Москва и ее Сестры

Валерия Валетова (2024)

Ягеллона, она же Илона Игоревна Лесная, живет в Москве. Она заведует отделением анестезиологии-реанимации в одной из старых клиник, на самом же деле она одна из Сестер столицы — защитниц города, сохраняющих равновесие мира. У каждой Сестры — свое призвание. Илона — единственная в своем роде Целительница — спасает практически безнадежных больных. Сестры живут долго, а их мужья уходят рано, оставляя после себя боль и пустоту. Другие как-то справляются, но Илона почти век в день смерти мужа испытывает невыносимые муки.В этот раз 2-е декабря принесло призраков и особый Призыв. Она должна спасти чью-то жизнь. В больницу привозят попавшего в аварию молодого человека — Ивана Николаевича Серова — полного тезку давно погибшего мужа Гели…Читателю предстоит погрузиться в прошлое, настоящее и будущее семьи Ягеллоны, по-новому взглянуть на в буквальном смысле ожившую Москву — полноправного участника всех событий.

1

Четыре тридцать. Смотрю в темное окно. Москва притворяется спящей. Мгла растекается по Садовому, вырывается из-под колес одинокой машины. Желтые горошины фонарей не прогоняют тьму. Сегодня ее ночь.

Поворачиваюсь в сторону Оружейного. На шпиле дома Нирнзее и «зиккурате» светятся огни святого Эльма. Меня предупреждают. Опасность приближается.

Ненавижу рубеж осени и зимы! Беда всегда приходит в конце ноября. Пережить бы. Обычно беру отпуск. В этом году его нет. Мне запрещают отдыхать. Входящий.

— Алло.

— Ма, не спишь?

— Как всегда.

— Я просила, Ма. Они отказали.

— Дочь, ты не виновата. Огни на шпилях горят. Скоро начнется.

— Что на этот раз?

— Не знаю. Что-то трудное. Впрочем, у меня «просто» не бывает.

Она молчит. Что скажешь? Арина понимает.

— Ладно, спасибо. Иди отдыхай, дочь. Люблю.

— Ма, чем помочь?

— Скажу, когда узнаю.

Кладу трубку. Возвращаюсь к окну. Огни на шпилях режут глаза. От них леденеет душа или что у меня есть вместо нее. Прислоняюсь лбом к холодному стеклу. Перед глазами плывет призрак старого города.

Мы бежим по Оружейному мимо маленьких домов. Поливает летний дождь. Ситцевое платье промокло. Туфли несу в руке. Ты смеешься. Вода течет по лицу. Бежим через Садовое. У подъезда дождь кончился. Над Москвой — июньское солнце.

Эта ночь — между прошлым и будущим, между жизнью и смертью. Вновь продираюсь сквозь боль, кровь и слезы. Ничего не изменить. Себя не простить. Пощады просить не у кого. Сама виновата.

Я вижу твой профиль на фоне Садового кольца. Как той последней ночью. А потом ты уйдешь к Самотеке. Навсегда. Я знаю.

Ненавижу эти дни. Граница ноября и декабря — что кривой нож. Она режет жизнь на куски. Есть до и после. Календарь перевалит через второе декабря — и будет легче. Никому не говорю. Зачем? Может, эта боль сохраняет во мне человека. Что от него еще живо.

По Садовому мчится очередной призрак. Фонари мигают. Тишину нарушает звук часов на театре Образцова. Мне машет Заяц. Уже пять. Пойду варить кофе. Снова входящий.

— Да, Ма.

— Привет, Геля. Опять не спишь?

Геля… Так меня зовут свои — Сестры. И он. Так меня звал он.

— Не сплю.

— Видела огни?

— Да, Ма. Не к добру.

— А когда было иначе?

Вздыхаю. Она права. Город нас зовет, когда приходит беда.

— Ладно, Ма. Мне пора, поставлю кофе. Поеду на работу. Не сидеть же целый день сложа руки, — говорю ей.

— Удачи. Держись, девочка.

Сегодня суббота. Какого лешего меня гонит на работу?! Есть такое слово «выходной». Слово есть, а выходного сегодня нет. Вместо дня отдыха — саднящее чувство утраты и безнадежности. Такое бывает перед Призывом.

Меня зовут Ягеллона. Нет, я не потомок княжеской династии. Нет, мои родственники отношения к Польше и Литве не имеют. Хотя кто наших мужчин знает?! Они давно ушли во тьму. Своего отца и деда не помню. В семье — только женщины. Мы — Сестры — сохраняем равновесие этого мира. Раньше каждый младенец знал, кто мы такие, а ныне о нас не помнят. А мы все живем. Почти вечно. Пока нужны этой земле и городу.

У каждой один избранник. Единственный мужчина. И единственный ребенок. Девочка. Человеческий век короток. Мужья рано уходят во тьму. Остается боль и одиночество. Как-то другие справляются. И я справлюсь.

Смотрю, как поднимается пенка. Ты любишь наблюдать, как варю кофе. Говоришь, это приворотное зелье, а я — колдунья. Было дело, смешивала эликсиры. Лечебные. Не яды. Нет. Отравой никогда судьбу не портила. Я молчу. Ничего тебе не отвечаю. Ты знаешь, что угадал.

Я Целительница Двух миров. Говорят, единственная. Дочь моя Арина и внучка Полина — обе Музы. Только Аринка художникам помогает, а Полинка голос певцам ставит. Совет старейшин их ценит. Дочь сейчас с избранником своим живет. Полина пока в поиске, как нынче молодежь говорит. Бабуля моя, Ядвига Карловна, отдыхает от дел. Может, вернется. Она сильная Утешительница и, поговаривают, член Совета.

Наливаю густой кофе в большую чашку. Плотный. Ароматный. Медная турка поблескивает. Когда-то мне ее подарил Якоб. Он и приучил пить черный кофе. Без сахара. Чистый.

Подхожу к окну. Справа, во тьме, еще виднеется призрак Сухаревой башни. Вон там, на верхнем этаже, Брюс показывал мне свои телескопы. Звезды в те ночи сверкали, как бриллианты на его орденах. Помню, как гостила у него в Глинках. Злые языки утверждали, что я его любовница. А мы были друзьями. Горько вспоминать, как Совет запретил спасти его дочерей и жену. Покойся с миром, Якоб Вилимович, мой давний друг. Башня скоро растает, ее ночное время на исходе.

На шпилях Оружейного переулка свирепствуют молнии. Эта буря — только для меня. Очередной знак рубежа. В призрачной метели пробирается Букашка. Старый троллейбус потряхивает усиками, цепляется за несуществующие провода. Он храбро движется в сторону Самотечной площади. Дальше — на Сухаревской — он встретится с падающей башней и растворится в ней.

Снова разрывается телефон. Внучка. Тоже не спится.

— Привет, Лина.

Она ненавидит, когда ее называют Полей. А мне нравится. Приходится мириться.

— Привет, баба Геля. Гоняешь призраков?

Голос у девочки грустный. Если бы не музыка, Лина могла бы стать Утешительницей. Она тоньше всех Сестер чувствует собеседников.

— Скорее это они меня сегодня гоняют, — отвечаю ей.

— Ба, брось. Может…

Она запнулась. Знаю, что сейчас скажет. Молчу. Жду.

— Может, ты все-таки примешь помощь Совета? Зачем так мучиться?

Да, Совет заберет боль. Вместе с частью памяти. Ты исчезнешь навсегда. И я. Меня не будет. Не будет той весны. Как призрак Сухаревой башни, растворится моя предвоенная Москва.

— Нет. Не могу. Это предательство.

— Бабуль, все так делали. У всех все нормально — и память, и жизнь. Подумай, а?

Как объяснить, что наши души сплелись. Теперь разделять — что рубить. Больно. Кроваво. С неизвестными последствиями.

— Лина, я справлюсь. Все хорошо. Наступит третье число, и призраки успокоятся.

— Бабушка, мы переживаем.

— Я знаю, детка. Спасибо. Мне легче, когда ты со мной говоришь. Звони чаще. И приезжай. У меня кофе хороший. Бразильский.

— Тот самый?

— Ага. Свежий.

— Мы заедем.

— Кто это «мы»?

— Геля, ну что ты как маленькая.

В ее голосе слышится гордость. Может, и правда нашла своего единственного. Кто же знает. Посмотрим.

— Буду ждать. И перестань называть меня Гелей. Для людей я Илона.

Опускаю трубку. Гляжу в темное окно. Время еле тянется. Половина шестого. На работу рано.

Варю свежую порцию. Наливаю. Делаю глоток. Пенка плотная, вкусная. Обжигаюсь. Держу чашку двумя руками.

Ты не любишь кофе. Я помню. Ты не пьешь его. Ты повторяешь: «В жизни и так много горечи». Ты кладешь в черный чай сахар. Морщусь. Ты смеешься. Твоя чашка стоит на полке. Чистая. Когда мне плохо, я пью из нее. Кажется, я касаюсь твоих губ.

Здание напротив — как деталь гигантского конструктора. Уродливая. Громоздкая. Рыцарь на фасаде дома всю ночь бурчит. Ветер разносит его голос над Садовым. Завтра жильцы будут жаловаться, что плохо спали.

Высовываюсь из окна и говорю ему:

— Господин рыцарь, не могли бы вы не шуметь. Завтра опять поползут сплетни.

— Госпожа Ягеллона, сил нет смотреть на сказочное уродство.

Шевелиться он не может, но глаза яростно сверлят коробку на другой стороне улицы. Не любят ее горожане. Да и с чего бы? Раньше на Угольной… Додумать не успеваю. Дом плывет, проступают гимназия и аптека.

Люди бегут мимо бензоколонки. Ты идешь по Божедомке мне навстречу. В руках — огромный букет розовых пионов. Запах обволакивает издалека. Люди улыбаются, проходя мимо нас.

Призраки тают в предчувствии утра. Безликий бетонный монстр на своем месте. С театра мне кланяется Обезьяна. Уже шесть. Пора собираться. Сегодня второе декабря. Худший день в году. Пережить. Больше ничего не прошу.

Прячу тебя глубоко внутри. Запираю боль на замок. Ночь кончается. Впереди долгий день службы Москве. Здесь миллионы людей любят и ненавидят, рождаются и умирают. И нуждаются в нас. Мы здесь. Мы — духи этого города. Сестры столицы.

Умываюсь. Стягиваю волосы в хвост. Джинсы, свитер, тонкая куртка, кроссовки. Ключи от машины и кабинета. Не забыть пропуск. И кофе! Без него никак. Все, собралась. На часах половина седьмого. Можно не гнать. Успеваю. Куда? В неизвестность.

Спускаюсь по лестнице. Касаюсь рукой чугунных завитушек. Здороваюсь с тремя «рыцарскими гербами» на стенах. Один раз промелькнуло твое лицо. Ночь уходит, и ты покидаешь меня.

Во дворе стоит мой скакун ярко-красного цвета. Мощная элегантная штучка под стать дому. На работе говорят, подарок тайного любовника. И прилагают перечень фамилий. Смешно.

Не спеша качу по Садовому. Уже не ночь. Еще не день. Мгла впитывается в мостовые. Желтые фонари дарят надежду на солнце. Призрачная метель затихает. На шпилях угасает магнитная буря. Унимаются миражи. Если повезет, они вернутся только через год. Утро рядом.

Нарастает зудящее чувство. Скоро меня призовут. Той самой пятой точкой чувствую, это необычный Призыв. Так уже было, когда… Нет, не думать о тебе.

Еду по Самотеке. Слева эстакада. Помню, как ее строили. Сколько было споров. Ни один прогноз не оправдался. На Сухаревской двигаюсь через обрывки призрачной башни. За бампером они бесследно исчезают. Хорошо, что твой дом не виден с дороги.

Сворачиваю к больнице. Я здесь работала после войны. В середине тысяча девятьсот пятидесятых. Помню, однажды в отделении рассматривают старые пожелтевшие фотографии операционных. Глазастая Настя Грин говорит:

— Ой, как хирург похожа на Илону Игоревну!

— Да где?

В игру включается Ксюша. Меня в белой шапочке и маске узнать трудно. Так, предположение. Спокойно улыбаюсь и вставляю:

— Ладно придумывать. Эта женщина давно умерла. Не видите, ей тут все пятьдесят.

А я помню этот момент. Мы позируем для фотографа. Чтобы снимок вышел получше, зовем симпатичного парня. Сейчас его имя забылось, а тогда он меня преследовал. Аринке вот-вот исполнится четырнадцать. Как же давно это было!

— Нет, Илона Игоревна, вы посмотрите!

Настя никак не угомонится.

— Глаза прямо ваши. Вот и складочка здесь.

Где она видит эту морщинку-складочку? Фото старое, размытое. Но замечает же!

В тот год к нам пришла Лидочка — остроглазая девчонка, что свела с ума половину мужчин больницы. А она выбрала спокойного и внешне ничем не примечательного однокурсника. Так и прожила с ним.

Да, Лидия Анатольевна Степнова — это веха. Из скромного ординатора она выросла до профессора. И Настя, и Ксюша пользуются ее учебником. А вот Лидочка на фото — глаза смеются, из-под белой шапочки выбивается одна косичка. Ничего не говорю. На обороте карточки написано: «Группа хирургов под руководством ассистента И. И. Ивановой обрабатывает…» — дальше неразборчиво.

Подъезжаю к служебной парковке. В семь утра на ней свободно. Суббота. Нормальные люди отдыхают. Внутри свербит тревога, колючим шариком перекатывается в груди. Вот-вот начнется. Что? Неважно.

За углом, у служебного входа, кто-то курит. Присматриваюсь. Настина подружка Ольга охмуряет очередного хирурга. Отсюда видно, как она ловко поводит плечиками, чтобы поэффектней показать грудь. Парень пялится в вырез рубашки и, видимо, ничего не слышит. Да, умеет Леля себя преподнести. Жаль, дальше этого дело не идет. Как только она открывает рот, вылетает несусветная глупость. Лучше бы молчала.

На аллее показывается белая малолитражка Насти. Смена начинается в восемь, и в выходные раньше девяти никто на работу не приходит. Что ее принесло в такую рань?

Худенькая высокая блондинка выходит из машины. Не понимаю, как эта красотка умудряется выглядеть серой мышкой. Иногда кажется, она нарочно портит свою внешность. Несуразная мешковатая одежда, неловкие движения — Настя больше похожа на подростка из неблагополучного района. Она радостно здоровается:

— Доброе утро, Илона Игоревна!

— Доброе. Насть, ты чего так рано?

— Ровно то же самое я хотела у вас спросить.

Пожимаю плечами. На подъездной дорожке появляется машина Смирнова.

— Он сегодня дежурит? — спрашиваю Настю.

— Не знаю. Вообще-то, суббота — не его день.

О, это мне известно. Выходные он предпочитает проводить в компании очередной пассии. По его жизни роман выйдет круче «Дон Жуана». Один побег от разъяренной дамы через операционную чего стоит. Но хирург он от бога.

Из черного видавшего виды джипа выходит красивый мужчина в возрасте слегка за сорок. Эдакий принц в затянувшемся поиске. Не понимаю, на что его дамы рассчитывают: три брака, трое детей, небольшая квартира в пригороде.

Водит Смирнов агрессивно и неаккуратно. В этот раз он паркуется подальше от меня. В выражениях не стесняюсь, если мою «крошку» притирают. Смешно, на самом деле ей ничего не будет. Красная «детка» — не машина. Она такая же функция, как я сама. Но облик… Мой моральный облик требует ругаться.

— Привет, красавицы!

Он смотрит на Настю так, что докуривающая сигарету Леля готова выскочить из трусов.

— Смирнов, тормози. Я все вижу, — вместо приветствия громко говорю ему. — Девчонок моих не трогать!

Потом делаю соответствующий жест «Я слежу за тобой».

— Ладно тебе, змея. Что, и взглянуть нельзя?

Смирнов миролюбиво улыбается и разводит руками.

— Ты чего приперся? Сегодня не твой день.

— А, решил поработать.

Он машет рукой. Понятно. Расставание с очередной пассией переходит в фазу бега. У служебного входа шевеление. Леля старается уловить побольше. Ее уши разрастаются до размера ослиных. Еще бы. Будет о чем рассказывать в ординаторской целую неделю. Почему с ней Настя общается? Как можно дружить с тупоголовой дурой?

Смирнов берет меня под руку. Интимный жест. Еще факт в копилку Петровой. Ну-ну. В понедельник больница будет обсуждать наш роман с Андрюхой. Что же. Повеселюсь. Прижимаюсь грудью к руке Николаича. Нарочито. Чтобы наша гусыня разглядела. Он удивленно смотрит на меня.

— Улыбайся, гад, — шепчу ему.

Мои губы изображают готовность к поцелую. Визави поднимает бровь и медленно наклоняется ко мне.

— Всегда мечтал, — тихо отвечает Смирнов.

— Иди в пень.

Леля скрывается за дверью. Спешит поделиться сногсшибательными новостями. Отцепляюсь. Ошарашенная Настя переводит взгляд с Андрюхи на меня. Он поворачивается к ней.

— Детка, это старая игра. Мы с твоей «госпожой» знакомы тысячу лет. Можем и пошутить.

Та пожимает плечами, мол, ладно, я-то что, взрослые люди.

Наклоняюсь забрать пакет кофе.

— Смирнов, тронешь за «здесь» — дам в глаз.

— Да ладно, ладно, забияка.

Через час рассветет. С неба летит мокрая крупа. К вечеру гарантирована снежная каша под ногами.

— Андрей, ты переобулся?

Киваю на его джип.

— Не-а. Завтра поеду.

— Аккуратно. Будет день жестянщика.

— Есть, моя госпожа.

— Ну тебя. Я серьезно. У тебя резина лысая. К тому же летняя. Как был разгильдяем, так и остался.

Медленно иду к входу. В груди разрастается пожар. Вот-вот будет Призыв.

Перед дверью в кабинет долго ищу ключи. Как обычно, они прячутся во внутренних карманах. Мельком гляжу на табличку: «Заведующий отделением анестезиологии-реанимации № 1 к. м. н. ЛЕСНАЯ Илона Игоревна». Вот она я. Откуда кандидатство? Вчера не было. Все не как у людей. Хотя бы предупредили.

Регалии и звания — ерунда, по сравнению с другими «мелочами». Никогда не училась со Смирновым в институте. Как и с другими «одноклассниками», «однокурсниками». Неважно, кто — Совет старейшин или Москва — создает ложную память людям. Со мной часто здороваются незнакомцы. За много лет привыкла. Только с тобой было иначе. Меня как молния… Ты и был… Нет, не думать.

Скидываю кроссовки. Босиком иду переодеваться. Потом варю кофе. Большая чашка в руках. Мое отражение в светлеющем стекле. Просыпающийся город. И боль в груди.

Здравствуй, утро второго декабря!