Москва и ее Сестры

Валерия Валетова (2024)

Ягеллона, она же Илона Игоревна Лесная, живет в Москве. Она заведует отделением анестезиологии-реанимации в одной из старых клиник, на самом же деле она одна из Сестер столицы — защитниц города, сохраняющих равновесие мира. У каждой Сестры — свое призвание. Илона — единственная в своем роде Целительница — спасает практически безнадежных больных. Сестры живут долго, а их мужья уходят рано, оставляя после себя боль и пустоту. Другие как-то справляются, но Илона почти век в день смерти мужа испытывает невыносимые муки.В этот раз 2-е декабря принесло призраков и особый Призыв. Она должна спасти чью-то жизнь. В больницу привозят попавшего в аварию молодого человека — Ивана Николаевича Серова — полного тезку давно погибшего мужа Гели…Читателю предстоит погрузиться в прошлое, настоящее и будущее семьи Ягеллоны, по-новому взглянуть на в буквальном смысле ожившую Москву — полноправного участника всех событий.

4

Моя рука лежит на решетке лифта. Я сдвигаю ее в сторону. Мы с Танечкой везем очередного раненого. Парень стонет от боли, когда подъемник резко останавливается. Потом мы катим его по черно-белой плитке в операционную. Там все готово, нас ждут. Утро только начинается, а это уже третий.

Видение исчезает. Другой год, другое здание. Никаких больных за спиной. На мне нет серого платья сестры милосердия. Сегодня Совет не скупится на прошлое. Не к добру это.

Из шокового зала подают больного. Меня видит дежурная смена. Медсестра здоровается:

— Доброе утро, Илона Игоревна!

Сегодня докторам повезло: Татьяна работает давно, на нее можно положиться.

— Илона Игоревна, — тараторит девчонка-ординатор, — пять минут назад привезли. Симпатичный парень, молоденький такой, жалко.

— Стоп, только основное, пока не заехали.

Времени нет. Из него вытекает жизнь и стелется черным дымом за каталкой. В лицо ему не смотрю.

— Открытый перелом костей правой голени, подозрение на перелом таза, закрытая травма живота, и, вероятно, есть повреждения ребер. Гемоглобин… Сатурация… Гемодинамика нестабильна, — уже спокойней отвечает Оксанка.

Все это вижу и сама.

— Оксана, почему больной не интубирован?

Девчонка молчит, прячет глаза. Понятно, не рискнула. Это ее второе или третье самостоятельное дежурство. Как назло, напарник опаздывает. Хорошо, догадалась надглоточный воздуховод поставить.

— Зайдешь ко мне позже. Побеседуем.

Она смотрит на меня, как мышь на удава: такая же маленькая, беленькая, испуганные глазки не мигают. Чем они в ординатуре занимаются, если банальных вещей не знают?

— А голова как?

— Мы КТ не успели… побоялись делать.

— А без КТ что скажешь?

— Ну, по шкале Глазго где-то баллов двенадцать-тринадцать было при поступлении. Головой он ударился точно. Зрачки симметричные. Рефлексы живые.

Я ее не слушаю. К счастью для мальчика, все проблемы ниже шеи. Но повреждений много. Кровь вытекает вместе с жизнью. Как алая точка лазерного прицела, на парне горит метка Призыва. Будто я не знаю, что это Он.

Да они сегодня жестокие как никогда, наши Старшие. Я только подхожу к нему, и внутри завязывается в узел желание помочь и непереносимая жажда уйти в Тень. Там, в моем истинном облике, я почти всемогуща. Почти. Это дает надежду людям.

Мне в наследство от предков достался талант целительства. С ним в комплекте еще один дар, он же мое проклятие: я лечу в двух мирах — этом и теневом. Только так, иначе не получается. Если дать рекламу, то она прозвучит так: «Дорого, больно, гарантия сто процентов». Причем «дорого» и «гарантия» — для человека, а «больно» — это для меня. Поэтому обычно меня берегут. Только не сегодня. Второе декабря — день моей расплаты за могущество.

— Хирурги как, готовы?

— Да, уже намываются. Андрей Николаевич недавно в раздевалку прошел.

— Ладно, не вздумай реветь, Оксана. Все будет хорошо. Не забудь зайти потом. Объясню, что могла сделать.

Ты зовешь меня:

— Геля!

Твой голос едва слышен. Он доносится из немыслимого далека. Тебя нет рядом. Отчего же я чувствую твое дыхание? Сердце сжимается от боли.

— Геля, уже скоро!

Ты дуешь сзади на шею, как делаешь всегда, когда незаметно подходишь. Мне щекотно, по спине бегут мурашки. И что еще за «скоро»? Ты не можешь вернуться, а мне к тебе не добраться.

— Геля!

От твоего шепота меня пробирает приятная дрожь. Ты всегда говорил, что мое имя напоминает о боге Солнца: оно такое же теплое и огромное. Геля, Ягеллона — так меня люди давно не называют. В паспорте записано «Илона Игоревна Лесная». Илона. Стоп, мне нельзя отвлекаться. Интересно, сегодняшние видения — это наказание или награда?

Снова ноябрь четырнадцатого года. Белоснежный фартук прикрывает мое серое платье, манжеты подвернуты. Мы готовим инструменты. Танечка укладывает их в биксы и рассказывает, как тяжело работать в вагоне. Поезд заполнен ранеными битком, и запах стоит такой, что с непривычки люди падают в обморок. Делать перевязки каждый день не получается, и у солдат в ране заводятся личинки.

Меня снова возвращает в реальность. Зачем престарелые самки богомола раз за разом показывают прошлое? Ладно, я понимаю, когда в этот день приходишь ты. Это наказание для ослушницы. Но при чем тут остальные люди?!

Из соседней двери доносятся отголоски разговора. Хирурги переодеваются. Наш заведующий оперблоком строго следит, чтобы никто не прошел в «священную хирургическую рощу», минуя санпропускник.

В спину меня подталкивает ледяной ветер Призыва. Чем ближе подхожу к Нему, тем мощнее поток. Он стихнет, когда я начну работать.

Опять черт-те что в женской раздевалке творится. Небось, мужикам не забыли свежие костюмы положить, а мне что надеть? Открываю дверь в служебный коридор и со всей дури ору:

— Маня, костюм! Срочно!

В ответ тишина. И что мне делать? То ли курит Манька, то ли с утра пораньше свалила в магазин за едой. А я как пойду искать костюм — в трусах и кружевном лифчике? А, была не была, возьму у мужиков. Забегаю в соседнюю раздевалку и натыкаюсь на полуголого Андрея. В общем-то, ничего нового в моей конструкции нет. Да и не первый раз в таком виде к мальчикам за костюмом влетаю. Но Андрюха все равно довольно пялится и улыбается.

— Ручки при себе держи! — сразу предупреждаю я. — Даже не думай!

— Больно надо, недотрога, — Смирнов отворачивается, открывает шкаф, вытаскивает зеленый костюм и молча протягивает мне.

— Андрей, ты бы на размер посмотрел!

На форме четко выделяется цифра пятьдесят шесть. В этих тряпках при моем сорок четвертом я буду некоторое время двигаться внутри.

— Прости, Илона.

Он изо всех сил старается не смотреть на меня. Получается у него это не очень. Что взять с первостатейного бабника! Хоть кол на голове теши, все равно… Впрочем, попытку следует засчитать. Да и выбирает он маленький костюмчик сорок шестого размера.

Повезло сегодня пострадавшему. Николаич, пока до конца дело не доведет, пациента не оставит.

— Спасибо. — И я бегу назад.

Скорее, скорее, нетерпение нарастает. Как сегодня на той стороне? Там же никогда не знаешь, с чем столкнешься: то в мороз и стужу попадаю, то в африканскую жару. Ладно, это по большому счету неважно. Сейчас надо успеть.

— Илона Игоревна, сами встанете?

Это операционная сестра.

— Ира, передай Насте.

Протягиваю ларингоскоп.

— Андрей, — громко зову Смирнова в открытую дверь.

— Чего тебе?

Обиделся. А нечего было разглядывать то, что ему не предназначалось.

— Забери плеврокан. У меня целый год после выставки лежит.

— Оделась?

Он вежливо выглядывает из двери, вежливо отводит глаза в сторону.

— Смотреть можно. Забери набор. Сегодня он пригодится.

Смирнов что-то бубнит под нос.

— Чего? Говори громче, — прошу его.

— Да я возмущаюсь. Накаркаешь опять, как в прошлый раз, когда мы…

Случайно касаюсь его руки, когда Андрей берет пакет.

На столе лежит девушка, почти девочка. По документам ей двадцать, а выглядит лет на пятнадцать-шестнадцать. Три ножевых: одно в живот, два в грудную клетку. Все справа. Девчонка тщедушная, от потери крови вся синяя, как цыпленок в советском магазине. Это четвертое нападение в районе. Как три предыдущих, среди бела дня, когда в старые дворы редко заходят. Ее в подворотне обнаруживает соседский десятилетний мальчишка. Она ждет помощи полчаса. Сил кричать нет. Маньяка давно след простыл. Но время, его не вернуть!

Андрей ругается под нос. Из-под маски полноценные слова не вылетают, одни междометия. Понимаю: это характеристика насильника. В интубационной трубке крови уже нет. Смирнов ставит дренаж, сейчас будет ушиваться. К счастью, в животе не все так страшно, как мы думаем сначала.

Когда Николаич заканчивает, из дренажей начинает течь. Сразу по всем. Да еж тебе в глотку! Он снова открывается. Уже не таясь, Андрюха в голос матерится. Я шагаю в Тень. И мы еще час боремся за жизнь. Безуспешно.

В половине десятого выходим из операционной. У дверей ждет мать. Смирнов ежится: это самый страшный кошмар — сказать женщине о смерти ребенка. Стою с ним рядом. Как оставить их вдвоем? Мать застывает, потом спрашивает:

— Я могу попрощаться?

— Да, но немного позже, — отвечает Андрей.

Ни истерики, ни криков. Мать заморозило, и это по-настоящему ужасно.

— Геля, не надо, — ты тихо произносишь на ухо. Никто не слышит, только я.

— Илона, — Андрей тянет на себя пакет, который я держу мертвой хваткой.

— Извини, — отпускаю свой конец.

— Лон, сама встанешь?

— Нет, Насте помогу. В какой операционной?

— В третьей.

— Да туды ж ее в качель. Как я не люблю третью, неуютно в ней.

— Да ладно тебе, Лон, не ворчи. Третья так третья. Я пошел.

Андрей быстро уходит вперед по коридору, привычно хлопает ладонью по клавише. Тяжелая дверь откатывается в сторону. Он скрывается в предоперационной. Обработка рук, халат, перчатки — на все надо время. Но оно есть, я знаю.

Подхожу к наркозной. Как Смирнов, нажимаю на клавишу с надписью «Вход». Я не хирург, мне намываться не надо. Пока стою у раковины, перед глазами плывет другая предоперационная.

Мы с Танечкой драим руки щетками с мылом, потом спирт, и после — добро пожаловать в тазик с сулемой. Да, мои руки нежными не назовешь. Нет, нынешняя молодежь этого не знает. К счастью. Ах, Танечка! Она умрет от брюшного тифа в тысяча девятьсот восемнадцатом году где-то под Одессой. Это будет позже, а пока мы весело болтаем.

Видение исчезает от звука открывающейся внутренней двери. Из операционной показывается анестезистка. Ее тоже зовут Танечкой. У нее золотые руки, большие голубые глаза и острый, как бритва, язык. Выглядит она лет на двадцать пять, хотя на самом деле ей давно перевалило за тридцать. Двое детей. Муж — известный хирург — работает в другой клинике.

В сентябре, когда в ординатуру приходит новая порция самоуверенных начинающих хирургов, в оперблоке работает тотализатор. Ставки делают по двум направлениям: кто первый осмелится подкатить к Тане, как она его «умоет».

— Илона Игоревна, как хорошо, что вы сегодня с нами.

Таня говорит искренне. Мне здесь всегда рады. Хирурги считают, что я приношу им удачу. Они не знают, чего мне стоит их мнимое везение.

— Танюша, свежие анализы есть? Меня больше всего интересует КОС. И рентген.

Да, все есть. Снимки вывели на экран в операционной. Анализы в руках у Насти, ой, Анастасии Сергеевны.

Не хочу входить. Ветер Призыва превращается в ураган. Ты сзади подталкиваешь меня и шепчешь:

— Не стой, Геля. Пора!

Вдох, выдох, вдох. Открываю дверь и вхожу в операционную. Снова не смотрю в лицо мальчику на столе. Замираю перед экраном. Вроде бы в грудной клетке все хорошо, но это неправда. У меня все чакры сжимаются. Это не его снимки.

— Настя, когда делали рентген?

— При поступлении. Я смотрела, там все нормально.

— Но это не его грудная клетка!

Настя подходит и удивленно разглядывает экран. К нам присоединяется Смирнов. Помолчав, он спрашивает:

— А что не так? Вот и фамилия его. И номер истории.

— Да мне пофиг, что там написано, — я почти кричу. — Это женский снимок!

Удивленно оглядывается операционная сестра.

— Вот здесь, видите!

Я тычу пальцем в едва наметившийся контур женской груди размера «ноль семьдесят пять вовнутрь».

— Это у парня что?

Смирнов разражается долгой тирадой, смысл которой сводится к одному приличному слову «перепутали».

Поворачиваюсь и быстро подхожу к мальчику. Правую половину грудной клетки занимает громадный кровоподтек, под кожей хрустит воздух. Прикладываю фонендоскоп: справа дыхания нет. Смотрю на монитор: сердце заходится в попытках прокачать кровь, давление медленно съезжает.

— Андрей, пунктируй справа.

Напряженный пневмоторакс. Времени нет. Еще немного, и сердце не справится.

— Командирша, отойди.

Смирнов умело обрабатывает поле. Движения скупые, точные, чем-то они напоминают манеру Плетянина. Люблю смотреть, как Андрюха работает. Как в старом анекдоте: «Во-первых, это красиво!» По дренажу отходит воздух. Таня присоединяет аппарат Боброва. Вернее, его современную версию. Парень раздышится, но интубировать все равно надо.

— Настя, готова?

Грин, видимо, кивает, потому что ответ я не слышу. Поднимаю глаза и впервые вижу лицо человека, к которому меня призвали. Взгляд как удар под дых. На операционном столе — мой муж. Мой давно ушедший муж.

Едва не падаю. Кто-то поддерживает меня сзади. Проносятся картинки из прошлого. Вот оно — второе декабря в полной красе. Вот к чему меня ведет Совет. Вот о чем предупреждают родные. Вот зачем горят огни святого Эльма на шпилях Оружейного переулка.

Капитан Иван Николаевич Серов, тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения, Сто семьдесят пятый полк Первой московской мотострелковой дивизии. Он погиб второго декабря сорок первого года под Наро-Фоминском. В июне ему исполнилось двадцать семь. Мы были женаты восемь месяцев. О беременности и рождении дочери он так и не узнал.

— Геля, соберись!

Я одна слышу тебя. Прочь лирику! Мой выход.

Настя, точнее, Анастасия Сергеевна Грин хмурит светлые брови, отслеживает кривые и цифры на мониторе. Лицо напряженное: она явно нервничает.

«Шкуру спущу, если ошибешься!» — хочу ей крикнуть. Вместо этого тихо говорю:

— Настена, все будет хорошо. Я тебе помогу.

Потом делаю вдох и на выдохе касаюсь нашего подопечного. Перед глазами мелькают картинки чужой жизни.

Мальчик бежит по саду к красивой блондинке. Мальчик идет в школу с большим букетом гладиолусов. Мальчик рисует корабли.

Юноша разговаривает с мужчиной постарше. Тот сердится и кричит на него. Слов не разобрать.

Молодой человек следит за парусниками в бухте. Вот он же пытается ходить на кайте. Вот мужчина постарше (отец?) сердится и сурово выговаривает сыну.

Ночь. Молодой человек рисует старинный парусник. Судно входит в бухту. Корабль маневрирует. Цела только фок-мачта, грот и бизань сломаны. Откуда я знаю эти слова?

Передо мной другой эскиз. Улицы белого города спускаются к морю. У пирса швартуется все тот же поврежденный корабль. Сохранившиеся паруса отливают красным. Еще набросок. Снова старинное судно. И еще одно. И еще. Огромный лист заполнен фрегатами, мачтами, парусами. Целая пачка этюдов на морскую тему. Я не эксперт, как Арина, но эти зарисовки производят хорошее впечатление.

В комнату входит отец. Он о чем-то спорит с сыном. Звуков нет, только картинка. Потом тот, что постарше, хмурится, закипает и на чем-то настаивает. Он яростно жестикулирует. Сын вскакивает. Стул падает на пол. Молодой мужчина выбегает из комнаты.

Вижу обрывки воспоминаний. Вот парень бежит по лестнице вниз. Он садится на мотоцикл. Стоп, какой байк в снежном декабре?! Он заводит машину и вылетает из гаража на улицу. Его не останавливают. Перед глазами мелькает мокрый асфальт. Кто-то мчится по Садовому кольцу. На Ульяновской эстакаде что-то происходит. Мотоцикл идет юзом, падает набок и скользит через все встречные полосы. Тяжелая машина ударяется в отбойник. Чудом на водителя не налетают проносящиеся мимо автомобили. Огни скорой. Занавес. Темнота.

Должно быть, бригада быстро прибыла на вызов. Так всегда при Призыве. Место дают в ближайшей больнице, и парня привозят к нам.

— Настя, как его зовут?

Собственный голос доносится издалека. Едва его узнаю.

— Иван.

— А полностью?

— Иван Николаевич Серов.

Из груди рвется крик. Да что же вы со мной делаете, бессердечные стервы!