Детство

Василий Панфилов, 2019

Мальчишка-сирота видит яркие сны о другой, более счастливой и сытной жизни. Жизни, где он большой и сильный, а вокруг дива-дивные! Арапы чернющие, девки в срамных одёжках, чужеземные диковинные города и самобеглые повозки. Но наступает пора просыпаться… и снова перед глазами привычная реальность. Село в Костромской губернии конца 19-го века, обыденная крестьянская жизнь. Только вот не вписывается мальчишка-сирота в эту серую обыденность. А внутри сидит кто-то взрослый и умный. Другой. Он сам…

Глава 3

Ешь давай, — Сухо приказала тётка, со стуком поставив передо мной выщербленную глиняную мису, с гречневой кашу до самого верху, — а то неизвестно ещё, пообедать-то выйдет, иль до самого вечору голодным по морозу ходить будешь. Не хватало ещё…

Она замолкла, тяжело придавив меня глазами и поминутно поправляя платок. Под её взглядом я давлюсь. Есть охота — страсть! Ан не лезет каша-то, ажно проталкивать в глотку приходится. Кому рассказать, так и не поверят. Кашу-то! С маслом!

— А и не убудет с него, — Фыркнула презрительно Аксинья, проходя мимо, и крутанув жопой, нарочно задела меня подолом, на что мать промолчала, поджав губы. Малые, не понимая толком происходящего, крутились вокруг, блестя глазами.

— Мам, — Дёрнул мать за подол маленький Стёпка, — а дармоед совсем-совсем уезжает?

Стрельнув глазами в мою сторону, тётка не ответила, только мимоходом погладила малыша по русой головёнке.

— Совсем, — С каким-то вызовом сказала Аксинья, возясь у печи, — Без возврата!

Последние слова она пропела, крутанувшись округ себя. Вздорная девка!

Скрипнула дверь сеней и в дом зашёл Иван Карпыч, запустив морозный воздух, густо приправленный запахами хлева.

— Гнедка запряг, — Деловито доложил он, глядя сквозь меня, — не задерживайся!

Обжигаясь, выпил кипяток с собранными по осени листьями малины, и встал из-за стола. Перед глазами расплывалось, и я неверяще провёл руками… слёзы?

Отвернувшись, быстро обул ботинки. Старые, разношенные, но ещё крепкие. Мать покупала ещё, по случаю. Сам-то не помню, да и узнал случайно.

Тётка-то о матери говорить лишний раз не любит. Я попервой, когда болесть уходить стала, расспрашивать было начал. Отмалчивалась тётка-то. Губы подожмёт, да отвернётся, а и ответит если, то лучше бы не отвечала.

Сверху зипун^[16], на голову драную шапку, увесистый узелок со старой одёжкой в руки, и всё, я готов! Чего медлить-то?!

— Неласковой какой, — Шипит Аксинья вслед, будто не сама только что радовалась, змеюка рябая! Только что чуть из избы не выпихивала, а тут же — неласковой!

Ворота уже настежь, и Карп Иваныч, не медля, вывел Гнедка под уздцы.

— И куды это поехали? — Поинтересовалась соседка, бабка Феклиха, изнемогая от любопытства.

— В город, — Важно пригладив русую бороду с редкой проседью, молвил Иван Карпыч, — В учение отдаём, стал быть. К труду крестьянскому пащенок не способен, так может, хуч там кус хлеба заработать сможет.

— Это да, это да, — Закивала головой старуха, — негодящий он, как есть негодящий. Мамка его, помню… ишь вызверился, ирод!

Дряхлая, но всё ещё шустрая по необходимости, старая ведьма живо отскочила назад.

— Я вот тебе ухи… у, ирод!

Погрозив скрюченным пальцем, подойти не решилась.

— Н-но! — Иван Карпыч, тая усмешку, упал в сани и щёлкнул кнутом. Мерин послушно начал неспешное движение по деревенской улице, цокая подкованными копытами по мерзлой земле. Соседи с любопытством провожали нас взглядами, то и дело заводя разговоры.

Иван Карпыч охотно останавливался, и скоро вся деревня была в курсе происходящего. В город меня отдают, стал быть, потому как к настоящей мужицкой работе негодящий.

— Егоор! — На меня налетел заплаканный полуодетый Санька, — Дядька Иван, ну что ж вы…

Мужик только дёрнул плечами, и дружок мой отстал.

— Егор, ну ты чего? Зачем в город-то? — Запрыгнув на сани, тормошил меня Чиж, — Оставайся! Попроси тётку-то, а?!

— Неча! — Прервал его Карп Иваныч, — Сей час кнутом получишь! Не твоего ума дело, сопливец!

Санька соскочил с саней и зашагал рядом, то и дело срываясь на трусцу.

— Как же так…

Стиснув зубы, дёргаю головой в сторону Ивана Карпыча. Отстал Санька далеко за околицей, замёрзнув окончательно. Видя его заплаканный глаза, и сам разнюнился. Соскочив с саней, обнял его крепко и прошептал горячечно:

— Я вернусь, Санька! Верь! Не быстро, но вернусь! Пройдусь по деревне в лаковых сапогах, при богатом картузе и с гармонью. Пройдусь, и кланяться никому не буду, особливо тётке! Мимо пройду, как и не родня! Только тебе и бабке твоей! Будут знать!

Догнав сани, запрыгнул, и больше не оглядывался.

* * *

К железке^[17] подъехали под самый вечор. Народищу! Иван Карпыч, такой важный и осанистый в деревне, съёжился чутка и будто полинял весь, даже меньше стал. Оглянувшись на меня, он цыкнул раздражённо зубом и расправился было, но ненадолго. Первый же встреченный полицейский, и дядька снова съёжился, уже не оглядываясь на меня.

К самой станции подъезжать не стали, свернули куда-то в сторону. Пару раз спросив дорогу, заехали в скопление домишек, стоящих чуть не вплотную друг к дружке.

— Как они живут-то здесь? — Изумился я, — Даже огорода ни у кого, почитай и нет!

— В городе ещё хужей, — С каким-то злорадством отозвался Иван Карпыч, стуча кнутовищем в ворота, — Илья Федосеевич!

На стук вышел мужик с босым^[18] белым лицом, на котором виднелись сизые прожилки.

— Из скопцов^[19], что ли? — Подумалось мне, но Иван Карпыч, не брезгуя, расцеловался с ним в губы.

Гнедка дядька распрягал сам, поставив в небольшом сараюшке к овцам.

— Тесновато ему, ну да ничего, ночку перестоит, — Со смешками суетился рядом Илья Федосеевич, обдавая запахом хмельного, — Ну заходи, заходи в тепло!

Робея, захожу следом за Иван Карпычем. Эвона! Сколько господских предметов-то! Зеркало большущее, да чуть ли не в аршин^[20], и даже не облупившееся почти. И в рамочке с позолотой! Божечки, живут же люди!

— Твой, что ли? — Илья Федосеевич больно повернул меня к себе за плечи, — Да уж, всё как ты и говорил! Дерзкой! В чужой дом зашёл, и ни тебе перекреститься, но шапку с головы снять.

Торопливо срываю шапку и кланяюсь, полыхая стыдом.

— Да уж, — Повторил хозяин дома, отпуская меня, — тяжко такому в учении придётся. Не одну палку обломают, прежде чем в люди выйдет!

— В люди, — Вздохнул Иван Карпыч, глядя на меня с брезгой, — хоть бы как… какие там люди!

Разоблачившись наконец, Иван Карпыч принялся одарять домашних хозяина дома немудрящими деревенскими гостинцами, встреченные с плохо скрываемым равнодушием. Чувствуя это, дядька суетился лишнее и выглядел жалко.

Супруга Ильи Федосеевича, дородная Ираида Акакиевна, живо накрыла на стол и под суровым взглядом супруга, поджав губы, молча принесла хрустальный графинчик.

— Пойдём-ка, — Тронула меня за рукав хозяйка дома, глядя жалеючи, — Покормлю. С мущщинами тебе сейчас сидеть не стоит, мой Илья Федосеевич на старые дрожжи быстро-то догонится, да и Ивану Карпычу с устатку много не нужно. А тебе нечего сидеть с ними, слушать-то. Вошек-то нет?

Она быстро провела рукой по моим волосам.

— Нетути, надо же. Пойдём! Постояльцы иногда гостевают, — Рассказывала она, устраивая меня в отдельной (!) комнатке, где помещалась богатющая железная кровать, небольшой стол, сундук и два самонастоящих господских стула, гладких и блестючих, рази чутка ободранных, — а сейчас вот свободно. Илье Карпычу я кровать расстелю, а тебе и на сундуке ладно. Сейчас!

Вернувшись через несколько минут, она поставила на стол большую тарелку со снедью. Калёные яйца, кусок слегка заветревшегося окорока, да несколько кусков чуть подсохшего ситного^[20].

— Илья Федосеевич-то мой официянтом при буфете вокзальном служит, — С ноткой законной гордости поведала женщина, — во как! Мущщина он уважительный, так что и буфетчик к нему со всей приязнью. Господам-то в буфете только свежее подавай, вот и приносит иногда. Яйца вон калёные… ешь, ешь! Хучь все!

Она засмеялась по-доброму, и у меня на миг сжалось сердце. А может… тётка-то добрая, да и муж ейный в люди вышел! Официянт! На самой станции работает — должность имеет, значит. Не шутка! При деньгах, да ещё и снедь перепадает, бывалоча! Так может…

— А сыночек старший и вовсе, — Продолжила она, горделиво поведя плечом, — прогимназию окончил! Конторщиком устроился — к купцу Малееву, что пиленым лесом торгует.

— Да ты что, — Заполошилась она, не поняв моей внезапной вялости, — никак совсем приморило в тепле? Ну ложись, ложись!

Воркуя, она расстилала бельё на плоской крышке здоровенного сундука, попутно рассказывая про сына и удачно вышедших замуж дочек.

— Ты в нужник-то зайди, а то ночью искать почнёшь! Пойдём, провожу.

Присаживаясь в сортире, мимоходом оценил маленький дворик.

— Эка вонища здесь по весне начнётся! — Пришла в голову мысля, — Когда говно, значит, таять почнёт!

Хозяйка дома, закутавшись в шаль, дожидалась у крыльца.

— Всё? Ну давай, руки помой и ложись.

Мимолётно погладив меня по голове, Ираида Акакиевна ушла.

Ворочаясь в жарко натопленной комнате, я думал думки. Всяко думалось, не всегда доброе. Зависть злая к детям ейным — при батюшке и матушке живут, да не голодовали небось! А потом и сморило.

Посерёд ночи разбудил Иван Карпыч, пьяно добравшийся до расстеленной загодя кровати.

— Ишь ты! — Сказал он, снимая сапоги и разматывая духовитые портянки, — Наливочка-то господская, она послаще бражки-то!

Гулеванить дядька не стал и скоро захрапел.

С утра проснулся рано и вышел сторожко, стараясь не разбудить храпящего Ивана Карпыча и поглядывая на диковинные господские вещи Хозяйка уже возилась на кухне.

— Встал? Ну и молодец. Давай-ка в нужник, умывайся, да садись снедать.

Ираида Акакиевна кормила сытно и вкусно. Было неловко, но отказаться от предложенной добавки не хватило сил. Каша с мясом! Я ажно слюнями чуть не захлебнулся — такое ить только на свадьбах два разика едал, а тут случайных постояльцев с утра кормят!

— На вот, — Он украдкой, прислушиваясь к завозившемуся в комнате мужу, сунула мне внушительный узел со снедью, — Вчерашнее собрала, что ты есть не стал. В дороге пригодится!

Мужчины встали хмурые, но похмеляться не стали, только чаю выдули по несколько стаканов, да посетили нужник.

До станции шли пешком, вразвалочку. Хмельным духом от них шибало поначалу за несколько шагов, но потихонечку выветривалось. Зато кофеем запахло, какой дядька Алехан пьёт иногда. Ишь, хитро как! Зёрна пожевал, значит, и вонищи хмельной как не бывало!

Илья Федосеевич шёл важно, раскланиваясь едва ли не с каждым встречным, то и дело заводя разговоры. Чистой публики поутру не попадается, да оно и известно — господа, они затемно не встают!

На станции я сразу закрутил головой — красотища-то какая! Тот-которой-во-мне некстати заворочался, и в голове появились те самые приснённые картинки с дивными городами.

— То во сне! — Мысленно заспорил я, — А то вот! Явь!

Всё едино, окружающая красотища разом будто поблёкла, отчего стало вдруг обидно.

— Постой тут, — Приказал Илья Федосеевич мне, — а то неча! Буфет второго класса, не абы что! Чай, господ сейчас нет…

Он замолк, выразительно покосившись на дядьку. Тот закивал, убавив привычной мущщинской степенности. Сразу понятно стало, кто здесь главный, а кто так, из милости.

Вдвоём с Иваном Карпычем, боязливо ступающего по паркетным полам, они пошли куда-то к стойке, но дверь захлопнулась перед моим носом. Обидно! Даже рассмотреть ничего не успел, кроме полов-то.

Не успел я замёрзнуть, как они вышли из буфета, уже похмелённые и раскрасневшиеся, да не вдвоём уже.

— Этот? — Ткнул в меня пальцем молодец, выглядящий как приказчик в лавке. Старый уже, чуть не под тридцать.

— Он самый, Сидор Поликарпыч! — Заулыбался Илья Федосеевич, — Пачпорт его я вам отдал, передадите его с бумагами мастеру, да и дело сделано!

— Только из уважения к вам, Илья Федосеевич, — Вздохнул приказчик, не обращая внимания на Ивана Карпыча, — Мальчишка-то, сразу видно — дерзок да глуп!

— Ничо… — Официянт мелко рассмеялся, — ужо вгонят ему ума через задние ворота! Посмиреет да поумнеет!

— Пойдём, — Сидор Поликарпыч смерил меня взглядом, — Убежать коль захочешь, ловить тебя не буду, волкам по зиме тоже есть охота, хе-хе! Не отставай!

Рослый приказчик подхватил потёртый саквояж и зашагал, не оглядываясь, только снег под сапогами поскрипывает. Поколебавшись на миг, заспешил за ним следом, тоже не оглядываясь.

— Умерла так умерла, — Непонятно сказал Тот-кто-внутри.

Примечания

16

Зипун был своего рода крестьянским пальто, предохраняющим от стужи и непогоды. Носили его и женщины. Зипун воспринимался как символ бедности.

17

Железной дороге.

18

Бритым. Без усов и бороды.

19

Общины скопцов считали, что единственным путём спасения души является борьба с плотью путём оскопления (кастрации).

20

Аршин: старорусская единица измерения длины. 1 аршин = 1/3 сажени = 4 четверти = 16 вершков = 28 дюймов = 0,7112 м.