Эра Безумия. Песнь о разбитом солнце

Валерия Анненкова

Убийство – это не только чья-то отобранная жизнь. Всякий раз, когда человек лжет, он убивает частицу этого мира. Ложь – то же самое убийство, только сокрытое под лукавым ликом.Закат XIX века. Под личиной порядочного семьянина, уважаемого чиновника скрывается жестокий убийца. Могут ли изменить что-либо чувства: нежные, испытываемые к маленькому сыну, и страстные, уводящие к юной девушке? Возможно ли пересилить жажду крови, когда большая семья, ставшая для ребенка солнцем, раскалывается?

© Валерия Анненкова, 2018

ISBN 978-5-4493-3762-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Солнце на закате дня…

И влюбленных, и глухих,

И поэта вечный стих,

И улыбку с материнского лица,

И львиное сердце отца —

Всех ждет солнце на закате дня,

Смерть, потом священная земля,

Что покрыта осени листом,

Словно вера над крестом…

Смерть всегда нянчила человечество. Каждого, без исключения. С самого рождения, она окружает каждого человека. Именно смерть, ее порою не всем понятные выходки, ее неожиданные визиты — все это рано или поздно затмевает разум, превращает сердце в камень, порождает убийц в обществе.

Вот они, самые уникальные дети на свете — дети смерти. Есть в них что-то безгранично темное, завораживающее. Многие набрасываются на них с обвинениями, презирают их. Но так ли чисты эти судьи?

Убийство — это не только чья-то отобранная жизнь, нет. Всякий раз, когда человек лжет — он убивает частицу этого мира. Ложь — то же самое убийство, только сокрытое под лукавым ликом и сладкой сказкой. Всякий раз, когда человек бежит от любви — он убивает частицу своего сердца. Не поддаваясь естественным чувствам, люди добровольно умерщвляют себя. Всякий раз, когда человек проходит мимо, не обращая внимания на страдания другого, — он убивает частицу своей души. Равнодушие — вот самое страшное преступление, рождающее отвратительное убийство!

Жестокости хватает среди людей. Но это чувство не всегда является грехом, порою оно — лишь награда за доброту.

Уверяю, вы не встретите человека, прожившего на свете больше пяти лет, который был бы безгрешен и не убил бы. Даже дети убивают. Когда ребенок видит красивый цветок и срывает его, разве это не убийство частицы мира, такой же живой и прекрасной?

Жестоким был и Творец. Создавая мир, скорее всего, он не задумывался, о том, что убивает природную любовь между небом и морем, отражающими друг друга.

Если вам когда-нибудь скажут: «У каждого есть, что терять» — никогда не верьте этим словам. Бывают люди, у которых нет таковых ценностей, заставляющих их ценить жизнь и остерегаться риска. Бойтесь такового, ибо отсутствие страхов помогает ему совершать поступки, на которые неспособен ни один здравомыслящий человек!

Но даже его будет ждать гроб и смерть, сопровождающая человечество в течение всей истории — так повелось. Все мы дети смерти…

Монотонные шаги гулким скрипом разносились по темному коридору. Дерево. Старое. Очевидно, доски успели за долгие годы впитать достаточно влаги, поймать сотни солнечных золотых алмазов, чтобы теперь оказаться обреченными на медленную гибель сред пыли и сырых стен. Их пленительный аромат — окутанная ласками полевых цветов душа леса, который навеки был пленен холодными дождями. Хвоя. Где-то в глубине досок сохранился ее запах, теперь едва уловимый. Остался лишь густой шлейф смолы, навеки застывшей на мертвом дереве.

Дверь со скрежетом открылась. Протяжный режущий сознание на немые выкрики, слабые попытки возмущения звук разлетелся по почти пустой комнатке. Лишь широкая низкая постель в углу уподобляла это помещение спальне. Шкафов не было. Столиков не было. Кресел не было. Стены с каждой секундой серели и покрывались ядовито-желтыми пятнами. Через открытое окно мокрый северный ветер приносил с моря стоны покрывшихся льдом водорослей. Сырость пропитала воздух. Каждый ее укус ощущался в горле, стоило только сделать вдох.

Крик. Тихий девичий голосок, сорвавшийся после многочисленных призывов, судорожных вздохов, подобно шороху рыжих листьев, что срываются и мучительно медленно улетают прочь, разбивался о стены. Все вокруг было застелено матовой шалью. Опухшие от слез, красные глаза почти ничего не видели. Невозможно было рассмотреть исцарапанные о шершавую поверхность маленькие пальчики. Круглыми рубинами на них цвела запекшаяся кровь.

Лишь его темная статная фигура пятном мелькала на фоне тусклых стен. Кошачьи шаги. Еще немного, и он будет близко. Совсем близко! Секунда. Две. Три. Облаченная в белую перчатку ладонь легла на выпирающее плечико. Не стоило смотреть на этого мужчину. Голод устроил безумную пляску в черной душе. Его искры застыли в светлых глазах.

Дрожь. Она разносилась по телу от одного прикосновения. Острые уколы ее шипов впивались под ребра, лишали возможности двигаться. Застыла дрожь, когда цепкие мужские пальцы впились в подбородок девушки. Сдавленная до болезненного писка нижняя челюсть онемела. Даже поочередное прикосновение к уголкам рта горячих, распаленных вином губ не могло затмить боль. Даже скольжение влажного языка по стиснутым от страха зубкам не спасало от реальности.

Девушка взвизгнула, как только вторая рука, которой мужчина до этого терпеливо расстегивал пуговицы на пальто, спустилась вниз вдоль спины и забралась под подол выцветшего желтого платья. Она что-то лепетала, как испуганная девочка, молила его прекратить. А слышал ли он ее? Нет. Лишь рвущийся из груди призыв похоти диктовал ему, что делать.

Время ныне летело слишком медленно, тянулось, ползло, подобно улитке.

Уже две руки копошились под ее юбками. Рвущие движения. Треск тонкой ткани, зажатой в кулаках. Новый крик. Она пыталась оттолкнуть его. Тщетно. Слабые женские ладошки, будучи обращенными в костлявые кулачки, оставались последним шансом. Как известно, многие надежды оказываются иллюзиями, питающими самоуверенность.

Юная дикарка металась в тот момент по кровати, надеясь вырваться из крепких мужских объятий? Возможно. Любая женщина, загнанная в угол, превращается в дикарку. Особенно, когда последняя вещь, скрывающая нетронутое доселе тело, летит куда-то в сторону, в дальний темный угол, где задыхается в грязной серой паутине бабочка, белая, словно первая зимняя снежинка. Она запуталась. Крылья больше никогда не поднимут ее. Вскоре появится черный паук.

Шорох дорогой ткани. На стул повешено темное пальто. Сползли вниз к коленям черные брюки с лампасами.

Изящная ладонь по-хозяйски легла на мягкую грудь. Прервана очередная попытка вырваться, поцарапать щеку. Мужские руки сжали тонкие запястья. Бесполезная попытка свести ножки в ответ осквернена глухой усмешкой. Бледные пальцы надавили на голубоватые вены. Сильнее. Еще сильнее. Должны будут остаться лиловые следы.

Вновь мольбы. Слезы, застилавшие взор, слетали со светлых ресниц. Палец, приложенный к потрескавшимся губам. Бархатное шипение. На какое-то зыбкое мгновение тишина ворвалась в комнату.

Запах спелых слив скатывался с пепельных волос девушки, падал на простыню, чтобы навеки застыть на бежевой ткани.

Крик. Голос уподобился шуршанию смятой бумаги.

Стон. Первый в ее жизни. Болезненный. Пустой. Премерзкий скрип кровати бился о стены, вылетал в окно, за которым сгущалась ночная мгла. Ее черные отблески плясали на сверкающем кинжале, что скользил по тонкой голубой вене, обтянутой бледной кожей. Бессмысленно молиться. Бессмысленно просить пощады. В стеклянных глазах не было жалости.

Кровь коснулась лезвия, тонкой струйкой скатилась по шее и расплылась по подушке. Рассеялся стон. Навеки. Хрип. Тишина. Кошмарный сон? Нет?..