Детство

Василий Панфилов, 2019

Мальчишка-сирота видит яркие сны о другой, более счастливой и сытной жизни. Жизни, где он большой и сильный, а вокруг дива-дивные! Арапы чернющие, девки в срамных одёжках, чужеземные диковинные города и самобеглые повозки. Но наступает пора просыпаться… и снова перед глазами привычная реальность. Село в Костромской губернии конца 19-го века, обыденная крестьянская жизнь. Только вот не вписывается мальчишка-сирота в эту серую обыденность. А внутри сидит кто-то взрослый и умный. Другой. Он сам…

Глава 12

— Утро! Подымайся, народ! — Мужики сонно заворочались на нарах, а Иван Ильич затеребонькал слегонца уполовником по чугуниевому котлу, подымая крышку. Зеваю, сонно потягиваясь и принюхиваясь, скинув с себя тряпьё и сев на нарах. Запахи… ух!

— Гусачника^[41] с утра саморанешнего перехватил! — Похвалялся Иван Ильич важно, мешая в котле, — ливера понабрал, да штей и сварил!

Ворча и позёвывая, мужики потянулись к котлу с мисками.

— Скусно! — Похвалил один из старших мужиков, попробовав и расправив лохматые сивые усы, нависающие надо ртом, — Не всякая баба такие шти сварит!

— Обабишься скоро! — Загоготали добродушно мужики помоложе.

— Никшните! — Остудил их Иван Ильич грозно, — Никак в обжорках исть захотели, кровные свои переплачивая? То-то! Сами кашеваром оставили постоянным, хучь и выздоровел уже, теперя не пищите! Нравится хлёбово, хотца скусно и подешевше исть, так и не дразнитеся.

— Так их! — Одобрил сивоусый Пахом Митрич, — А то ишь! Тута мяса мало что не половина, да капуста, да пшено! Сытно так, что до самого вечору брюхо урчать не будет, а ишшо и скусно. А они того! Выкобениваются! В армии кашевар первый опосля унтера, а уж ефрейтор какой так и вовсе — со всем уважением к иму подходит.

— Да мы шутейно! — Засмущалися мужики, — Ты извини, Ильич — не со зла то, а сдуру!

— То-то! — Иван Ильич расправил плечи, — Ну, подходи, народ! Кому мало будет, так опосля подойдёте ишшо, я лишку наготовил, на пузени ваши бездонные!

Подошёл и я вместе со всеми — как равный, ибо свою денюжки тожить сдаю в общий котёл. Добытчик! А значица, взрослый почти мужик, только что усы не растут. Иван Ильич щедро наложил ажно до самых краёв, чуть не с напупинкой. Отойдя чуть, губами снимаю юшку, чтобы под ноги не расплескалося.

— Скуснотища! — Хвалю дядьку от всей душеньки и отхожу в сторону, присаживаясь на нары. Миску на колени, подстелив тряпицу. Черпаю ложкой то капусту с юшкой и пшеном, то ливер, и ем, отдуваяся. Скусно и сытно — страсть! Я так сытно, как здеся, на Хитровке, и не едал никогда. Шутка ли, кажный день по два раза цельную миску наливают, да таку здоровенную, что ажно заталкивать в себя приходится, чтоб вместилося.

То шти, то кулеш, кашу вон давеча грешневую ели. С маслом! И хлеба ржаного кажный раз — кусище почти с фунт, я и половинку одолеть не в силах, с такой-то мисищей. За пазуху прячу, да потом и доедаю. Сытно! Не жисть, а скаска!

Потом ишшо иван-чая кажному — сколько влезет, хоть усцысь потом. Некоторые лакомки сахар достают, но на таких осуждающе смотрят. Балованные!

Посидели мужики, надымили махрой, да и побрели по работам. А мне рано пока. Оно ведь как? У кого прислужники есть или сами всё делают, так оне с утра всё по хозяйству и выполняют. А если кто почти из господ, так те ленивы, позже встают. Ну или прихворал если кто. Вот тута и я руки свои предлагаю, значица. А ведь попервой ух как ноги бил! Все проулки оббегать пыталси.

— Ну что, помощник? — Улыбнулся Иван Ильич, — Помогёшь или сразу побегишь?

— Помогу, дяденька!

Оно ить и не тяжело работу бабскую делать, ан не отлучишься-то далеко от комнаты. Портяночники, они такие! Хорошо ишшо, что мы по соседству с такими же мужиками живём, а не с ворьём, значица, но всё едино. В любую щель пролазят, сволота такая! Как клопы.

Само важное — воды натаскать. Оно ить дяденька отлучиться далеко не может, а её много надобно. Посуду помыть, умыться с утра да в вечор. Оно вроде и немножечко, а мужиков почитай тридцать душ. Кажному по чуть, вот тебе и вот!

— Такое сегодня снилося, ну смех и грех! — Меня ажно распирает, так рассказать хотится. Так-то, при мужиках, стесняюся — ну как на смех подымут, зубоскалы? А Иван Ильич, он мущщина сурьёзный, не балаболистый.

— Ну-ка! — Не переставая отшкрябывать в тазу мисы, заинтересовался дяденька.

— Вроде как я, но взрослый совсем, — Начинаю взахлёб, — Лет двадцать поди. И здоровый! Жилистый, но плечи — во!

Руками показываю плечи, отводя их мало что не на аршин^[42] от своих.

— И танцую с дружками посерёд города незнакомого.

— Не Москва?

— Не! — Мотаю головой, — Чужинцев много, то исть совсем чужинцев — арапов всяких да турок с китайцами. И одет я чудно, в рубаху без рукавов. А народ-то не плювается бесстыдству такому, а смотрит и хлопает, да денюжку даёт.

— Ишь ты! — Качнул головой дяденька, — Коленца-то хоть помнишь?

— А как же!

Хучь и сыт так, что брюхо под завязку, ажно у самого горла стоит, а показать могу.

— Ишь ты, — Иван Ильич удивлён, — А ишшо?

Коленца непростые, многие и показать-то не могу — так, словами ишшо объясняю.

— В кои-то веки что дельное приснилось, — Пушит бороду дяденька, — а то ране всё больше хрень всякая, забавки одни про телеги самобеглые.

— А это не забавка?

Дяденька протягивает руку и закрывает мне рот. Только тогда и понял, что с открытым, стоял, ну совсем как маленький! Ажно запунцовел.

— Забавка, — Дядька садится на нары, обтирая руки о подол домотканой рубахи, — но така… пользительная. Коленца-то незнакомые да антиресные. Научиться коль выкаблучиваться, так недурственно будет. На селе у нас плясунов завсегда приглашали хучь на свадьбы, хучь куда. Худо ли, погостевать-повеселиться, скусно поисть да бражкой запить? В городе-то ишшо интересней должно быть.

Иван Ильич пушит бороду и молчит долго, морща лоб.

— Вот что… слыхивал я, что певунов и плясунов первеющих купцы загулявшие любят с собой таскать. Кормят-поят, да поговаривают — денюжку дают. А?! Оно конечно не ремесло, ан кормит, и поговаривают — не худо. Здеся главное — к винищу-то не привыкнуть!

Ишь! Озадачившись, сажуся думать. Слыхал я плясунах да певунах, которых рублёвиками одаривают, но чтоб сам… Ха! А почему и нет? Кулачник я хороший, и не потому, что здоровый очень, а вёрткий и быстрый, ну чисто горностай. И ухватки отрабатываю потому шта. Может, и коленца плясовые тоже? А?!

— Егорка! — Никак знакомый голос?

— Мишка! Пономарёнок!

Стоит поодаль от входа, приплясывает в валенках стареньких да одёжке худой, что для дел по хозяйству приберегал. Так обрадовался дружку, что ажно обнялися.

— Я тебя какой день выглядываю, — Рассказывал он, вцепившись в рукав и опасливо поглядывая по сторонам. Публика здеся такая, оглянуться не успеешь, как с вывернутыми карманами очухаешься, и енто если повезёт! Многие и вовсе не очухиваются, значица, — ты здеся как? Совсем плохо?

— А давай в гости? Чаем напою! С сахаром!

Важничая немножечко, провёл Мишку к себе. Только по дороже раз остановилися, чтоб он посцал-то, а не в штаны напрудил.

— Дружок-то мой, значица, — Представляю его Ивану Ильичу по всем правилам вежества, — Мишкой звать. Портняжка будущий.

— Ишь ты? — Дяденька протягивает руку, пожимая, — Хороший дружок, раз сюды сунуться не побоялся. А я Иван Ильич, земляк Егорки и егойного отца знакомец.

Расслабился Пономарёнок, ну да оно и понятно. Земляк всё ж, не абы кто. Да ещё и отца знавал, это почти што сродственник, особливо когда в Москве встретилися.

За-ради такого дела чай достал, чуть не полфунта по случаю досталися. Шуганул портяночников от извощика знакомого, когда тот выпимши был, так тот потом спитым^[43] чаем и отдарился. Честь по чести, в коробочке красивой, берестяной.

Балую я себя иногда!

Иван Ильич кипятку поставил да чай заварил. Попили с сахаром, что мне в тот раз разбойники знакомые с собой в карманы насували. Дяденька с нами одну чашку для вежества испил, ну и Понамарёнка расспросил заодно житье-бытье. Потом отошёл, значица, и мы уже вдвоем сидели, ну чисто взрослые из господ!

— Хорошо устроился-то, — Без зависти говорит Мишка, — никак враки всё, что на Хитровке пропащие совсем?

— Не врут, — Мотаю головой так, что мало не отрывается, — и ты сюда вдругорядь не ходи! Сейчас, перед летом, калуны^[44] новых попрошаек себе набирают. Старые-то за зиму повымерзли. Могут и того…

— А вот и не боюся! — Хорохорится Пономарёнок.

— Я вот боюся! — Мишка затихает — понимает, что всё сурьёзно, — Хучь и боец кулачный, ан среди годков, взрослых-то не побью.

— А мастера свово? — Не удерживается дружок.

— Случайно! Пороть меня вздумал, а сам опосля пьянки жутчайшей. Ну а мне што? Уже тогда понимал, что не удержуся я у него, ну и отбивалси. Да и мастер такой злой был, что боялся — забьёт вусмерть! Как давай лягаться, не видя ничегошеньки! Ну и попал так вот, удачно.

— С единого удара свалил, ха!

— Удача, Миша, — Качаю головой.

— А… так он же в Пост Великий руки распускать вздумал, — Оживляется Пономарёнок, — и кругом неправ был. Боженька наказал!

— Не иначе. Да ты пей, пей чай-то! И сахар бери!

— А что там с энтими… калунами? — Мишка сёрбает чай по господски, с блюдечка, зажав кусочек сахара меж зубов.

— Новых набирают. Они обычно родителям денюжку за них платят, вроде как в энту… аренду берут, на год. Бывают, двух-трёх возьмут, да ни един года не переживает! Оно на холоду-то плясать перед господами, чтоб подавали больше, долго ли протянешь? А если без денюжек можно робёнка умыкнуть, то и тово, скрадут.

— А убежать?

— Куды? Ручки-ножки ломают, чтоб жалостливей выходило, а то и глазоньки выжигают.

— Жуть, — Ёжится дружок зябко, — А полицейские?

— Что полицейские? В доле они. Сбежишь коли, ещё и вернуть могут!

Рассказываю про Хитровку да как строился. Мишке всё любопытно, а то врак среди годков ходит немало.

— Хватит! Давай рассказывай, что там деется?

— У нас? — Пономарёнок задумывается, — С Дрыном всё то же самое… хотя погодь, я тя денюжку принёс.

Опасливо поглядывая на повернувшегося спиной дяденьку, достаёт тряпицу. У меня ажно в груди теплеет — хороший у меня дружок-то! Деньги не оставил, да не побоялся с ними на Хитровку. Это, правда, по незнанию больше, да потому, что никто и не думал, что у мальчишки деньжищи таки могу быть. А там бы ух! Средь бела дня ограбили бы, на виду у людёв.

Обниматься-то не стал, но глянул на Мишку етак… выразительно, что тот аж запунцовел, собой гордяся, да смущаяся.

— Ништо, Егорка, ты ж друг мой, а не абы кто!

Помолчали неловко, и некстати ворохнулся Тот-кто-внутри:

« — Мент родился!»

— А, так о мастере-то! — Вспомнил Мишка, — Ты ему влупасил-то, так он сгоряча и выскочил во двор. Ну то исть не он сам, а супружница евойная, и как начала голосить! И такой ты, и сякой, и разбойник весь из себя. Не знал бы тебя, так напужался бы, ей-ей!

Посмеялися, друг дружку толкаючи, мало чай не опрокинули.

— Мастер влупасил ей потом за стыдобушку такую, да и сам не умнее оказалси.

— Ну?!

— В полицию твой пашпорт отнёс, — Пономарёнок развёл руками, — так что теперь преступник ты получаешься. Только там не всё так просто получается — слыхивал я, как потом народ разговаривал. Москва, она же знаешь сам — большая деревня.

— Ну да, ну да.

— Вроде как ты и преступник, но ентот… жертва обстоятельств. Поймают коли, наказывать сильно не будут. Может, в колонию детскую направят, но они ж всяки бывают. Иные, говорят, и ничего себе так.

— А! — Мишка перебил сам себя, — Вляпался-то Дмитрий Палыч с тобой! Жалобу подал, ан сгоряча всё как есть и выложил. И как давеча пьяным был, и как ты смотрел дерзко… Епитимья теперя на нём — страсть! Всяко-разного батюшка понавесил, да ишшо и под присмотр полиции попал.

— Может, под надзор? — Хмурю лоб, — А то про надзор слыхивал, а под присмотр — нет.

— Присмотр! — Замотал тот головой, — Сказали, что теперя учеников брать запретят и будут заходить, проверять его поведение и…

Мишка задумался, вспоминаючи, но так и не вышло.

–… ну и вообще!

— А я, брат, отца знакомца встретил, так до сих пор не нарадуюсь! — Мотаю головой в сторону Ивана Ильича, — Ничегошеньки-то про отца и не знал! Беспамятный, а тётки коли спросишь что, так ажно пожалеешь — весь такой-растакой, мало что не пропойца. Деревенские тож как вспоминали, так чуть не плевалися. Толком никто-ничего, но вот так вот!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

41

Гусачником называли торговца, который торгует"гусаком". «Гусак» — в терминах тех лет — это «бычачьи потроха», или ливер. А именно: легкие, селезенка, сердце, печенка. Отдельной статьей шла бычачья «башка» и оболочки желудков (рубцы, сычуги).

42

Аршин: старорусская единица измерения длины. 1 аршин = 1/3 сажени = 4 четверти = 16 вершков = 28 дюймов = 0,7112 м; устаревший инструмент для измерения длины.

43

Уже один раз заваренный. В те годы существовали целые «фабрики» такого чая, и бедные слои населения не видели в его употреблении ничего дурного.

44

Профессиональные нищие.