Москва и ее Сестры

Валерия Валетова (2024)

Ягеллона, она же Илона Игоревна Лесная, живет в Москве. Она заведует отделением анестезиологии-реанимации в одной из старых клиник, на самом же деле она одна из Сестер столицы — защитниц города, сохраняющих равновесие мира. У каждой Сестры — свое призвание. Илона — единственная в своем роде Целительница — спасает практически безнадежных больных. Сестры живут долго, а их мужья уходят рано, оставляя после себя боль и пустоту. Другие как-то справляются, но Илона почти век в день смерти мужа испытывает невыносимые муки.В этот раз 2-е декабря принесло призраков и особый Призыв. Она должна спасти чью-то жизнь. В больницу привозят попавшего в аварию молодого человека — Ивана Николаевича Серова — полного тезку давно погибшего мужа Гели…Читателю предстоит погрузиться в прошлое, настоящее и будущее семьи Ягеллоны, по-новому взглянуть на в буквальном смысле ожившую Москву — полноправного участника всех событий.

5

Смотрю в лицо твоему полному тезке. Вы ровесники, если можно сравнивать живого и мертвого. Я упорно называю его «мальчиком». Мне так проще.

Приглядываюсь к твоей копии. Все же разница есть. Он выше ростом и шире в плечах. Кожа чистая, слегка позолоченная солнцем, без татуировок и шрамов. У тебя загар «крестьянский», как его теперь называют.

Мода разукрашивать тело сводит с ума ровесников Мальчика. Чего только не увидишь — и красную розу на голени брутального мачо, и оскаленного волка на спине нежной блондинки. Помню, операционная хихикает: на бедре нимфы лет семидесяти красуется огромный дракон. Отдаем должное работе. Мастер знает дело. Сергей Иванович жалостно вздыхает. Ему предстоит испортить рисунок. Эндопротез тазобедренного сустава всегда идет в комплекте с большим разрезом.

Боюсь встретить серые глаза. Приподнимаю веки. Нет, они у Мальчика карие, почти черные. Да и волосы темнее твоих. Не успеваю уследить за собственной рукой, которая гладит их. Настя с удивлением смотрит на меня.

Вмешивается Смирнов:

— Сколько нам ждать, Илона?

— Настя, готова? — спрашиваю ее.

Грин кивает, распоряжается ввести лекарства и берет в руки ларингоскоп.

Снова проваливаюсь в прошлое. Кто-то стонет на столе. На мне опять серое платье с белыми нарукавниками.

Хирург шипит:

— Сколько нам ждать?

Прижимаю проволочную маску к лицу больного. Сверху ее привычно закрываю марлей. Из флакона капаю эфир. Мы дышим им вместе с пациентом. Добавляю еще и еще. И так до конца операции. Потом голова тяжелая. К счастью, эфиром мы пользуемся редко. На секунду мне мерещится запах то ли лимонада, то ли ананаса.

Снова встревает Смирнов:

— Девочки, вы там не уснули?

Так бывает в анестезиологии: если что-нибудь может пойти не так, оно обязательно идет по кривой в самый неподходящий момент.

— Настя, не видишь?

Она не отводит глаза от больного и отвечает:

— Сейчас все будет.

Грин ловко колдует с инструментами. Кажется, время тянется бесконечно. Десять секунд пролетели как целая жизнь. Смирнов хмыкает и начинает работать.

Смотрю попеременно на Мальчика и монитор. Давление низкое. Пульс частый. Настя тоже это видит. Не мешаю ей работать. Отодвигаюсь в сторону. Моя задача сейчас поддержать ее.

Грин сосредоточенна. Она погружается в больного. Каждый писк аппарата, вдох механического мешка, все кривые с цифрами и буквами на мониторах — это чужая жизнь. Она вытекает из Мальчика, и Настя борется.

Между нами, анестезиологами и хирургами, стоит металлическая дуга с перекинутой простыней. Так положено: стерильное отделяется от нестерильного, как мертвое от живого. С другой стороны завесы за жизнь сражается Смирнов с ассистентами.

Андрей спокоен. За очками глаза сосредоточенно разглядывают что-то в брюшной полости. Руки двигаются скупо, точно. В операционной тихо звучит музыка.

У каждого хирурга свои предпочтения. Один работает в полной тишине, другой анекдоты рассказывает, третий напевает. Николаич действует исключительно под классические оперы. Выбор зависит от операции. В этом году безусловный фаворит «повышенной сложности» — «Волшебная флейта». Когда операционных сестер спрашивают, как там дела у Смирнова, они отвечают: «Дошел до Царицы ночи». Сразу понятно, ребятам приходится несладко. Вот и сегодня он выбирает Моцарта.

Внезапно вспоминаю Плетянина: тот работает и читает стихи. Откуда в его памяти столько слов, ума не приложу. Если он замолкает, дело совсем плохо. Перед глазами стоит Вася — тщедушный, в несуразных очках, а по операционной разносится его бас: «Уж небо осенью дышало». Это уже в пятидесятых. А на фронте он молчал.

Аппарат вентиляции легких привычно шумит. Настя работает. Знаю, скоро мой выход. Метка с каждой минутой манит сильнее. Когда зов становится нестерпимым, касаюсь руки Мальчика и неожиданно проваливаюсь не в Тень, а в прошлое.

Тридцать первое июля тысяча девятьсот сорокового. Накануне Ба зудит, и слово «домоседка» там самое мягкое.

— Геля, хватит сидеть взаперти! Сходи со своими ребятами куда-нибудь, а то они тебя раскроют. Вспомнят, что не учились с тобой, или еще чего углядят. Давай, девочка, прогуляйся.

Я подозреваю, что Совет сильно заботит мое нежелание сближаться с кем-либо. Старухи, по-моему, умеют отслеживать подходящие пары для Сестер. О, эти мегеры настойчивы. Им лучше уступить в малом, чтобы не потерять большое.

— Бабуль, это же среда. Мне на работу надо.

— Вот увидишь, у тебя будет выходной. Поезжай с девчонками на стадион «Динамо». Говорят, будут соревнования по плаванию.

Жить среди людей нужно по их правилам. Как Ядвига Карловна говорит, так и получается: нас отправляют отдыхать за отработанные дни.

Москва бурлит. Лето. Везде продают эскимо и газированную воду. На три этажа надстраивают здание Промбанка на улице Горького. Интересно, кто сейчас по привычке так называет Тверскую? На Покровском валу шофер кареты скорой помощи вызволяет кого-то из-под трамвая и привозит в больницу «Медсантруд», как Мальчика сегодня.

Втроем с Леной Разумовой и Валей Бережной удивительно быстро добираемся до Химкинского водохранилища. Бассейн поражает: просторные трибуны, «чайка» из двух вышек для прыжков в воду, колонны и веселое многолюдье. На дорожках один за другим идут заплывы.

Вдруг Ленка радостно вскрикивает и приказывает нам:

— Никуда не уходить!

Она с проворством ласки пробирается через толпу к кому-то. Через пару минут Лена приводит к нам симпатичного старшего лейтенанта.

— Знакомьтесь, Иван.

Потом она обращается к нему:

— Вань, это мои товарищи Валентина и Ягеллона.

Он здоровается с нами, мою руку слегка задерживает в своей.

Кто посылает видения? Зачем эта мука? Я и так захлебнусь болью через несколько мгновений, когда войду в Тень.

Соревнования заканчиваются, Иван сажает нас в машину. Случайно или нет, но его попутчики уезжают с друзьями. На обратном пути наши глаза то и дело встречаются в зеркале. Девчонки болтают без перерыва. Лена сидит спереди. Она говорит, что ее мама нас ждет на чай с пирогом.

— Ваня, она обидится, если ты не зайдешь.

Потом она поворачивается к нам:

— Иван. Мой двоюродный брат. Девчонки, я вам рассказывала о нем.

Что-то шевелится в недрах памяти. Ладно, выполню наказ бабули не возвращаться рано домой. Молчу, боюсь сказать лишнее.

Сердце сладко заходится. Чувствую себя совсем молоденькой. Подружки что-то весело щебечут. Потом Валя толкает меня локтем:

— Геля, да отвечай же!

— Я прослушала. Повтори, пожалуйста.

Валя смеется. Иван говорит:

— Я спросил, откуда такое экзотическое имя. Акцента нет, значит, росли здесь.

Как ему рассказать, что имя для меня — такая же условность, как возраст или национальность. Ладно, повторю семейную легенду.

— У меня прабабушка полька.

Потом зачем-то добавляю:

— А прадед немец. Его предки здесь с петровских времен живут.

Старший лейтенант с интересом бросает взгляд в зеркало.

— Вы так хорошо знаете историю семьи?

— Моя бабушка на этом настаивает. Говорит, чтобы не заблудиться в мире.

Ленка живет недалеко от нас, в Малом Каретном. Поднимаемся на третий этаж. Чай затягивается до вечера. Приходят соседи и друзья. Поем под гитару и смеемся допоздна. Кто-то приносит патефон, и спонтанные посиделки превращаются в танцы.

За полночь Иван провожает меня до дверей дома. Идти недалеко, но мы петляем по окрестным переулкам и говорим обо всем на свете. Мне кажется, что это не я, а он старше, будто не было всех лет моей жизни. Ощущение, что я девчонка, как в… В каком же году это было?

— Геля, пора!

Твой голос вырывает меня из воспоминаний. Я все-таки пришла в Тень. Я тебя не вижу, но ты рядом.

— Геля, спеши!

Внутри разгорается огонь. Мальчику нужна помощь, он зовет. Мне предстоит его найти в дикой чаще.

Призыв уводит вглубь леса. Здесь все зыбко и серо. Это край вечных сумерек: нет дня и ночи, нет солнца и луны. Звуки зарождаются и гаснут. Музыка здесь не живет.

Как сюда попали мои живые предки — загадка. Говорят, это изнанка мира. Мы называем ее просто Тенью. Здесь рождаются и растут наши дочери. В этом месте мы исправляем то, что нарушено в настоящем мире. Тут может пройти тысяча лет, а в человеческом пролетает один миг. И наоборот.

Мое тело изменяется, когда я шагаю в Тень. Я становлюсь выше, черты лица — тверже. Говорят, я похожа на богиню из белого и черного мрамора. Камень живой: если полоснуть по нему ножом, прольется кровь. И в ней — красной божественной жидкости — смысл моего целительства. Чужую вытекающую жизнь я заменяю собственной. Будто приношу жертву. Мои силы и кровь не заканчиваются. Моя боль длится вечно. Думаю, это низкая цена за спасение.

У меня нет имени: этих звуков слишком много, чтобы принимать всерьез. Как нет имен у моих сестер. Я часть этой земли.

— Геля!

Ты зовешь меня из глубины леса. Мне пора. Ноги ранят колючки. Чтобы добраться, мне нужно заплатить Тени. Цена всегда одна — моя кровь или чужая жизнь.

Тропинка едва видна. Над ней кое-где вспыхивают светлячки как знаки. Тень меня подбадривает: все верно, ты идешь в правильном направлении. В этот раз веток и камней на дороге больше, чем обычно.

Мой путь проходит по прошлым неудачам. В прямом смысле слова. Я возвращаю не всех. Даже если Совет приказывает, моих сил хватает не всегда. Вон там, под темной елью, лежит смелая девушка. Она спасает маленького брата ценой своей жизни. Я не успеваю ей помочь. За следующим поворотом под кустом красного орешника — еще одна моя ошибка. Ему так и не исполнится двадцать. Под соседней осиной — еще неспасенный. Здесь под каждым кустом и деревом лежат мои неудачи. Тень напоминает о них впивающимися в ноги острыми шипами и отдельной платой за спасенных.

Когда я дойду до Мальчика, на стопах не останется живого места, и с благодарностью Тень примет мою кровь в обмен на жизнь. Если успею дойти. Ускоряюсь.

Сегодня Тень сопротивляется как никогда раньше. Острые камни появляются ниоткуда, когда нога на них уже наступает. В этой части леса я впервые. Здесь густо растет дикая ежевика, терн и шиповник. Они плотно сплетаются над тропой. Чтобы не пораниться, я пригибаюсь. Я иду медленно, и зов Метки пожаром разгорается внутри.

— Геля, сюда!

Кто-то отодвигает кусты, и я выхожу на небольшую поляну. Клянусь, раньше ее в Тени не было. На той стороне у старой березы лежит Мальчик. Вернее, то, что может быть им.

Я пробираюсь к поляне по скользким камням. Вокруг них то ли мелкая речка, то ли глубокая трясина. Лучше не рисковать. То и дело балансируя на одной ноге, медленно бреду к окутанной черными плетями фигуре. Потом становится легче, я выхожу на твердую почву. Еще с середины пути слышно, как мерзко чавкают лианы. Они увлеченно высасывают жизнь. Вокруг вьется темный дымок исчезающих сил человека.

— Геля, скорее!

Ты будто придаешь мне уверенность. В лицо дует холодный ветер. Он становится сильнее. На руках загораются маленькие голубоватые огоньки. Я почти дошла. Держись, Иван Николаевич Серов, Мальчик или кто ты там еще. Я уже рядом. Только взгляну, как дела у хирургов, и вернусь.

Выдох. Я сижу рядом с Мальчиком на табурете, привалилась к аппарату вентиляции легких. В кроксах мокро. Кровь проступает на носках. Это впервые. Обычно наши миры не пересекаются. Что происходит? Эй, Старшие, вы извести меня решили? Некогда, потом разберусь.

Подвигаюсь поближе к столу, заглядываю в рану. Смирнов напряженно что-то ищет, остальные молчат. Ясно, без меня никак.

На выдохе снова шагаю в Тень. Зрение двоится, мне нельзя терять из виду хирургов. Их надо направлять. Передо мной накладываются две картины — цветной мир операционной и Тень. Мне не привыкать работать сразу в нескольких местах. Иногда это интересно. Хирург прошивает кровоточащий сосуд, а в Тени исчезает колючая черная ветка. Все равно ребята не успевают, вон какой кровосос на парне сидит. Все, мой выход!

Тень уплотняется, двойная картинка исчезает. На правой руке голубые искры сливаются в один большой огонь, из которого выступает кривой ритуальный нож. Так всегда бывает, когда нахожу в Тени цель. Лезвие — не для него, оно для меня.

Мне остается последний шаг до Мальчика. Ледяной ветер дует в лицо, мешает идти и внезапно исчезает, когда я заношу нож над левой рукой. Провожу острым металлом по запястью. Кожа и сухожилия хрустят, кровь течет с лезвия и пальцев. Там, где красные капли падают на ветви, они замирают и слабеют. Непослушной рукой снимаю жирные пульсирующие лозы. Моей крови слишком мало. Внутреннее пламя Мальчика слабеет, его жизнь вытекает.

Еще вдох и выдох. Еще одно движение ножа по запястью правой руки. Отлично, попала по артерии. Алые струйки брызгают на черные стволы. Крови все равно не хватает даже на то, чтобы отвлечь хищника от жертвы. Для спасения нужно что-то погорячее. Секунду на размышление. Хорошо, я готова.

Загоняю нож по самую рукоятку в живот. Разверзается ад. Боль. Сил кричать нет. Кровь горячая, по ней пробегают красные искры. Там, где она попадает на растение, его плети загораются. Оно не отпускает человека, лишь слегка ослабляет хватку. Крови катастрофически не хватает!

Вот мой личный инферно. Ужас, страх, безысходность. Я ведь так и не добралась до тебя в то проклятое второе декабря сорок первого. Я видела тебя на другом берегу реки. Ты лежал, опутанный такими же черными лианами. Я слышала, как они высасывают твою жизнь.

Я помню твое лицо — бледное, исхудавшее и недостижимое. А потом мертвое. Времени нет. Этого человека я не отдам.

— Геля, я с тобой.

Ты стоишь сзади. Ты моя опора и надежда сегодня. Все!

Вдох. На выдохе всаживаю себе в сердце кривой ритуальный нож. Поток оранжевого пламени заливает все вокруг. Мир обретает цвет. Колючие лианы корчатся, пищат и горят. Мальчик постепенно освобождается. Главное, чтобы моих сил хватило. Мамочка, сколько же еще эти рукоблуды будут копаться! Я впервые так работаю. Главное — в обморок не рухнуть. И других не напугать.

Боль на девять баллов из десяти. Посторонние мысли немного отвлекают. Пусть они плывут, пока жизнь переходит в Мальчика.

Мы стоим перед подъездом. Ты держишь мою руку в своей. Мне кажется, ты тоже не хочешь расставаться. Скоро утро. Ты говоришь:

— Я завтра, нет, уже сегодня уеду. Вернусь только осенью. Можно я тогда зайду в гости?

— Конечно. Я буду рада.

— Ягеллона Игоревна, спасибо вам за вчерашний день.

— Давайте на «ты». Думаю, так будет проще.

— Хорошо. Можно я буду называть тебя Гелей?

Улыбаюсь ему. Он так произносит мое имя, будто это песня. Соглашаюсь.

— Я зайду, когда вернусь.

И он исчезает на три долгих месяца. У Лены ничего не спрашиваю. Жду. Мама и бабуля помалкивают.

Мне отпущена одна любовь. Счастье нашего племени может быть длинным и коротким. Дай бог подольше Арине и Полине! Что же, зараза, сегодня так больно! Прямо выворачивает наизнанку. Второе декабря.

Откуда-то издалека доносится голос Андрюхи:

— Илона, ты как? Ребята, держите ее, сейчас упадет. Что это с ней?

Что с ней, что с ней. Да эта старая дура вливает половину своей силы в полудохлого мальчика, пока вы, хирургические черепахи, его собираете! И мне еще несколько дней пополнять его жизнь. Только бы не упасть, только бы не свалиться. Скотина, что же так больно!

— На ней кровь. Настя! — кричит Смирнов.

Провожу руками по пятнам, они исчезают с костюма. Слишком медленно. Люди не должны ничего замечать.

— Какая еще кровь?! Со мной все в порядке. Задумалась. У вас там один сосудик непрошитый остался, не пойму, то ли сальник, то ли брыжейка, — каким-то чудом голос не дрожит.

— Вот ты ж зараза глазастая, — восхищенно цедит Николаич.

— Настя, что у тебя?

— Илона Игоревна, нормально, гемодинамика стабильная, гемоглобин…

Дальше не слушаю. И так знаю, что на сегодня все закончится хорошо.

Последний шов. Все, финиш. На той стороне вытаскиваю нож и провожу рукой по раскрытой ране. Края сходятся, разрез исчезает без следа. Впрочем, как всегда. На выдохе окончательно покидаю Тень. Я здесь.

— Андрюш, пожалуйста, отведи меня в кабинет. Что-то нехорошо мне.

Смирнов, не говоря ни слова, подхватывает меня то ли под мышки, то ли под руки и кивает ассистентам.

— Мальчики, помогайте.

Уже не разобрать, кто из них держит меня справа, и вдвоем они резво и молча, что особо ценно, волокут мою заморенную тушку в кабинет.

— Лон, давай посижу рядом, пока в себя придешь. Я и тут написать протокол могу, — предлагает Андрей.

— Знаю тебя, — улыбаюсь, не открывая глаз. — Писать, писать, а потом раз — и в койке. Своим бабам рассказывай, что только протокол писать будете.

— Лон, ну давай Настена посидит. Серьезно.

— Нет, идите. Я немного полежу, и все пройдет. Дверь плотно не закрывайте и иногда заглядывайте, вдруг я тут сдохла и завонялась. Мне пару часов надо. Да, и потом сладкий черный чай. И чтобы куска четыре сахара было.

От удивления у Андрюхи глаза на лоб полезли:

— Ты же чай не пьешь. И сахар не ешь в принципе.

— А сейчас ем. Все, дай отлежаться.

Нет, Смирнов все-таки хороший товарищ. Хоть и бабник. Отдыхать. Скоро силы понадобятся.