Былицы

Валерий Свешников

Автор рассказывает о приключениях на жизненном пути. Он учился в Вологде, работал на паровозе в Горьком. Армейская служба прошла на Урале. Потом была учеба в Ленинградском университете с интересными событиями, включенными в книгу. Он работал биологом на Дальнем Востоке, много плавал и путешествовал по Приморью и описал интересные моменты тех лет. Работает в Санкт-Петербурге и повествует о любопытных событиях и встречах с интересными людьми.

Начальная школа

В школу я пошел в год окончания войны. Это была школа под четырнадцатым номером, ближайшая к дому. Располагалась она в деревянном особняке. Он не так богат, как соседний — дом Засецких, в котором тоже находилась школа. У нашей интерьер выглядел попроще, чем у соседнего особняка. Даже печи тоже, вроде, и кафельные, но, правда, не такие богатые и красивые, как у Засецких.

С этими печами, помнится, мы не очень почтительно обращались. Меня сразу научили извлекать искры с помощью обычного стального пера. Для этого эффекта следовало тыльной частью пера быстро провести по шву между кафельными плитками. При достаточном нажиме удавалось получить неожиданно яркий сноп искр. А что для парнишки может быть желанней, чем владение каким-нибудь новым приемом, фокусом или умением!

Наша школа, похоже, считалась неплохой. Судить об этом можно хотя бы потому, что на уроках часто сидели практикантки из соседнего педучилища.

Нашу первую учительницу звали Зоя Николаевна Прозоровская. Она жила в соседнем доме. Для меня это оборачивалось постоянным гласным надзором, так как обо всех моих проделках родители узнавали, что называется, из первых уст.

Так Зоя Николаевна не раз сетовала, что я очень тихо говорю, отвечая на уроках. Меня пытались увещевать, стыдить и воспитывать, но это плохо помогало. Какая-то особенность моего организма мешала громко отвечать на вопросы учителя, но почему-то эта особенность не мешала мне орать на переменках.

Годы после войн были довольно голодными. По какой-то причине я был очень худой, в смысле, тощий, но не настолько же мы недоедали. Однажды школьный врач даже поинтересовалась у родителей, не из блокады ли я. Чего мне не хватало, не знаю, но про меня долго говорили — «кожа да кости». Постепенно я догнал своих сверстников по весу, и вопросы исчезли сами собой.

Долго сказывалось мое домашнее воспитание. В детском саду я, может быть, научился бы говорить громко и даже смог бы, встав на стульчик, преодолеть робость для выступления со стишками. Но чего не было — того не было.

Не знаю почему, но я слыхом не слыхивал о прививках, и поэтому первые прививки были для меня потрясением. Я долго не давался эскулапам в лапы. Говорят, что я орал от страха, но сильные аргументы: «Мальчики же не плачут!» и «А как же солдаты на войне?» — сделали свое дело, и мне что-то там привили. Сказалась ловкость рук врачей и медсестер и лживый яд из их врачебных уст.

Осталось в памяти впечатление о попытках системы образования как-то нас подкармливать. То есть формировать что-то вроде пищевого рефлекса, почти, как у собак Павлова. Но кормить-то нас поначалу было нечем, кроме хлеба и сахарного песка. Вот и давали нам на большой перемене кусочек черного хлеба и маленький кулечек (фунтик) с чайной ложкой сахарного песку и, само собой, со стаканом жидкого чая. Удивительно, что до сих пор сочетание этих вкусов вызывает воспоминания об этих годах учебы. А считается, что мы люди, и ничего общего с собаками Павлова у нас нет!

Весной, когда, наконец, теплело в природе, нам однажды выдали булочки-жаворонки. Это был просто праздник! Однако антирелигиозная пропаганда, так запудрила всем мозги, что никто из окружающих не смог нам объяснить традиции такого праздника, как Благовещенье.

Только кто-то из окружающих — либо моя бабушка Саша, либо монашка Маша, живущая у нас в доме, — рассказали мне об этом празднике и его традициях. Правда, я ничего не понял, так как рассказанное не укладывалось в мою картину мира.

Запомнилось упорное тщание учителей сделать из нас каллиграфов. Сначала всю первую четверть мы писали карандашом в тетрадях с тремя горизонтальными и частыми косыми линиями. А потом нам в качестве индивидуального поощрения за старание разрешали писать перьевой ручкой. И мы старались!

Когда же перешли во второй класс, то начинали писать в тетрадях с редкими косыми линиями — какой прогресс! Тогда же нам продемонстрировали ученика-первоклашку с почти каллиграфическим почерком. Фамилия его была Марков, этот каллиграф росточку был не очень большого, но пыжился он, как будто совершил что-то необыкновенное, вроде, перехода через Северный полюс.

Жаль, не удалось узнать его дальнейшую судьбу. Позднее я понял, что хороший почерк никак не гарантирует высокого ума и наличия других талантов. Из всех моих знакомых наиболее красивый почерк оказался у Вячеслава Н. — человека простоватого и неглупого, но не более того.

Да, надо бы сказать и о перьевой ручке. Это, вроде бы, простое на вид изделие, но сколько труда приходилось вкладывать, чтобы овладеть им. Поначалу то чернила расплывались, то перо рвало бумагу, то возникали кляксы. И только спустя полгода, мы начинали писать и получать при этом хотя бы тройки и четверки. Странно, но девчонки умудрялись получать еще и удовольствие от письма. К нам, парнишкам, это пришло много позднее.

А сколько при этом существовало дополнительных причиндалов, как теперь бы сказали, гаджетов! Одних перьев было такое разнообразие, что их можно легко перепутать, и тем самым, нарушить табу, наложенное учителем. У перьев существовала какая-то хитрая иерархия. Она определялась порядковым номером, всегда обозначенным на пере. Строгой системы в этой номенклатуре не было — просто учитель настойчиво советовал пользоваться определенным номером пера. Думаю, что решающим моментом в этой системе была мягкость пера, то есть способность его к написанию волосяных и жирных (нажимных) линий. Современным ученикам этих терминов не понять.

Много значило качество чернил. Готовили их из порошка, но все старания в поддержании нужного качества легко разбивались небольшим кусочком карбида кальция, опущенным в чернильницу. Этот прием позднее использовали наши великовозрастные шалуны — одноклассники для того, чтобы не писать контрольную работу. Ну, если и писать, то в сокращенном варианте. Подобные проделки могли сорвать и объяснение нового материала. Для этого наши проказники натирали доску воском, и все — написать на ней, что-либо мелом, становилось невозможным.

Мешали хорошо писать ручкой разнообразные волоски и прочий мусор, попадающий в чернильницу. Избавиться от этих «добавок» удавалось с помощью специальных перочисток — суконных кружочков, сшитых заботливыми матерями для своих первоклашек.

Как архаизм до сих пор сохранились в школьных тетрадях розовые или зеленоватые листки — промокашки. Они скоро, я думаю, исчезнут за ненадобностью, как, впрочем, и само это слово.

А в наше время промокашка была нужна как воздух. Ведь если ты не промокнешь последние нижние написанные строчки на правой странице и перевернешь ее, то испортишь написанное, чернила размажутся, и все старания пойдут прахом.

Необходимо немного сказать о чернильницах-непроливайках. Что-то в организации образования не срабатывало, и нам приходилось таскать в школу особые чернильницы, из которых чернила не выливались при опрокидывании. Это, конечно, удобно, но лучше было бы иметь в школе нормальные чернильницы.

Школа, естественно, освещалась электричеством, но у переменного тока в те далекие времена была дурная черта — непостоянство. Поэтому в той каморке, где можно было заправить чернильницу, стояли наготове ряды керосиновых ламп.

Если внезапно выключали свет, то в класс приносили с десяток горящих керосиновых ламп. Ставили их по одной на две парты, и продолжался урок. Класс при этом становился какой-то декорацией для сказочных сюжетов. К сожалению, учителя не пользовались ситуацией и продолжали прерванный урок вместо внеклассного чтения.

Тут надо бы упомянуть о больших возможностях, открывающихся перед моими инициативными сверстниками. Мы еще не знали о сентенции «Темнота — друг молодежи», но догадывались о ее прелестях. В темноте можно было сесть поближе к соседке по парте, если на то были причины и желание. Еще одна возможность открывалась в такой полутьме — это самодеятельный театр теней с помощью рук. Наиболее ловкие ребята могли руками сотворить пару десятков подвижных фигур, порой очень уморительных.

На всю школу имелись только одни часы. По ним подавались звонки. Часы эти явно старинные, возможно, оставшиеся от прежних хозяев. Располагались они около учительской. Тетя Паша — незаменимая, как сестра-хозяйка в больнице, — поднималась по лестнице до того места, откуда можно увидеть циферблат часов, и ждала до окончания или начала урока, звонила она довольно звучным колокольчиком с непонятной тогда для нас надписью «Даръ Валдая».

На пространстве перед дверями в учительскую кипела самая активная жизнь — это была наша «вечевая площадь». Тут же стоял рояль, и поэтому здесь же проходили уроки пения. Во время него, я мог видеть ворота и даже пару окон первого и второго этажа нашего дома. Я давно понял, что слава Козловского мне не грозит, поэтому больше наблюдал за жильцами дома, чем постигал азы хорового пения.

Надо признать, что наблюдать уже тогда стало моим любимым занятием. Даже на уроках со мной воевали учителя и жаловались родителям — на уроке, мол, сидит, но ничего не слышит, а смотрит в окно. Хотя я вовсе не смотрел, а наблюдал, как примерно на третьем уроке второй смены на балкон директора школы Александры Павловны Друговской залезал ее сын.

Он учился в десятом классе, и возвращался домой с уроков в это время. Чтобы не отвлекать мать от работы, он забрасывал на балкон свой портфель, а следом и сам забирался по столбу. Меня восхищала его ловкость. А после этого крутого подъема — прообраза современного скалолазания — я включался в урок и успевал уловить, о чем шла речь по ходу объяснения нового материала.

Хотя петь я не любил, но часто слушал пение с удовольствием. Наши девочки на большой перемене выстраивались в два ряда в разных концах нашей «вечевой площади», и начинали игру-дуэль. Один ряд, притопывая и напевая, надвигался на противную сторону: «А мы просо сеяли, сеяли!» Соперники отвечали: «А мы просо вытопчем, вытопчем!» И так далее… до конца перемены. Были и другие игры с распеванием каких-то рифмованных слов.

На этой «площади» вывешивались школьные стенгазеты. Они были настолько неживыми, что читать их никто не хотел. Только новогодние поздравления и странное предупреждение «Экзамены не за горами» вызывали какие-то человеческие чувства.

По крайней мере, у меня это предостережение об экзаменах вызывало некоторый трепет, но не страх. Уже в четвертом классе мы сдавали четыре экзамена по русскому и арифметике (письменно и устно).

Однажды лет в сорок я, воодушевляя своих детей перед экзаменами, решил пересчитать сколько же их сдал за прошедшие годы. Неожиданно набралось почти с сотню! Может быть, необходимость сдавать экзамены дала нам что-то, помимо знаний.

Когда мы перешли во второй класс, я впервые увидел зачатки дедовщины. Ею оказалась, можно сказать, безобидная дразнилка, а не современное издевательство и унижение человека. Ее суть заключалась в том, что мы — сопляки — выкрикивали первоклашкам — почти сверстникам какие-то бессмысленные слова: «Малыши-карандаши, по тарелке попляши!» В душе я понимал, что для второклассника наши «речевки» — это ничем не оправданный гонор, но почему-то нам хотелось показать свою взрослость и самостоятельность.

Пожалуй, самое главное, что дала начальная школа — это умение учиться, умение преодолевать трудности и видеть в этом и цель, и смысл. Жаль, что здание школы сгорело, и теперь нет даже следов от нее. Но память о ней в нас жива.