Эра Безумия. Песнь о разбитом солнце

Валерия Анненкова

Убийство – это не только чья-то отобранная жизнь. Всякий раз, когда человек лжет, он убивает частицу этого мира. Ложь – то же самое убийство, только сокрытое под лукавым ликом.Закат XIX века. Под личиной порядочного семьянина, уважаемого чиновника скрывается жестокий убийца. Могут ли изменить что-либо чувства: нежные, испытываемые к маленькому сыну, и страстные, уводящие к юной девушке? Возможно ли пересилить жажду крови, когда большая семья, ставшая для ребенка солнцем, раскалывается?

Глава 4. Тайна для двоих

Ту ночь можно было смело назвать самой ужасной в жизни четы Лагардовых. Впервые за шесть лет счастливого брака супруги спали отдельно: Анастасия Николаевна осталась в спальне, а Александр Леонидович — в своем кабинете. Впервые за долгие годы они заснули, шепча проклятия в адрес друг друга. В своих снах, безусловно, оба переживали тяжелые страдания, с ужасом осознавая, что так просто все не закончится.

Как только лучи утреннего солнца начали касаться диванчика в кабинете статского советника, косо падать на его лицо, он тут же неохотно проснулся, с трудом разомкнув глаза. Последствия бессонницы давали о себе знать. Мужчина не сразу осознал, что именно он тут делал, почему проснулся в кабинете, а не в спальне с женой. Затем воспоминания прошлой ночи накрыли его ужасной волной паники — Анастасия Николаевна на самом деле приревновала его к Анне, это был не сон. Разум возродил образ девушки, столь юной, прекрасной и желанной. На какой-то момент он был готов согласиться с обвинениями супруги. В памяти воскрес ее вопрос: милый мой муж, ты желаешь ее? Она так нежно обратилась к нему, таким приятным голосом, наполненным мелодией любви, и одновременно бросила прямо в лицо ему такое жестокое обвинение. Как подло — спрашивать о том, что тебе и так известно! Александр Леонидович ощущал себя загнанной в угол мышкой, человеком, поставленным перед выбором между лицемерием и презрением. Ведь если бы он сказал «да», то Анастасия Николаевна возненавидела бы и его, и сестру, а скажи он «нет» — она бы все равно не поверила и посчитала бы его ничтожеством, не способным признаться в собственном преступлении.

А какое преступление он совершил? Заговорил с Анной, постарался успокоить ее, когда она нуждалась в этом? Можно ли такие действия причислить к преступлению? Безусловно, нет. Так все и было, если бы не его взгляд, прицепившийся к девушке, и мимолетная мысль о близости с ней. Вот оно — его преступление! Александр Леонидович на самом деле желал Анну, только боялся поверить в это. Супруга же просто точно угадала его мысли, поэтому и обвинила.

Резко поднявшись с дивана, Лагардов сразу же пожалел об этом — голова закружилась, виски безумно сдавило. Он слабо опустился обратно, закрыв горевшее от усталости лицо руками. За всю ночь ему так и не удалось нормально уснуть, его постоянно беспокоили то мысли о красавице-свояченице, то воспоминания о прежней жизни с женой, то переживания о сыне, который был вынужден стать свидетелем родительской ссоры. О, бедный Алешенька!.. Несчастный ребенок… Как он-то справится с этим, как будет относиться к отцу, когда узнает причину его ссоры с матерью? Одно статский советник знал наверняка — он обязан любой ценой оградить мальчика от этой информации, не дать ему узнать о том, какие пошлости вертелись в мыслях его папы.

Решив, что пора уже собираться на службу, Александр Леонидович направился в спальню. На данный момент он преследовал только одну цель — поскорее одеться и покинуть дом, оставив жену на попечение собственных идей. Мужчина тихо шагал по коридору, залитом дневным светом, впервые за столько дней ярким, словно игра летнего солнца. Он боялся, что кто-то из слуг услышит его, или того хуже — Алеша проснется и прибежит расспрашивать о том, любит ли он маму или нет. Как же Лагардов не любил этот надоедливый вопрос, который свойственно задавать всем детям без исключения. Особенно сейчас он не хотел даже слышать столь глупое слово «любовь», ибо не мог и не хотел больше кого-то любить… никого, кроме Анны. И то, статский советник еще не до конца определился: любовь ли он чувствует к этой девчонке, или несколько другое чувство, более развратное и сильное.

Он остановился перед дверью в спальню и, затаив дыхание, вставил ключ в замочную скважину, повернул его пару раз и слегка надавил на ручку. Лагардов мысленно молился, чтобы только Анастасия Николаевна спала и не вздумала проснуться в момент его нахождения в доме. Он не хотел встретиться с ней взглядом, а уж тем более заговорить… точно бы не смог. После вчерашнего ни один мужчина бы не решился сразу что-то объяснять супруге. К его счастью, женщина спала; ее тело было наполовину накрыто бежевым одеялом, светлые волосы — беспорядочно разбросаны по белой подушке, а дыхание оставалось спокойным. Александр Леонидович невольно вздрогнул, вспомнив, как прежде просыпался рядом с ней, обнимал и целовал в щеку. Это было раньше. Сейчас же он бесшумно подкрался к шкафу с одеждой и начал собираться на службу.

Руки почему-то не слушались его, дрожали и медлили, застегивая каждую пуговицу белоснежной рубашки. Лагардов, не смотря на это, не ощущал особой тревоги, просто какая-то неуловимая мысль не давала ему покоя. Он схватил черный галстук, но тут же выронил его, обратив внимание на постель — глаза Анастасии Николаевны, словно были открыты и смотрели на него из-под прозрачной преграды светлых волос. Паника охватила мужчину, заставив тихо приблизиться к кровати. Он остановился возле жены и аккуратно поправил локон, закрывающий ее глаза. Тревожное ощущение где-то в груди, надежда, что она все-таки спала — вот, что правило им в тот момент. Александр Леонидович взглянул на ее лицо — глаза были закрыты.

«Показалось… — облегченно вздохнув, подумал он. — Всего-то показалось…»

Статский советник отошел обратно к шкафу, затем посмотрел на пол, и дежавю холодом пробежало по его спине. Осколки хрусталя так и валялись на персидском ковре. Только сейчас он обратил внимание на более пугающую деталь — свежие капли крови, смешанные с уже запекшимися. Неприятное подозрение закралось в его мысли. Мужчина опустился на ковер, проведя ладонью по красным пятнам — на самом деле, кровь была свежей.

«Не могла ж она!.. — пронеслось в его голове»

Кинувшись к кровати, Лагардов увидел, что белая простыня тоже запечатлела на себе жуткие следы слабости. Она могла, она сделала это. Ком подступил к горлу, не помешав Александру Леонидовичу закричать:

— Доктора, срочно доктора!

На крик тут же сбежались слуги; кто-то набрался смелости и бросился за врачом, остальные лишь продолжили с недоумением смотреть на господина, крепко сжимавшего окровавленную руку супруги. Они лишь слабо догадывались о причинах сего жуткого поступка мадам Лагардовой. Но могли ли только представить истинный предлог риска? Кто-то из слуг спросил: а когда же Анастасия Николаевна успела изрезать вены, если муж спал с ней? Этот вопрос долетел до ушей самого статского советника. Он безнадежно опустил голову на подушку возле головы супруги, стараясь сдержать эмоции, одна за другой ударяющие ножом в его сердце. С одной стороны — он искренне хотел плакать, ибо нуждался в Анастасии Николаевне, как и Алеша, в ее нежности, вере, любви и заботе, а с другой — какая-то дьявольская радость цепляла его. Ведь если ему суждено было остаться вдовцом, то на полном основании он бы смог просить руки Анны. Эта мысль примкнула к нему и не желала отпускать.

— Папа! — послышался в дверях детский голос.

Лагардов нервно обернулся. Среди слуг показался маленький Алеша, одетый еще в ночную рубаху. Ребенок стоял возле стены, крошечные ручки его были опущены, во взгляде застыл немой вопрос. Только не это, статский советник так надеялся, что мальчик не увидит произошедшего!

Алеша подбежал к отцу, обхватив его шею ручонками и прижавшись маленьким носиком к родному плечу. Мужчина, казалось, не осознавал, что происходило вокруг: с прислугой, с мальчишкой, да и с ним самим. Его беспокоило только одно — можно ли еще как-то помочь Анастасии Николаевне, есть ли хоть единственная возможность вдохнуть жизнь в ее слабое тело. Жестом приказав всем слугам выйти, Александр Леонидович позволил себе приобнять сына, погладить его по голове и прошептать:

— Все хорошо, мальчик мой… — он сам не верил в то, что говорил. — Все будет хорошо…

Наладив присмотр врача и слуг за чудом выжившей женой, Лагардов отправился на службу. Весь оставшийся день его не покидало предчувствие, что неприятности на сегодня не закончились. Он сидел за столом и привычно разбирал обращения в министерство, надеясь забыть хоть на несколько минут о семье. Вот то, что было его проклятьем все долгие шесть лет! Семья. Именно после брака он утратил прежнюю свободу, возможность каждый день встречаться с хорошенькими девицами, имея только одно намерение — совершить грех, который так осуждала церковь. Да, ему нравилось с каждым днем приближаться к бездне, все больше ощущая ее жар. После женитьбы Александр Леонидович лишился этой возможности. Будучи семьянином, он не имел никакого права развлекаться в окружении легкомысленных девиц. Но могли статский советник кого-то обвинять в этом, если сам добровольно попросил руки Анастасии Николаевны? Нет. Да и после свадьбы он не встречал никого, кто мог бы так зацепить его, как старшая дочь Усурова. До той встречи в саду не встречал…

Тут в дверь кабинета постучали. Лагардов ошеломленно подпрыгнул и внимательно взглянул на вход. Он никого не ожидал сегодня видеть, и тем более не хотел с кем-то разговаривать. Тем не менее, дверь открылась, и без стука в нее вошел коллега Александра Леонидовича, надворный советник — Сергей Семенович Гравецкий. Это был светловолосый мужчина тридцати двух лет высокого роста, достаточно осанистый, но слишком худощавый. Лицо его, ничем не привлекавшее внимание, за исключением шрама под правым глазом, выражало постоянную неуверенность то ли в своих поступках, то ли в происходящем вокруг. Внешне он ничем не отличался от остальных мужчин своего века: темно-карие бегающие глаза, короткий нос с небольшой горбинкой, сильно впалые щеки, незаметные губы и острый подбородок. Гравецкий, приблизившись к окну и постаравшись отдернуть темно-зеленые шторы, дабы впустить хоть немного солнечного света, произнес:

— У вас здесь, однако же, мрачно, друг мой!

— Нет, — Лагардов схватил его за руку, — прошу, оставьте так…

— Как вам угодно. — Сергей Семенович отошел и сел напротив друга. — Вас что-то тревожит?

Александр Леонидович окинул его снисходительным взглядом и опять уткнулся в документы. Надворный советник продолжил изучать кабинет, который, действительно, выглядел слишком мрачно: темно-коричневые стены в полумраке казались черными, темно-зеленый диван, идеально сочетавшийся со шторами, был украшен одним слабым солнечным лучом, проскользнувшим между шелковой тканью, стол из дорогого дерева и все письменные принадлежности на нем, освещались новой настольной лампой. На определенный момент Сергею Семеновичу показалось, что статский советник не различал, какое сейчас было время суток: день или ночь. Мужчина просто с головой был погружен в свои, не известные гостю дела.

— И все же я осмелюсь еще раз спросить у вас, что происходит? — сказал Гравецкий, позволив себе вырвать из рук друга металлическое перо.

Статский советник угрожающе посмотрел на него, как умирающий от скуки человек, у которого не оставалось другого занятия. Холодные светло-голубые глаза медленно прожигали Сергея Семеновича, заставляя сомневаться в правильности сего поступка. На пару мгновений он подумал, что перед ним сидит сумасшедший мужчина, готовый на все, только бы его оставили в покое. Неожиданно поднявшись с кресла, Лагардов приблизился к окну, схватился рукой за штору, сжал в кулак тонкую ткань и резко дернул ее в сторону. День забрезжил, и его лучи пали на лицо гостя. Александр Леонидович обошел стол и, слегка коснувшись плеча надворного советника, сделал то же самое со второй шторой. Свет мгновенно залил кабинет.

— Теперь вы довольны? — прислонившись щекой к холодному стеклу, произнес статский советник.

— Да что с вами, граф, в конце концов, происходит? — возмутился Гравецкий.

— Со мной… — бархатный голос его собеседника эхом пронесся по кабинету. — Со мной ничего, а вот с Анастасией Николаевной…

Сергей Семенович побледнел, губа его предательски задрожала. Это заметил Лагардов. Доселе смотревший в окно с пустотой в очаровательных светлых глазах он впервые обратил внимание на собеседника. Отстранившись от запотевшего из-за теплого дыхания стекла, граф позволил себе вернуться на прежнее свое место, скрестить руки на груди и с интересом посмотреть на коллегу.

— Простите, Александр Леонидович, — проговорил надворный советник, — что именно случилось с Анастасией Николаевной?

— А не все ли вам равно? — ответил вопросом на вопрос он.

— Мне как человеку, имеющему ученую степень доктора интересно. С ней сейчас се хорошо? — продолжил Гравецкий.

— С чего вы, милостивый господин, — недоверчиво посмотрел на него статский советник, — решили, что я вам сообщу ее состояние?

— Простите… Понимаю, иногда я лезу не в свои дела. Но знайте, Александр Леонидович, вы всегда можете довериться мне!

Похоже, графа тронули эти слова. Он застыл на мгновение, словно кто-то ударил его по голове. Руки его заскользили и упали на стол, сильно ударившись о твердую деревянную поверхность. Но боли этой Лагардов не почувствовал, он был занят только одним раздумьем — можно ли действительно рассказать этому человеку правду или нет. Может ли он вообще кому-то говорить о том, что произошло с Анастасией и почему. Безусловно, статский советник боялся, что сие признание его может постепенно разнестись по всему Санкт-Петербургу, и, соответственно, об этом узнает все высшее общество, все начнут осуждать его, супругу и самое ужасное — Анну. Увы, тогда честь этой молодой девушки будет погублена коварными сплетнями и пересудами. А этого допустить Александр Леонидович не мог.

— Вы можете мне довериться… — повторно произнес Сергей Семенович.

Сомнение коснулось разума мужчины, когда он заметил, как недобро заблестели глаза друга. Какое-то подозрительное чрезмерное любопытство исходило от этого человека. Это настораживало Лагардова, заставляя его придумывать предлоги, под которыми можно спровадить нежеланного гостя. Он до сих пор, в течение шести лет не мог понять, почему Гравецкий так искал именно его дружбы, так часто старался находиться именно в его окружении. Чего от него мог хотеть этот человек, с какой целью надеялся предложить свою помощь — эти вопросы не давали покоя ему, заставляя с опаской относиться ко всем разговорам с Сергеем Семеновичем.

— Вы так смотрите на меня, будто я преступник! — обиженным тоном проговорил надворный советник.

Он коснулся рук своего коллеги, его взгляд выразил только одно — «Мне можно верить, и вы обязаны делать это!». Александр Леонидович еще сомневался, но желание выговориться кому-то, поделиться своей проблемой просто не давало покоя его душе. За столько лет службы он научился разбираться в людях, различая лицемеров, эгоистов и предателей, но Гравецкий был для него фигурой неоднозначной, отчасти совмещающей в себе все эти качества. А с другой стороны — этот человек вызывал у него какое-то необъяснимое доверие. Тяжело вздохнув, Лагардов произнес:

— Надеюсь, все, сказанное в этом кабинете, не выйдет за его пределы? — собеседник в ответ кивнул. — Вчера на похоронах мне довелось встретить одно прелестнейшее создание, ангела! Уверяю, в красоте с ней не смогла бы сравниться сама Афродита! Это божественное творение…

— Она известна в свете? — перебил его надворный советник.

— А? Нет, нет… — покачал головой Александр Леонидович. Голос звучал так тихо, так холодно. Не Гравецкому он рассказывал это. Нет. Стенам: они бы лучше поняли его. — Она совсем недавно приехала из Парижа. Но как забавно: по происхождению она — русская, а кроме знания языка, в ней ничего русского нет! Но, однако ж, знали бы вы, как она великолепна…

— Не губите, друг мой, назовите же ее! — спокойно попросил Сергей Семенович.

Лагаров сбился и внимательно посмотрел на собеседника — глаза того горели подозрительным, неприятным любопытством. Статский советник задумался, ибо не хотел, чтобы кто-то знал имя предмета его страстей. Во-первых, он считал, что этим унизит ее, а, во-вторых, он слишком сильно любил ее, чтобы позволить еще чьим-то недостойным устам произнести божественное имя «Анна». Александр Леонидович встал, торопливо отошел к вешалке и сунул руку в карман пальто. Гравецкий, внимательно наблюдавший за ним, заметил, как в руках коллеги заблестели золотые круглые часы на короткой цепочке, с затершейся аббревиатурой «А.Л.» На часах было ровно семь вечера.

— Так вы назовете ее имя? — тонкий, немного неприятный голос надворного советника отвлек Александра Леонидовича.

Мужчина, внимательно всматривающийся в циферблат и провожавший взглядом секундную стрелку, тут же опомнился. Его рука даже не дрогнула, выражение лица осталось сосредоточенным и спокойным, хотя было очевидно, коллега ожидал другой реакции от собеседника. Лагардов, привыкший всегда контролировать свои эмоции, совсем не собирался исповедоваться ему в совершенных и несовершенных грехах. Статский советник вернул часы обратно в карман, а затем подошел к столу, остановился возле Сергея Семеновича и твердым, несколько грубым тоном произнес:

— Вам это столь важно? — он интонационно выделял каждое слово, из-за чего его речь казалась несколько пугающей. — Вы же прекрасно знаете, что я не скажу вам ее имени. Ни один честный человек не позволит себе упомянуть в подобном разговоре имя прекрасного любимого ангела. Чего вы тогда от меня ожидаете?

— Вы назвали ее любимой? А как же Анастасия Николаевна?

Этот придирчивый вопрос Гравецкого застал графа врасплох. Его очень раздражало такое волнение касаемо госпожи Лагардовой. Сначала Сергей Семенович интересовался ее здоровьем, а теперь еще и ролью в его жизни. Александру Леонидовичу казалось, что это уже слишком нагло и бесцеремонно — лезть не только не в свое дело, но и не в свою личную жизнь.

— Анастасия Николаевна… — как в бреду прошептал статский советник. — Анастасия Николаевна ничего не должна об этом знать. Хотя я же все равно знаю, что вы побежите рассказывать ей. Что ж… дерзайте. Только прошу вас выбирать в процессе вашего «увлекательного» монолога скромные и мягкие термины.

— Вы… да вы…

Гравецкий не мог подобрать подходящего слова, чтобы максимально точно охарактеризовать и поступок, и характер графа. Да и мог ли он позволить себе что-то оскорбительное в адрес человека, по чину выше него? Бессильная внутренняя злоба закипала внутри надворного советника. Лицо его покраснело от возмущения, губа задрожала, на лбу выступил пот.

Лагардов наклонился вперед и, опираясь руками на стол, посмотрел прямо на собеседника. От холодного пронзительного взгляда статского советника Сергей Семенович опешил, правый глаз его нервно задергался, словно под действием гипноза. «У вас не хватит смелости мне что-то сказать» — читалось в лице графа. За долгие годы службы в министерстве, он отлично научился разбираться в психологии надворного советника, просчитывать каждый его шаг, каждый вздох, каждую мысль.

— Я?.. — бархатным удивленным голосом спросил Александр Леонидович.

— Извините, — Гравецкий постарался отвести взгляд от статского советника, не в силах больше смотреть в чарующие светло-голубые глаза, скрывающие легкую насмешку.

— Нет, господин, — схватив и крепко сжав его плечо, проговорил Лагардов, — вы что-то хотели сказать обо мне. Прошу вас, продолжайте!

Надворный советник не посмел и пискнуть от боли, когда тощие пальцы графа вонзились в ткань его пиджака. Сейчас он мысленно проклинал себя за несдержанность и прямолинейность, вызвавшую столько внимания со стороны ненавистного коллеги. Странно, ведь Сергей Семенович был человеком без дворянского звания, а должность в министерстве получил только благодаря ученой степени доктора. Соответственно, он просто не мог перечить статскому советнику, и уж тем более упрекать его в чем-либо. Поэтому Гравецкий был вынужден молчать и извиняться перед графом, надеясь на его безразличие.

— Вы будите говорить сегодня?

Александр Леонидович довольствовался возможностью поставить на место этого напыщенного коллегу, посчитавшего себя Богом, который может судить других людей. В кабинете царила тишина — не известно было, кто первым нарушит молчание. Светлые лучи солнца по-прежнему заливали кабинет своим сиянием. Лагардов прекрасно понимал, что уже полчаса как должен был быть дома, но особые причины заставляли его находиться в министерстве до сих пор.

Первая причина возникла совсем недавно, минут двадцать назад, это был Сергей Семенович, дерзость которого раздражала статского советника, и сама честь, и сама гордость требовали унизить этого человека, растоптать его, обратить в пыль. А это было, если не самым, то одним из самых интересных занятий для графа.

Вторая причина заключалась в полном нежелании чиновника возвращаться домой, в обитель семейной ссоры, туда, где только сегодня утром его собственная супруга пыталась покончить жизнь самоубийством. Если раньше его тянуло к жене, как будто магнитом, то отныне это чувство было безвозвратно утрачено. Все эмоции исчезли, погибли: страсть остыла, любовь притупилась… Осталась только обязанность быть заботливым мужем и отцом.

В этот момент, когда оставалось каких-то пара секунд, чтобы свести Гравецкого с ума, в дверь кабинета постучали. Александр Леонидович вздрогнул. Впервые за все время разговора с надворным советником он проявил слабость — смятение. Тот позволил себе ухмыльнуться и с вновь обретенным интересом во взгляде посмотреть на мужчину, который еще совсем недавно казался ему мучителем.

Через некоторое время дверь открылась, и на пороге предстала Анна Усурова. На ней была замечательная белая шубка, по длине доходившая ниже пояса, французское платье нежно-бежевого оттенка. Ее руки по привычке были спрятаны в светлую меховую муфту. Мужчины тут же обратили на нее внимание, особенно на обрамленное длинными рыжими волосами прекрасное личико, щечки которого порозовели от мороза. Она стояла в дверях, робко поглядывая на Александра Леонидовича и ожидая, когда же он заговорит.

— Анна Николаевна? — удивился статский советник, приближаясь к ней и помогая снять верхнюю одежду. — Какими судьбами, дорогая моя?

— Помните, я говорила, что хочу встретиться с вами и поговорить наедине? — ее нежный голос немного охрип от мороза и казался хрустальным. — У вас найдется время?

— Разумеется!

Он, повесив ее шубу, повернулся к Гравецкому:

— Сергей Семенович, на сегодня, я думаю, нам стоит закончить наш разговор.

Надворный советник, недовольно взглянув на коллегу, посмотрел на Анну. В его глазах промелькнул нешуточный интерес к девушке. Это не осталось незамеченным Лагардовым, который тут же представил себе мысли коллеги. Александр Леонидович понял — тот догадался, о ком говорил он несколько минут назад. Не было никаких сомнений в том, что надворный советник узнал в Анне Николаевне ту самую загадочную красавицу, о которой так воодушевленно говорил граф. Теперь над репутациями Лагардова и юной Усуровой нависла серьезная опасность. Теперь их чести, их судьбы и, соответственно, жизни зависели от благородства только одного человека, и вера в то, что у него хватит сил хранить эту тайну, постепенно таяла.

Тем не менее, в следующую секунду Гравецкий вышел из кабинета, оставив статского советника наедине с девушкой. Анна тут же кинулась к графу, упала перед ним на колени, еле сдерживая судорожные вздохи. Мужчина мог расслышать тихую молитву, срывавшуюся с ее прекрасных уст. Он чувствовал себя человеком, способным управлять ею; человеком, ставшим для нее почти Богом. На несколько мгновений этот опьяняющий яд власти захватил его разум, оставив только одну возможность — свысока любоваться поклонением прекрасной девы. Опомнившись, Александр Леонидович опустился на пол рядом с ней.

— Встаньте, Анна Николаевна, не стоит…

Голос его звучал достаточно твердо и убедительно, что, как не странно, не вразумило Усурову. Он постарался придержать ее за локоть и помочь подняться, но она ловко перехватила его руки и припала к ним губами, горячо шепча:

— Как не стоит? Еще как стоит! Я на одного вас молюсь, вы — святой, единственный человек, который против этого глупого брака!

— Анна Николаевна… — попытался вразумить ее статский советник.

— Вас Бог мне послал! Да, точно, Бог… никто иной! — твердила девушка, жадно целуя его руки.

Лагардов удивленно смотрел на рыжеволосую красавицу. Казалось, она сама додумывала эту легенду, этот миф. Наивная молодая и прекрасная — она могла позволить себе этакую роскошь, а он, недолго думая, простил. Да, он бы позволил ей возносить его в ранг святого, уподобляя некоему ангелу-спасителю. Похоже, не было ничего, что Александр Леонидович не смог бы простить этому очаровательному юному созданию, так доверчиво смотревшему в его глаза. За одни только поцелуи, которыми Анна одаривала его ладони, статский советник мог бы разрешить ей все, что только пришло бы в голову. Если бы она пожелала медленно душить его — он даже не подумал бы сопротивляться. Если бы она только пожелала, чтобы он оставил ради нее службу, отказался от повышения — он бы послушно исполнил ее прихоть. Наверное, Александр Леонидович простил бы ей абсолютно все. Почти все…

Тут в его голову взбрела мысль о том, что было бы, если б девушка пожелала разлучить его с семьей, заставить его отказаться от жены и сына ради нее. Лагардов даже боялся предположить последствие такового желания. Он очень сильно любил свою семью и сына, и… Анастасию Николаевну? Возможно, в его сердце до сих пор не угас огонек симпатии к этой женщине, подарившей ему замечательного сынишку. Но даже, если он и испытывал что-то к ней — то только привязанность, ничто другое. В любовь Александр Леонидович не верил, в верность, увы, тоже… но что-то заставляло его уважать Анастасию Николаевну, что-то приковывало его к ней.

Он продолжал изумленными глазами прожигать красавицу, чьи поцелуи неясным образом постепенно переместились с его рук на шею. Горячее дыхание девушки легонько касалось его кожи, обжигая и отрезвляя.

— Анна Николаевна… — слабо прошептал статский советник, постаравшись придержать ее за талию и отстраниться. — Анна… Аня…

Это был не голос чиновника, это был голос отчаявшегося человека, молящего о пощаде. Она, словно сжалившись над ним, остановилась и посмотрела прямо в его глаза цвета осенней морской пены.

— Что вы так глядите на меня? Я умоляю вас, помогите мне!

Анна начала вновь припадать губами к его шее, лишь иногда позволяя себе отстраняться и всматриваться в завораживающие глаза мужчины. Руки ее настойчиво обхватили его широкую спину. Он не знал, как убедить ее подняться с пола, не представлял, как заставить перестать искушать его своими пылкими поцелуями и трепетными объятиями. Да и хотел ли этого?.. Девушка была так прекрасна, так беспомощна: ярко-зеленые глаза приобрели синеватый отлив и застыли в страстно-невинном выражении, пухленькие губки чуть-чуть надувались, как только он пытался противостоять ее порывам, а ярко-рыжие волосы обрамляли очаровательное личико и скрывали чудесные щечки. Бежевое платье блестело и переливалось в лучах солнца, на вздымающуюся от вздохов грудь падали особенный, словно небесный свет.

— Прекрасное дитя, — бархатный баритон статского советника пронесся по кабинету, — умоляю тебя, поднимись с колен.

Она, на удивление, повиновалась ему. Оба встали с пола, Лагардов позволил себе придержать ее одной рукой за талию, другой — за локоть. Казалось, он боялся, что девушка вот-вот потеряет равновесие и упадет. Но, с другой стороны, он этого не боялся, а даже очень сильно желал. Одна мысль о возможности подхватить ее на руки сковывала тело статского советника мелкой дрожью.

Анна в этот момент, словно проснулась ото сна: ее глаза в смущении опустились и не посмели больше взглянуть на мужчину, щеки накрылись румянцем. Она изменилась. Приутихли те страстные порывы безрассудства, которые заставляли ее целовать Александра Леонидовича. Девушка погрузилась в свои мысли, явно связанные с неконтролируемым желанием. Лагардов улыбнулся, заметив это. Его голос вернул ее к реальности:

— Анна Николаевна, вы, вероятно, хотели поговорить о князе Евгении Аркадьевиче Хаалицком?

Эта фамилия разразилась тысячью самых болезненных ударов в сердце юной особы. Сколько ужасного она представляла себе при одной только мысли о браке с этим человеком: от первой встречи до последних дней жизни. Между этими событиями в ее воображении всплывал самый кошмарный для нее момент — первая брачная ночь. Анна не хотела даже думать о том, что кто-то, кроме Лагардова, посмеет прикоснуться к ней.

— Вам удалось узнать что-то о нем? — с надеждой посмотрела она на него.

— Признаю, у меня мало информации об этом молодом человеке, — граф задумался, — но…

— Не томите же, скажите все, что знаете о нем. — Перебила его Анна.

Александр Леонидович удивленно поднял бровь, когда ее руки вцепились в воротник его рубашки. Девушка в следующую секунду опомнилась и с досадой проговорила:

— Извините…

— Ничего, дорогая моя! — успокоил ее мужчина. — Итак, мне известно, что это молодой человек, если не ошибаюсь, двадцати одного года, приехал он в Санкт-Петербург сравнительно недавно из Москвы. Его отец — Аркадий Дмитриевич был достаточно порядочным дворянином, в юности служил в кавалерии. Мать его же происходила из помещичьей семьи Яровых и была на пятнадцать лет моложе супруга. Что касаемо самого Евгения Аркадьевича, то могу сказать следующее: по словам людей, знающих его лично, это человек крайне двуличный — с одной стороны, он производит впечатление вполне приятного молодого человека, не обделенного любопытством, а с другой — является не особо разборчивым в науках и искусствах, не всегда может контролировать свои мысли. Порой имеет привычку дерзить тем, кому не следует…

Усурова опустилась на диван, схватившись за голову, не зная, что дальше делать. Лагардов прекрасно понимал ее отчаяние и растерянность, поэтому присел рядом, позволив себе погладить девушку по голове. В следующее мгновение его ладонь ласково касалась ее макушки, а пальцы — путались в длинных волосах.

— Из этого я могу сделать вывод, что ваш жених долго не проживет. Кто-нибудь рано или поздно вызовет его на дуэль за подобное поведение.

— Господи… — не отодвигаясь от него, проговорила Анна. — Боже, сделай так, чтобы это произошло до свадьбы!

Александр Леонидовч вздрогнул. Он даже представить не мог, что из уст столь прекрасного, неземного создания могла вырваться такая жестокая мольба. Статский советник боялся даже предположить, какие мысли посещали разум девушки, заставляя ее надеяться на подобные развития событий. Он не верил, что юная Усурова, будучи такой очаровательной, смела таить в своем сердце ненависть к кому-то. Мужчина наклонился к Анне Николаевне, слегка коснулся рукой ее подбородка, приподняв его и посмотрев прямо в налившиеся пустотой глаза. Странно… в них не было даже сожаления о сказанном, словно так все и должно было быть.

Тут Лагардов подумал, вдруг точно так же шесть лет назад думала о нем Анастасия Николаевна. А ведь такое вполне могло быть: даже за несколько недель до свадьбы невеста не испытывала к нему ни влюбленности, ни привязанности, ни интереса — ничего, что могло скрасить их семейную жизнь. Так же вела себя и Анна; она, подобно старшей сестре, не желала замужества. Только в отличие от нее, девушка не относилась к этому так равнодушно, ожидая дня венчания, она старалась любыми способами спасти себя от жизни с нелюбимым человеком. Ее даже не беспокоило мнение родных: ни отца, ни матери, ни еще кого-то — она хотела прожить молодость для себя, а не принести его в жертву родительским желаниям.

— Анна Николаевна, — прошептал Лагардов, продолжая изучать божественные черты ее личика, — почему вы так говорите? Я понимаю, вам всего лишь восемнадцать лет, по-хорошему вашему отцу следовало подождать хоть год с этим браком, но, неужели, ваше хрупкое сердце способно вместить столько ненависти?

— Уверяю вас, Александр Леонидович, — отвечала она, — это не ненависть, это — безысходность!

Девушка не заметила, как ее глаза накрылись прозрачной пеленой слез, начавших торопливо скатываться с ее щек на шею, а затем — пропадать в кружевной ткани корсажа, скрывающей юную грудь. Ладони мужчины заскользили по лицу Анны, стирая слезы. Он больше не хотел следить за каждой из них, медленно спускаясь глазами вниз. Это была слишком жестокая пытка. Усурова улыбнулась, заметив его растерявшийся взгляд, покорно сложив руки ему на плечи.

— Поймите, я не могу допустить этого брака! — спокойным голосом произнесла она. — Не могу, ибо сердце мое, как ошибочно сочли вы, вмещающее в себе ненависть, питает и другое чувство к другому мужчине, без которого вся моя жизнь превратится в ад, в ужасную обитель бессмыслия! Без этого человека мне нет смысла жить… Я не смогу так жить…

Анна смотрела на него и надеялась, что он догадается, о ком она изволит так страстно говорить. В следующее мгновение их взгляды встретились: его светло-голубые глаза, глубина которых напоминала осколочки чистого льда, встретились с ее ярко-зелеными глазами, похожими на блеск самых дорогих изумрудов. Время, казалось, остановилось. Девушка была готова вечно смотреть на Лагардова, изучая благородные черты его лица, в особенности, придающие особый шарм резко очерченные скулы и длинный узкий нос. Ей хотелось придвинуться еще ближе к нему, дабы иметь возможность вдыхать дурманящий аромат одеколона и чувствовать на своем лице каждый вздох, способный сказать больше, чем слова. Она ожидала хоть чего-то от него, хотя бы маленькой, едва заменой улыбки. Надежды ее сбылись — он тяжело вздохнул, и глаза его заблестели снисходительным огоньком. Он догадался.

— Я не смогу жить без вас… — наверное, девушка была готова повторять это сутками.

— Дитя! — его уста едва касались ее губ, словно не решались слиться с ними воедино. — Прекрасное наивное дитя…

Анна впервые отвернулась от него, будто осознав, что еще пару секунд назад совершила ужасное преступление — посмела признаться женатому мужчине в своих чувствах, не задумавшись о возможных последствиях. Девушка только сейчас начала понимать, что если об этом ее признании узнает отец или того хуже — все петербургское общество, то несмываемый позор ей обеспечен. Паника пронеслась по ее телу мелкой дрожью, а затем тут же исчезла. Она почему-то была уверена в благородстве Лагардова, почему-то свято верила, что он не посмеет рассказать кому-либо об этом.

Хотя в этом Анна была права — ему не было смысла порочить ее репутацию по нескольким причинам: первая — он испытывал к ней некие чувства, не любовь, скорее, желание заботиться о ней, оберегать и… владеть ею? Да, он этого хотел, и вот, что можно было назвать первой причиной. Вторая же заключалась том, что если бы статский советник посмел кому-то что-то рассказать, то все семейство Усуровых, весь их род был бы обречен на вечные насмешки со стороны двора. Тогда бы честь семьи, о благополучии которой он столько лет заботился, была загублена. Ни первого, ни второго граф допустить не мог.

Тем не менее, Александр Леонидович позволил себе схватить девушку за талию и впиться поцелуем в ее алые губы. Он не мог устоять перед таким даже самым незначительным искушением, да и не хотел этого. Она сама пришла к нему, сама призналась, сама же искушала уже второй день. Крепко обнимая ее, Лагардов чувствовал, как под тонкой тканью корсажа бешено колотилось слепое девичье сердце. Ее нежные руки скользили по его спине, поглаживая темную ткань пиджака. Статский советник не хотел, чтобы эти мгновения заканчивались, но, как только в голову врезалась мысль об оставшихся дома жене и сыне, он отстранился от девушки, пробурчав:

— Нет, Анна, нет! Только не сейчас…

— Что с вами, Александр Леонидович? — тревожно спросила она, как только мужчина поднялся с дивана и начал собираться. — Куда вы?

— Милая моя Анна Николаевна… — остановился он возле девушки. — Любовь моя, у меня дома ваша сумасшедшая сестрица осталась. Я не могу оставлять ее одну с сыном. Не дай Бог она еще что-нибудь с собой сотворит, или с Алешкой!

— Подождите, — растерянно собиралась девушка, — что с ней? Почему она сумасшедшая?

— Анастасия Николаевна пыталась вчера покончить с собой, изрезав руки осколками хрустальной шкатулки.

Анна стояла, осматривая его округлившимися от удивления глазами. Не став больше что-то объяснять девушке, Лагардов быстро оделся и, подождав немного ее, вышел из кабинета и сказал:

— В моей карете поедите, Анна Николаевна? Если да — то я с превеликим удовольствием довезу вас до поместья.

Она закивала и проследовала за ним.

Добравшись домой, Лагардов тут же кинулся в спальню. Каждый его шаг был сдержанным, уверенным и сосредоточенным. С особой опаской он поднимался по лестнице, будто боялся оступиться и свернуть шею. Он никогда не боялся смерти… до сегодняшнего дня. Теперь же что-то изменилось, какая-то тревожная мысль заставляла статского советника осознавать, что в случае его смерти ничего хорошего не произойдет: Анастасия Николаевна, возможно, и так не выживет, Алеша, соответственно, останется один на попечении Усуровых, чего он так боялся пожелать даже самому заклятому врагу, а самое страшное — Анну выдадут замуж за Хаалицкого. Тревога за судьбу сына и свояченицы порождала в его душе страх смерти.

Он неспешно прошёл в комнату. На постели лежала жена, очевидно, спящая, рядом сидел доктор, что-то смешивающий в небольшой пробирке. Александр Леонидович приблизился к кровати, бросив мимолетный взгляд на женщину — она была бледна и чем-то походила на мертвую. Руки ее от запястий почти до локтей были перевязаны бинтами, запечатлевшими на себе алые следы утреннего кошмара. Он коснулся ее правой ладони, та оказалась холодной. Казалось, Анастасия Николаевна медленно и мучительно умирала, если бы не одна невесомая деталь — ее дыхание, еще не оборвавшееся, как и тонкая нить ее жизни.

Статский советник повернулся к доктору, подсыпающему в пробирку белый, немного желтоватый порошок. Доктором был мужчина лет сорока семи невысокий плотный с крутыми плечами и широкой спиной. Его волосы, когда-то еще светлые, были полностью отбелены сединой. Доктор что-то смешивал, полностью увлекшись этим занятием и не обращая внимания на Александра Леонидовича. В разуме графа заиграло всесильное любопытство, способное заставить человека пойти на все ради ответа на столь интересующую его загадку. Лагардов подошел к доктору, учтиво положил руку ему на плечо и спросил:

— Что это вы делаете?

— Я, ваше высокородие, смешиваю морфий, дабы избавить вашу супругу от болей в руках, на которых она так часто жалуется.

Упоминание слова «морфий», словно гром, поразило статского советника. Меньше всего он хотел, чтобы доктора смели отравлять кровь его жены столь медленно действующим ядом, способным годами губить и душу, и тело человека. Как бы сильно Александр Леонидович не был зол на нее за вчерашнее, как бы сильно не любил, но дать согласие на ее смерть он не мог. Граф был против того, чтобы неустойчивую после недавней ссоры психику Анастасии Николаевны уничтожали окончательно.

— Простите меня, конечно, но разве нельзя обойтись без морфия? — спокойно произнес Лагардов, отбирая у доктора шприц с набранным в него снотворным.

— Что вы делаете? — возмутился тот, приподнимаясь со стула и пытаясь забрать обратно шприц.

— Нет, что вы делаете? — твердо сказал граф, отходя к окну и выбрасывая из него снотворное.

— Я всего лишь старался помочь ей… — растерянно пролепетал доктор.

— Вы отравить ее пытались! — прорычал Александр Леонидович. — У вас был прежде опыт работы с этим препаратом?

Доктор утвердительно кивнул.

— Тогда вы обязаны знать, что происходит, если долго принимать его. — Продолжил статский советник. — Морфий, как вам должно быть известно, является алкалоидом опиума, который представляет собой один из самых сильных наркотиков. Вам известно о таком недавнем явлении как опиумные войны в Китае? Нет? Позвольте напомнить, это был военный конфликт из-за желания Европы отравить всю Азию опиумом.

Доктор слушал графа, недовольно поглядывая на окно, из которого недавно был выброшен шприц с морфием.

— Я против использования опиума и прочих ему подобных средств, — Лагардов, не смотря на возмущение, кипевшее внутри него, говорил достаточно спокойно, — даже в медицинских целях. Поэтому я настоятельно попрошу вас не применять этот яд относительно моей супруги. Пусть лучше мучается от боли, чем смешивает свою кровь с морфием.

Доктор понимающе закивал головой и, собрав свой чемоданчик, попрощался до завтра со статским советником. Александр Леонидович обреченно опустился в кресло возле камина, запрокинул голову назад и закрыл глаза. Ему не хотелось даже думать о том, что могло произойти приди он на пару минут позже. Мужчина боялся осознать, что морфий мог оказаться в организме Анастасии Николаевны.

Александр Леонидович терпеть не мог даже малейшие упоминания о морфии, не говоря уже о его использовании. И он был безмерно рад, что не позволил отравить этим ядом свою супругу. Находясь в другой части комнаты, статский советник мог слышать тихие стоны спящей жены. Он знал — она стонала из-за боли, сковавшей руки. Но выхода у него не было, Лагардов хотел сохранить жизнь, здоровье и рассудок Анастасии Николаевны, а это можно было сделать только одним способом — не давать ей ни морфий, ни какое-либо другое обезболивающее.

Задумавшись, граф не заметил, как заснул в кресле.