Уэверли, или Шестьдесят лет назад

Вальтер Скотт, 1814

Вальтер Скотт (1771–1832) – английский поэт, прозаик, историк. По происхождению шотландец. Создатель и мастер жанра исторического романа, в котором он сумел слить воедино большие исторические события и частную жизнь героев. С необычайной живостью и красочностью Скотт изобразил историческое прошлое от Средневековья до конца XVIII в., воскресив обстановку, быт и нравы прошедших времен. Из-под его пера возникали яркие, живые, многомерные и своеобразные характеры не только реальных исторических, но и вымышленных персонажей. За заслуги перед отечеством в 1820 г. Скотту был дарован титул баронета. В этом томе публикуется роман «Уэверли», в котором правдиво показана и осмыслена судьба человека на фоне истории его народа. События в романе относятся к 1745 г., когда была совершена последняя попытка реставрации Стюартов. Главный его герой – личность вымышленная. Однако на страницах романа читатель увидит не условный персонаж, а художественно полнокровный образ. Благодаря реалистической типизации Уэверли, не будучи на самом деле исторически достоверным лицом, выглядит не менее реально, чем фигурирующие в романе подлинно исторические персонажи.

Глава V

Выбор карьеры

Времяпрепровождение Уэверли и то влияние, которое оно неизбежно должно было оказать на его воображение, я расписал с такой обстоятельностью, что читатель, пожалуй, сочтет эту повесть подражанием роману Сервантеса. Но такое предположение не делало бы чести моему благоразумию. Я не собираюсь следовать по стопам этого неподражаемого писателя, изображая такое полное помрачение ума, при котором он превратно истолковывает воспринимаемые предметы, а покажу то более распространенное отклонение от здравого рассудка, которое хоть и правильно воспринимает окружающие явления, но придает им окраску собственных романтических настроений. Эдуард Уэверли был очень далек от того, чтобы ждать всеобщего сочувствия собственным переживаниям или считать, что современная обстановка способна доказать реальность тех видений, которым он любил предаваться. Больше всего он опасался выдать чувства, которые вызывали в нем собственные мечтания. У него не было никого, кому бы он хотел их поверить, и он не желал иметь наперсника. Он прекрасно понимал, какими смешными могут показаться его чувства другим, и если бы ему был предоставлен выбор — или дать холодный и связный отчет об идеальном мире, в котором он проводил большую часть своей жизни, или подвергнуться любому непозорящему наказанию, думаю, он без колебаний выбрал бы последнее. Эта скрытность с годами стала для него вдвое ценнее, поскольку он начал чувствовать влияние пробуждающихся страстей. В приключения его воображаемой жизни стали вплетаться женские образы утонченной грации и красоты; и ему не понадобилось много времени, чтобы начать сравнивать создания собственной фантазии с женщинами, встречавшимися ему в жизни.

Перечень красавиц, еженедельно выставлявших напоказ свои наряды в приходской церкви Уэверли, был невелик и не отличался изысканностью. Наиболее сносной из них, без сомнения, была мисс Сиссли, или, как ей более нравилось именоваться, мисс Сесилия Стаббс, дочь сквайра Стаббса из поместья Грэйндж. Не знаю, было ли это результатом «чистейшей случайности» — выражение, которое в женских устах не всегда исключает преднамеренность, — или сходства вкусов, но мисс Сесилия не раз встречалась Эдуарду во время его обычных прогулок по Уэверли-Чейсу. До сих пор ему в этих случаях не хватало мужества подойти к ней, но встречи все же оказывали свое действие. Романтический влюбленный — это странный идолопоклонник, которому иногда безразлично, из какого чурбана создает он предмет своего обожания; во всяком случае, если природа дала этому предмету достаточную долю привлекательности, он легко может разыграть роль ювелира и дервиша^{52} в восточной сказке^[5] и щедро наделить ее из сокровищницы собственного воображения сверхъестественной красотой и всеми свойствами умственного богатства.

Но прежде чем прелести мисс Сесилии Стаббс возвели ее на пьедестал богини или, по крайней мере, той святой, имя которой она носила^{53}, до мисс Рэчел Уэверли дошли кое-какие сведения, побудившие ее предупредить надвигающийся апофеоз. Даже самые простодушные и бесхитростные женщины (да благословит их Бог!) обладают врожденной прозорливостью в этих делах, доходящей, правда, порой до того, что иная заподазривает нежные чувства там, где их отродясь не бывало, но редко уж пропускает происходящее на глазах. Мисс Рэчел весьма осторожно задалась целью не побороть угрожавшую опасность, а уклониться от нее, и указала брату на то, что наследнику его имени не мешало бы узнать свет лучше, чем это было совместимо с постоянным пребыванием в Уэверли-Оноре.

Сэр Эверард сначала и слышать не хотел о плане, который грозил разлучить его с племянником. Он готов был допустить, что Эдуард слишком зарылся в книги, но в юности, как он слышал, только и учиться, а когда страсть племянника к чтению немножко уляжется и его голова будет начинена науками, он, без сомнения, примется за сельские занятия и за охоту. Он сам часто сожалел, что в дни своей юности не отдал больше времени чтению: от этого он не стал бы хуже охотиться или стрелять, а эхо сводов Святого Стефана вторило бы более пространным речам^{54}, чем ревностные «Нет, нет», которыми он встречал все предложения правительства в то время, когда заседал в парламенте при Годолфине^{55}.

Но страхи тетушки Рэчел внушили ей ловкость, необходимую для достижения цели. Все представители их дома побывали в чужих краях или служили отечеству в армии, прежде чем окончательно осесть в Уэверли-Оноре. Она взывала в подтверждение справедливости своих слов к генеалогическому древу — авторитету, которому сэр Эверард никогда не перечил. Короче говоря, Ричарду Уэверли было сделано предложение направить своего сына попутешествовать под руководством его наставника мистера Пемброка. Путешествие должен был щедро оплатить баронет. Отец не возражал против такого плана, но когда он случайно упомянул о нем за столом у министра, великий человек нахмурился. Далее все выяснилось в разговоре наедине. Было бы весьма нежелательным, заметил министр, чтобы молодой человек, подающий такие надежды, во время путешествия по континенту следовал во всем указаниям воспитателя, выбранного, без сомнения, его дядей, прискорбные политические воззрения которого были общеизвестны. В каком обществе окажется мистер Эдуард Уэверли в Париже, каково оно будет в Риме, где претендент и его сыновья всюду расставили свои ловушки, — вот о чем надлежало подумать мистеру Уэверли. Со своей стороны, он мог только сказать, что его величество настолько ценит заслуги мистера Ричарда Уэверли, что если бы его сын собрался поступить на несколько лет в армию, он мог бы рассчитывать на эскадрон в одном из драгунских полков, недавно возвратившихся из Фландрии^{56}.

Намеком, выраженным и подкрепленным в такой форме, нельзя было пренебречь безнаказанно, и Ричард Уэверли, хоть и с превеликим опасением оскорбить предрассудки своего брата, счел невозможным отказаться от предложенного сыну назначения. Дело было в том, что он весьма надеялся (и не без основания) на привязанность сэра Эверарда к Эдуарду и считал, что, если последний предпримет какой-либо шаг, повинуясь отцовской воле, дядя не будет на него сердиться. Два письма оповестили баронета и его племянника об этом решении. Сыну своему Ричард сообщал исключительно фактическую сторону дела и указывал, какие приготовления нужно сделать для поступления в полк. Брату он писал более многословно и не столь прямолинейно. В самых лестных выражениях Ричард соглашался с ним в том, что сыну необходимо лучше узнать свет, и даже смиренно благодарил за предложенную помощь; выражал, однако, глубочайшее сожаление, что в настоящее время Эдуард не в состоянии следовать плану, начертанному его лучшим другом и благодетелем. Ему самому было больно думать о праздности юноши в том возрасте, когда все его предки уже носили оружие; его величество сам изволил осведомиться, не находится ли во Фландрии молодой Эдуард, когда в такие годы его дед уже проливал свою кровь за короля во время великой гражданской войны. Юноше готовы были поручить командование эскадроном. Что ему оставалось делать? У него не было времени спросить мнение старшего брата даже в том случае, если бы с его стороны возникли какие-либо возражения против того, чтобы его племянник пошел по славным стопам своих предков. Короче говоря, Эдуард стал теперь (с величайшей легкостью перескочив чины корнета и лейтенанта) капитаном драгунского полка, находившегося под командой Гардинера^{57}. К месту службы в Данди в Шотландии он должен был явиться в течение месяца.

Сэр Эверард воспринял это известие со смешанными чувствами. При вступлении на престол Ганноверской династии он отказался от парламента, и поведение его в памятном 1715 году возбудило некоторые подозрения. Ходили слухи о том, что при лунном свете в Уэверли-Чейс собираются фермеры и приводят туда коней; поговаривали также о ящиках с карабинами и пистолетами, купленными в Голландии и адресованными баронету, но перехваченными благодаря бдительности одного верхового таможенника (за эту услужливость с ним в безлунную ночь расправилась компания дюжих крестьян: его подбрасывали и вываливали из одеяла, за которое тянули с четырех концов). Говорилось даже, что при аресте сэра Уильяма Уиндэма^{58}, лидера партии тори, в кармане его шлафрока было обнаружено письмо сэра Эверарда. Но явных действий, свидетельствующих о государственной измене, не было, и правительство, удовлетворившись подавлением восстания 1715 года, сочло неблагоразумным и небезопасным преследовать мщением иных лиц, кроме несчастных дворян, поднявших против него оружие.

Для себя сэр Эверард не ожидал тех последствий, о которых распускали слухи его соседи-виги. Было прекрасно известно, что он давал деньги нескольким нортумберлендцам и шотландцам, взятым в плен под Престоном в Ланкашире^{59} и заключенным в Ньюгете и Маршалси^{60}. На суде некоторых этих несчастных джентльменов защищал не кто иной, как его поверенный и постоянный стряпчий. Впрочем, общее мнение было таково, что, если бы у министров были реальные доказательства причастности сэра Эверарда к мятежу, он не дерзнул бы держать себя так вызывающе при существующем правительстве или, во всяком случае, не смог бы это делать безнаказанно. Чувства, которые руководили им тогда, были проявлениями юношеской горячности в смутную пору истории. С этого времени якобитизм сэра Эверарда стал понемногу спадать, как пламя, гаснущее от недостатка топлива. Его преданность торийской партии и Высокой церкви поддерживалась еще некоторой деятельностью на выборах и на съездах мировых судей, происходивших раз в три месяца, но его воззрения в области престолонаследия впали в своего рода спячку. Тем не менее его сильно покоробило то, что племяннику придется служить при Брауншвейгской династии^{61}, тем более что, не говоря уже о его строгой и возвышенной точке зрения на родительский авторитет, ему было невозможно или, во всяком случае, чрезвычайно опасно воспротивиться этому своею властью. Подавленная досада излилась в многочисленных междометиях, выражающих раздражение и негодование, которые были приписаны в данном случае начинающемуся якобы приступу подагры. Наконец достойный баронет велел принести себе «Военный ежегодник» и утешился, обнаружив, сколько потомков подлинно лояльных фамилий, сколько всяких Мордонтов, Грэнвилей и Стэнли служило в настоящее время в армии. Тогда, призвав на помощь все чувства семейного достоинства и воинской славы, он с несколько фальстафовской логикой решил, что раз страна воюет, хоть и постыдно сражаться не на стороне единственно правых защитников отечества, но лучше сражаться даже с теми, кто очернил себя чем-либо похуже узурпации, только бы не сидеть сложа руки. Тетушке Рэчел было, конечно, не слишком приятно, что ее замысел привел не совсем к тому, о чем она мечтала, но ей пришлось подчиниться обстоятельствам. От своего разочарования она отвлеклась заботами о снаряжении племянника в поход и утешилась предвкушением радости увидеть его во всем блеске военной формы.

Самого Эдуарда Уэверли это в высшей степени неожиданное известие глубоко взволновало и повергло в какое-то неопределенное удивление. Это был, выражаясь словами прекрасного старинного стихотворения, «в вереск брошенный огонь», окутавший холм дымом и озаривший его в то же время тусклым пламенем. Его наставник, или, следовало бы сказать, мистер Пемброк, так как он редко принимал на себя этот титул, подобрал в комнате Эдуарда отрывки не очень правильно написанных стихотворений, которые он, по-видимому, сочинил под влиянием чувств, вызванных этой новой страницей, открывшейся в его жизненной книге. Доктор Пемброк, свято веривший в высокие достоинства стихов, сочиненных его друзьями, лишь бы они были написаны аккуратными строчками с прописной буквой в начале каждой, показал это сокровище тетушке Рэчел, которая с затуманенными от слез очками переписала их в свою общую тетрадь, между избранными рецептами по части кулинарии и медицины, любимыми текстами, отрывками из проповедей представителей Высокой церкви и несколькими песнями любовного и якобитского содержания, которые она певала в молодые годы. Из этого источника и были извлечены поэтические опыты ее племянника, когда упомянутая тетрадь вместе с другими подлинными документами, относящимися к роду Уэверли, была передана для рассмотрения недостойному издателю этой достопамятной истории. Если они не доставят читателю особого наслаждения, то, по крайней мере, познакомят его лучше, чем какое-либо повествование, с мятущимся и порывистым духом нашего героя:

Осенний вечер с гор сошел,

Окутал дымкой тихий дол,

И в глади озера стальной

Луч отразился золотой,

И красных облаков полет,

И башня, вставшая у вод.

Деревья, травы и цветы

В зеркальных водах так чисты,

Как будто в ясной глубине

Они растут на самом дне.

Казалось, это мир другой —

Прекраснее, чем наш, земной.

Но ветер в рощах заиграл;

Дух озера от сна восстал,

Дубов услышал тяжкий стон,

И черный плащ набросил он.

Так рыцарь, выходящий в бой,

Спешит одеть себя броней.

А ветер выл, и луч погас.

И пенным гребнем Дух потряс

И завертел валы кругом;

В ответ ему ударил гром;

Среди грохочущих громад

Во мгле исчез подводный сад,

И буйство вихрей водяных

Закрыло рай от глаз моих.

Грозе внезапной был я рад

И, странным трепетом объят,

С вершины башни наблюдал,

Как с волнами сражался шквал.

А грохот грома все сильней

Рождал ответ в груди моей,

И в восхищенье я забыл

Тот мир, что прежде был мне мил.

Так, грезы юности смутив,

Вдруг будит нас трубы призыв

И нас уводит в мир тревог,

Разбив мечты златой чертог,

Как вмиг развеял грозный шквал

Спокойный сон воды и скал,

И мы идем в смертельный бой,

Забыв про отдых и покой,

А жар любви и жажду встреч

Нам заменяют честь и меч.

Переводя на язык трезвой прозы то, что в стихах выражено с меньшей определенностью, я вынужден заметить, что мимолетный образ мисс Сесилии Стаббс исчез из сердца капитана Уэверли в вихре чувств, вызванных новым поворотом его судьбы. Правда, в тот день, когда он в последний раз слушал обедню в старой приходской церкви, мисс Сесилия появилась на фамильной скамье во всем блеске своих нарядов. Но в этот день Эдуард, вняв просьбам дяди и тетушки Рэчел, явился в церковь (не так уж неохотно, если говорить правду) в полной офицерской форме.

Превосходное мнение о себе — лучшее противоядие против преувеличенного мнения о других. Мисс Стаббс призвала на помощь своей красоты все доступные средства искусства. Но увы! Ни фижмы, ни мушки, ни завитые локоны, ни новая мантилья из настоящего французского шелка не подействовали на молодого драгунского офицера, который в первый раз надел свою шляпу с золотыми галунами, ботфорты и палаш. Не знаю, случилось ли с ним то же, что с героем старинной баллады, о котором поется:

Себя он чести посвятил,

От чар любви далек;

Лед растопить в душе его

Никто из дев не мог, —

Или броня из блестящих нашивок, защищавшая его грудь, отразила артиллерию очей прекрасной Сесилии, но все стрелы были пущены в него понапрасну:

Но я заметил, кто стрелой Амура

Был ранен в грудь: не западный цветок,

А Джонас Калбертфилд, цвет всей округи,

Сын управляющего, гордый йомен.

Прося извинить меня за мои пятистопные ямбы (от которых я в некоторых случаях не в силах бываю удержаться), я должен с прискорбием заявить, что моя повесть на этой странице навеки расстается с прекрасной Сесилией. После отъезда Эдуарда, рассеявшего некоторые праздные мечтания, которыми питалось ее воображение, она, подобно многим дочерям Евы, спокойно удовлетворилась менее блестящей партией и через шесть месяцев отдала свою руку вышеупомянутому Джонасу, сыну управляющего в имении баронета и — что было чревато весьма приятными последствиями — наследнику не только его имущества, но, с обнадеживающей степенью вероятности, и его положения. Все эти преимущества побудили сквайра Стаббса (а цветущий и мужественный вид жениха — его дочь) поубавить своей дворянской спеси — и свадьба была сыграна. Никто, казалось, не был так доволен, как тетушка Рэчел, которая до этого искоса (насколько это вязалось с ее добродушной натурой) поглядывала на самонадеянную девицу. При первой же встрече с новобрачными в церкви она в присутствии пастора, его помощника, дьячка и объединенных паств приходов Уэверли и Беверли удостоила молодую улыбки и низкого реверанса.

Раз и навсегда я должен извиниться перед читателями, ищущими в романах одной забавы, в том, что мучаю их так долго утратившей всякий интерес политикой, вигами и тори, ганноверцами и якобитами. Но иначе я не могу обещать им, что мой рассказ будет удобопонятен, не говоря уже о его правдоподобности. Для обоснования своего действия мой роман требует изложения побуждений, а последние обязательно рождались из чувств, предрассудков и партий того времени. Я не приглашаю тех моих прелестных читательниц, принадлежность которых к слабому полу и нетерпеливость дают им наибольшее право предъявлять ко мне претензии, в какую-нибудь крылатую колесницу, запряженную драконами или движимую волшебством. Передвигаюсь я в скромной английской почтовой карете на четырех колесах, держащейся больших дорог. Те, кому она не нравится, могут сойти на следующей станции и ждать там ковра-самолета принца Гуссейна или летающей будки Малека-ткача. А тому, кто останется со мной, придется порой пережить неприятности, связанные с тяжелой дорогой, крутыми горками, грязью и другими земными препятствиями, но с приличными лошадьми и учтивым кучером (как говорится в объявлениях) я обещаюсь возможно скорее доехать до более живописной и романтической местности, если у пассажиров хватит терпения на первые перегоны^[6].

Комментарии

52

…роль ювелира и дервиша… — Ювелир и дервиш — персонажи сказки «Семь влюбленных» из сборника «Восточные повести, переведенные английскими стихами» Джона Хоппнера (1758–1810).

53

…возвели ее на пьедестал… той святой, имя которой она носила… — Святой Цецилии, считавшейся у католиков покровительницей музыки.

54

…эхо сводов Святого Стефана вторило бы более пространным речам… — В здании церкви Св. Стефана заседала палата общин.

55

Годолфин Сидней (1645–1712) — английский государственный деятель, стоявший во главе финансового управления и пользовавшийся большим влиянием.

56

…в одном из драгунских полков, недавно возвратившихся из Фландрии. — Англия принимала участие в войне за австрийское наследство (1741–1748), в которой столкнулись интересы главных государств Европы; в ходе этой войны английские войска высадились во Фландрии.

57

Гардинер Джеймс (1688–1745) — полковник драгунского полка, павший в битве под Престоном во время восстания якобитов.

58

Уиндэм Уильям (1687–1740) — английский политический деятель, был арестован за участие в мятеже 1715 г., но выпущен на поруки и в дальнейшем к суду не привлекался.

59

…нескольким нортумберлендцам и шотландцам, взятым в плен под Престоном в Ланкашире… — Под Престоном была разбита осенью 1715 г. армия сторонников претендента под командованием графа Мара.

60

Ньюгейт, Маршалси — названия тюрем в Лондоне.

61

Брауншвейгская династия — то же, что ганноверская династия.

Сноски

5

См. повесть Хоппнера «Семь влюбленных». — Примеч. авт.

6

Эти вводные главы порядочно бранили за то, что они скучны и не нужны. Однако в них упоминаются такие обстоятельства, которые автор не мог убедить себя выбросить. — Примеч. авт.