правами? За какие такие заслуги и перед кем? Одной рукой они спасают жизни, а другой — калечат судьбы. Вот так, запросто. Один лишь укол — и ты не властен над собственным телом и разумом, одно невзначай оброненное слово — и ты заперт вдали от людей в особом помещении с вывеской «отделение для психических больных». Это жестоко и несправедливо!

Но ничего! Они ещё не победили! Сколько там времени доктор сказал ждать? Полчаса? Эти полчаса совсем скоро пройдут, и больше меня в этих стенах никто не увидит. Я пойду в полицию, всё им объясню, и они мне обязательно помогут. Сынок, я найду тебя! Верь мне, мальчик мой! Мамочка обязательно тебя отыщет, потерпи еще немного. Еще полчаса. Еще всего лишь полчаса, каких-то несчастных полчаса, и я пойду к тебе навстречу.

Моя милая Лада в это утро пришла позже обычного, и застала меня одетую в подаренное ею новое платье и готовую бежать, куда глаза глядят, только подальше от больницы. Я всё ей объяснила, описала во всех красках всё, что было на душе, и ждала только поддержки моему решению. Но она не разделила моих взглядов по поводу дальнейшего развития событий, чем сильно раздосадовала меня. Мало того, она напугала меня еще больше, чем Владислав Иванович своим вкрадчивым утренним предложением поведать о собственных страхах.

— Ты же понимаешь, что никто не оставит этого? — Лицо моей новой и единственной подруги было тревожно-серьёзным. — У тебя очень большие шансы попасть в отделение для душевнобольных, а оттуда здоровыми и вменяемыми не возвращаются. Ты слышишь меня?

— И что же делать? Понимаешь, Лада, я чувствую, что он живой. Объяснить этого не могу. Этой ночью всё будто встало на свои места, и я твёрдо поняла, что мой сын живой!

— Я верю тебе, — Лада крепко обняла меня, — Но нельзя так. Нужно тихонечко дождаться решения доктора, а дальше…

— Что дальше? Что дальше?! Я не могу ни минуты здесь находиться больше! — у меня внутри всё бурлило, мне хотелось кричать, требовать, бежать по городу, заглядывая в каждый дом, чтобы найти. А Лада так спокойно со мной говорила, и впервые меня немного раздражало её подобное состояние. Она всегда одинаковая, как кукла. Неужели Лада никогда не испытывала таких сильных эмоций, способных сподвигнуть на немыслимые поступки?

— А дальше ты переезжаешь в мой дом… — тихо проговорила сиделка.

— Да, спасибо тебе за это, я в долгу перед тобой. Но я не могу, прости, мне нужно…

— Тебе ведь некуда идти, так? — девушка внимательно посмотрела в мои горящие огнями глаза, — Поэтому никаких «но», ты идёшь жить ко мне домой, мы же с тобой всё обсудили?

— Обсудили, но теперь всё переменилось! — упорствовала я.

— Что переменилось? У тебя появился дом? Или угол, где ты сможешь ночевать? Нет. Ты не сможешь сутками без еды, воды и сна ходить по городу и искать своего ребенка, пойми это. — Тем же спокойным тоном пыталась убедить меня Лада

— Что же теперь? — я принялась ходить взад-вперёд по палате, нервно заламывая пальцы до боли, до хруста, — После вчерашней ночи я не знаю, что мне делать и как быть. Я знаю, что мой сын живой, и я теперь обязана найти его. Я не могу по-другому, теперь не могу, понимаешь? И это ужасно, что меня принимают за сумасшедшую, и мне никто не верит. Одна надежда на полицию.

— Я верю, но послушай…

— Они здесь все думают, что я тронулась умом, что я всё выдумала, а на самом деле — я вспомнила! — продолжала громко рассуждать я, не обращая внимания на Ладу. — Ведь все же ждали, когда память вернётся, и вот — она начала возвращаться! Так почему же меня считают сумасшедшей? Потому что мои воспоминания не вписываются в придуманную ими историю с повозкой на мосту? Кто видел, что меня сбили? Где этот полицейский, который так желал со мной побеседовать? Это всё просто слова! Я так же могу не верить всему этому, как они не верят мне!

— Нина, присядь, пожалуйста. Ты пугаешь меня! — Лада нервно перебирала тонкими пальчиками край белого медицинского фартука.

— Вот как я всё это представляю: меня принесли сюда умирающую. По моим ссадинам и ранам сделали предположение о повозке, а раз была на сносях, но не было ни живота, ни ребёнка — предположили выкидыш. Вот и всё! И никому не интересно, что случилось на самом деле! А на самом деле я родила мальчика, и он кричал, а значит — был жив! И родила я не на улице, вокруг были люди, и какая-то женщина помогала мне…Постой! Да, женщина, что держала моего сына на руках! Она помогла ему родиться! Её лицо мне знакомо, но я не помню…

— Потише, пожалуйста! — Лада поднялась с табурета и приблизилась ко мне, — Ты же не желаешь оказаться в одной палате с психически ненормальными пациентами? Если твои слова услышат, ты не выйдешь из этой больницы в ближайшие месяцы, и не увидишь ничего, кроме стен и медицинских сестёр. Мне не позволено ходить в тот корпус, он закрыт. Ты понимаешь это?

— И как же быть? Я не могу просто молчать и ждать неизвестно чего! За это время с моим ребёнком Бог весть что произойти может! Меня переполняет решимость искать моего сына, и я обязательно найду его, что бы ни думали обо мне все ваши достопочтенные доктора!

— Ради сына и самой себя, молчи о том, что вспомнила, прошу тебя! И не нужно убегать, после произошедшего вчера, Владислав Иванович будет наблюдать за тобой, пока не убедится, что ты не сумасшедшая, и только тогда отпустит. — Лада пугливо огляделась по сторонам, — А если убежишь или будешь пытаться убеждать в возвращении памяти — тебе не поверят, тебя поймают и упрячут в отделение для душевнобольных, как ты не можешь взять в толк? Оттуда ты никогда не сможешь искать своего ребенка! А если и выйдешь, то не будешь помнить саму себя, не то, что сына.

— Я и так себя не помню!

— Это другое! Ты станешь как малый ребёнок-сиротка, с таким же разумом, и тебе ничего в жизни не нужно будет, кроме еды, сна и крыши над головой. Я видела таких… тяжело смотреть…

Слова девушки не на шутку испугали меня. Я почувствовала себя загнанным в угол зверем.

— Лада, что теперь делать? — растерянно спросила я, опершись руками о широкий подоконник.

— Мы всё придумаем, не бойся, моя хорошая.

— Ты и правда, веришь мне?

— Конечно, верю. Я знаю точно, что мать всегда чувствует своё дитя, хорошо ли всё с ним, или ему нужна помощь. Моя мама всегда меня чувствовала…

— Как я хочу, чтобы всё это было по-настоящему, — я задумчиво заглянула в окно, — Ведь если честно, я сама точно не знаю, где правда, а где вымысел. Лада, а может я и вправду сумасшедшая? И доктор прав?

— А что твоё сердце подсказывает? — Лада улыбнулась. — Вот и ответ: сумасшедшая ты или убитая горем мать, потерявшая дитя, и жаждущая поскорее отыскать. Можешь не отвечать, это очевидно.

— Как хорошо, когда ты рядом, — я обняла подругу и мысленно в который раз поблагодарила судьбу и Бога за то, что в моей жизни появилась Лада. — Но я теперь совершенно не могу понять, как мне поступить. Если пойду в полицию — меня снова примут за сумасшедшую, а сидеть, сложа руки, я не смогу. Раз уж память начала возвращаться, значит, я скоро всё вспомню, ведь так?

— Конечно! Непременно так и будет. Ты будешь жить у меня, в моём большом доме всем места хватит, мы будем гулять с тобой по городу, нам будет хорошо и покойно, никто не посмеет потревожить тебя, никто не причинит боли, и память потихоньку вернётся. Мы вместе будем искать твоего сына, слышишь? Я помогу тебе, насколько хватит моих сил и возможностей. Я всегда буду рядом и поддержу тебя, помни об этом. И мы обязательно найдём! Мы непременно найдём твоего сына.

— Спасибо тебе, моя милая Лада, спасибо за всё. Что бы я делала без тебя. Ты — мой свет в окошке, не представляю, как жила раньше, не зная тебя.

Лада попросила меня больше не упоминать о сыне, и о том, что я вспомнила, при докторе, и дождаться, пока он примет решение об окончании моего лечения. Даже как-то необычно было слышать подобную просьбу в отношении так уважаемого девушкой Владислава Ивановича. Ведь она считала его светилом медицины, человеком, который никогда и ни в чём не ошибается. А теперь выходило, что она с ним была не согласна. Не совпадали выводы Владислава Ивановича о моём душевном состоянии с тем, что видела и чувствовала Лада. Доктор видел только моё тело с точки зрения медицинских знаний, а Лада — гораздо больше этого. И она приняла мою сторону. Осознание подобного положения дел ещё больше придавало мне сил, а их потребовалось немало, чтобы сдержать свой порыв, чтобы усмирить бурю, бушевавшую внутри меня, когда я беседовала с доктором. Как и обещал, он заглянул в палату после полудня. И старательно, словно старый лис, пытался своими заковыристыми вопросами вывести меня на чистую воду. Но я стойко держалась, ведь на кону была не только моя жизнь, но и будущее моего ребенка. Произошедшее ночью я связала с приснившимся кошмаром, который лишил меня равновесия, с душной палатой, с усталостью и одиночеством, я попросила прощения за своё неподобающее поведение и клятвенно пообещала, что подобное не повторится. Я извинилась в присутствии Владислава Ивановича перед Елизаветой Дмитриевной и Фёдором, пострадавшими от моего помешательства, и тема, как мне показалось, была закрыта.

В последнюю ночь в палату ко мне поселили двух новых больных: темноволосую и пышногрудую торговку Марью с переломанными руками, и сгорбленную худощавую старушку, не помнящую своего имени, с разбитой головой и ожогами. Я столько времени провела здесь одна, и так привыкла к покою, что шумные соседки успели утомить меня в первые полчаса своего пребывания в одном со мной помещении.

Марья рассказала, что она торгует бубликами и пряниками, у них с мужем — своя лавка рядом с центральными рядами на рынке, у них четверо детей мал мала меньше, её побил муж — не перенёс мук ревности: не так, по его мнению, она посмотрела на соседа — сапожника Василия. Неправильным взглядом, слишком вольным и завлекающим. Бил чем-то тяжёлым и наверняка, видно, чувства всколыхнула в нём жена не шуточные, и сломал ей пальцы на обеих руках. Марья закрывалась ими от разъярённого ревнивца, а он — куда попал, то и сломал. Хорошо, не голову. В этом женщине повезло, чего нельзя было сказать о её пожилой соседке. Что точно с ней приключилось, бабушка описать не смогла, и в каждом новом рассказе обстоятельства сильно разнились с предыдущими. То она уверяла, будто упала головой на горячий чугунок и обварилась, то в точности утверждала, что налетела на раскалённую сковородку в руках окаянной невестки, то без тени сомнения сообщала, что та же окаянная швырнула в неё чайник с кипятком и попала прямиком в голову. В общем, в какой ситуации бы не произошла трагедия, вывод был один: не повезло старушке с невесткой, змеёй подколодной, всю душу ей вымотавшей. И уж если бы не она, лежала бы бабушка сейчас дома на пуховой перине да беды не знала.

Я слушала подробности такой насыщенной разнообразными событиями семейной жизни двух несчастных женщин, и понимала, что одиночество — это не так уж и плохо. Есть в нём что-то особенное, притягательное, какая-то непознанная магия, а тишина — это редчайшая драгоценность, не каждому дозволенная и доступная. Я осознала удручающую вещь: очутись эти дамы со мной в одной палате на всё время моего лечения, я бы не выдержала и сбежала отсюда, полуживая, вся в крови, но не смогла бы вынести этого балагана.

Это натолкнуло меня на мысль, что я не из их круга, не из их среды, наполненной многообразными неразрешёнными проблемами, и постоянно обрастающей всё новыми маленькими и не очень трагедиями, раз мне их бурлящие, громкие речи так режут слух. Для меня были непривычно неприятными выражения, щедро приправленные крепким словцом. Значит, я жила в другом обществе, более спокойном и приличном, более утончённом. Я никогда не общалась с подобными людьми, и, верно, обходила их за версту, мне были не по вкусу базарные склоки и семейные драмы, сопровождающиеся рукоприкладством, граничащим с желанием убивать. Кто же я такая всё-таки? И как оказалась в подобном неподходящем месте и в подобной компании?

После шумного вечера я и не предполагала, что ночь будет ещё ужаснее. Не могу с точностью сказать, кто из женщин храпел громче: круглолицая и розовощёкая Марья или хрупкая старушка с пробитой головой, но мне казалось, что от этих дивных трелей крыша больницы непременно должна рухнуть прямо мне на голову, и в какой-то момент я даже мечтала, чтобы это, наконец, произошло. Успокаивало лишь одно: завтра придёт долгожданное освобождение, и настанет моя новая жизнь. Мы с Ладой начнём поиски моего маленького сыночка, неизвестно где и как, но начнём! И всё будет хорошо! Уж точно лучше, чем сейчас.

Я не могла дождаться наступления нового дня, и каждую минуту заглядывала в окна: стало ли светлее, появилось ли на горизонте солнышко. Казалось, эта ночь будет длиться бесконечно, но спустя много длинных, невыносимых часов в окна, наконец, заглянуло разгорающееся летнее солнце.

Совершенно неожиданно для меня в такую рань в палату с недовольным видом заглянула Елизавета Дмитриевна и шёпотом, видя, что я не сплю, подозвала меня к себе.

— Что-то случилось, — прикрывая рукой свой зевающий рот, и презрительно глянув на безмятежно сопящих женщин на соседних кроватях, поинтересовалась я.

— К вам посетительница, идёмте, — Медицинская сестра повернулась ко мне спиной и пошагала по коридору, — Принесла же нелёгкая в такое время, вот ей Богу, не нужно было пускать. Что за привилегии вам, понять не могу. Барыня, что ли, какая? — ворчала она, не оглядываясь.

Я быстро накинула тёплый, потрёпанный халат, любезно предоставленный Ладой в наследство от её тётушки, и побежала вслед за переваливающейся тяжелой поступью Елизаветой Дмитриевной. А из головы не выходили мысли о странной посетительнице, её неожиданном визите в такой ранний час, о том, что привело её именно в это утро, и где она была все эти долгие дни моего лечения, если мы были с ней знакомы?

— Вот, пожалуйста. Полчаса вам на общение, больше не позволю, — Медсестра всем своим видом и строгим пренебрежительным тоном напомнила, что именно она здесь главная, и пошла, ковыляя, в свою комнату.

На лавочке в конце коридора, с любопытством разглядывая обстановку учреждения, сидела молодая женщина, она была дорого и со вкусом одета, с аккуратной прической и в маленькой шляпке, прикрывающей верхнюю часть лица полупрозрачной вуалью. На первый взгляд, между нами не могло быть ничего общего. Я совершенно точно видела даму впервые, приятные и милые черты её мне были не знакомы.

Увидев меня, женщина поднялась со скамейки и быстро зашагала, почти побежала мне навстречу.

— Анжелика! Милая моя, наконец-то! — она крепко обняла меня, и положила голову на моё плечо, от неё приятно пахло духами, и этот аромат совершенно точно я знала. Но саму обладательницу никак вспомнить не удавалось.

Я покорно вынесла объятия странной посетительницы, не пошевелив и пальцем, не проронив и звука, и молодая дама, увидев моё безразличие, осторожно отстранилась.

— Анжелика, что с тобой? — женщина пристально посмотрела на меня своими пронзительными зелеными глазами, тихонько тряхнув меня за плечи. — Это же я — Лариса. Твоя двоюродная сестра.

— Моя кто? — ошарашенная услышанными словами, переспросила я.

— Лика, милая, не пугай меня так, умоляю, — взволнованно затараторила посетительница, зажав руками мои бледные после бессонной ночи щёки, и пристально посмотрела мне в глаза, — Я — Лариса, твоя двоюродная сестра. Я столько времени искала тебя, так волновалась, что с тобой что-то случилось. Ты пропала, не писала, не приезжала, больше восьми месяцев о тебе ничего не было известно. Куда ты исчезла?

— Простите, Лариса, но я вас не знаю. — Глядя исподлобья, произнесла я, убрав руки странной дамы прочь от своего лица.

Моя собеседница переменилась в лице, она одарила меня озадаченным взглядом, беспомощно плюхнулась на деревянную скамейку и тяжело, надрывно вздохнула. Видно было, что она искренне переживает и недоумевает, да что там, она была по-настоящему шокирована моим поведением. Явно не такой встречи она, истосковавшаяся по родной душе, ожидала, но из моей памяти образ этой милой молодой женщины со светло-русыми волосами, собранными на макушке в свободный пучок, бледной кожей и прозрачными зелёными глазами был стёрт. Я внимательно оглядела мою вновь обретенную родственницу, и ничто не всколыхнулась внутри меня, ни один нерв не дрогнул. Она была абсолютно чужой для меня.

— Я ничего не понимаю. Анжелика, объясни мне, пожалуйста, что всё это значит. Как ты можешь так говорить? Как ты можешь меня не знать, мы же вместе выросли, ближе меня у тебя никого не было, как? Почему ты такая? Что с тобой? Откройся мне, я же родной тебе человек! Ты попала в беду? Что-то случилось? Не нужно таиться от меня, я всегда поддержу тебя, ты должна помнить! Ты исчезла, не оставила о себе никакой информации, а теперь говоришь, что не знаешь меня? Что с тобой такое? — Женщина в самом деле никак не могла взять в толк, почему я так холодна с ней. Она тщетно пыталась разглядеть на моём лице такие долгожданные и желанные для неё эмоции: радость от встречи с близким человеком, печаль от долгой разлуки и, возможно, что-то ещё. Однако, я не оправдала её надежд.

— Лариса, вы не переживайте. Не стоит так волноваться. — Преисполненная спокойствием, сказала я гостье.

— Как же не волноваться? Ты будто чужая совсем!

— Просто я потеряла память, меня сбила повозка на мосту. И с этим ничего не поделаешь. — Я посильнее укуталась в халат, — А как вы меня нашли?

— Как потеряла память? Это правда? Ты не шутишь? — глаза Ларисы округлились от удивления.

— Я сама знаю, что произошло, только со слов доктора. А вы — в самом деле моя сестра? — недоверчиво посмотрела я на собеседницу.

— Конечно, конечно, вот, посмотри. — Лариса раскрыла серебряный кулон, украшавший тоненькую цепочку на её шее, и протянула его мне. — Вот, это мы с тобой два года назад.

Я осторожно взяла в руки драгоценный предмет, и увидела в нём два маленьких изображения юных девушек. Одна из них была поразительно похожа на меня, но с горящими глазами, красивая и ухоженная, не чета мне теперешней. Лариса, увидев мой застывший от удивления взор, сняла цепочку с кулоном и вложила мне в руку.

— Возьми себе, — она еле заметно улыбнулась, и снова крепко обняла меня, — Даже не верится, что я, наконец, нашла тебя, моя милая Лика.

А у меня в душе было странное чувство. Передо мной стоял родной человек, с которым выросли вместе с его слов, который знал обо мне всё и мог описать мою жизнь с самого начала во всех подробностях и красках. Все тайны о моём происхождении, о моей семье, о доме, обо мне самой могли быть раскрыты в эту самую минуту, стоило мне всего лишь задать вопрос. Так почему мне нестерпимо захотелось убежать подальше от этих знаний, скрыться в неизвестном направлении. Я не торопилась задать все накопившиеся вопросы, мало того, я просто-напросто не желала их задавать. Мне не хотелось понимать, что скрывается в глубинах моей памяти, будто воспоминание о каком-то страшном событии, перевернувшем мою жизнь, должно непременно причинить мне острую боль. Хотя, куда уж больнее, чем теперь… Мне было проще и спокойнее оставаться и дальше Ниной, а не становиться снова Анжеликой. Уж если я так внезапно исчезла из своей благополучной жизни, значит, на то были веские причины, и не стоит мне к той жизни возвращаться.

Объятия Ларисы не были мне неприятны, но ни радости, ни трепета, ни хоть какой-то малюсенькой, едва уловимой эмоции, отличающейся от безразличия, я не испытала. Мне захотелось поскорее прекратить это, я осознавала, что могу упустить возможность вернуть саму себя, но, то ли усталость от лечения, то ли бессонная ночь, то ли все разом навалившиеся на меня события последних дней, не позволили мне воспользоваться подаренным небом шансом. И я решила убежать от общения, от родного человека в ненавистную палату. И если я действительно так дорога моей сестре, то она не оставит меня. И возможно, когда я буду душевно и телесно готова принять своё прошлое, я сама всё спрошу у неё. А сейчас — не могу и не желаю.

— Лариса, меня сегодня отпускают домой, после обхода врача — а это ближе к полудню. Приходите, и мы побеседуем дальше. — Предложила я, увидев, как из сестринской комнаты показалось широкое лицо Елизаветы Дмитриевны, и несказанно обрадовавшись этому. — Если, конечно, вы имеете такое желание.

— Правда? Как замечательно! Значит, я смогу забрать тебя домой, наконец! Ты не представляешь, как все соскучились за тобой! — обрадовалась Лариса.

— Время вышло! — строго напомнила медицинская сестра, — Посещение закончено.

— Так значит, мы договорились, Лариса. А пока я пойду. До встречи, всего вам… тебе доброго. — Я покорно зашагала в сторону палаты, ощущая на спине обжигающий взгляд двоюродной сестры.

— До встречи! Только дождись меня, Лика, прошу! — прокричала мне вслед Лариса. Я кивнула головой в знак согласия, и скрылась за дверью.