Избранное-1. Итого: из разных книг за четверть века

Валерий Павлович Королюк

Книгу составляет избранная часть многожанровых литературно-художественных, публицистических и научно-документальных текстов дальневосточного автора – стихи, рассказы, заметки, статьи и рецензии, написанные им за 40 лет творческой деятельности и опубликованные в течение последних 25 лет.Издание может быть рекомендовано всем любителям отечественной истории, художественной литературы, критики и публицистики.

Из книги

«Прощай, подплав!»,

2001 г.

Скажи: папа

Ксене почти что шесть лет. Насте — столько же месяцев. Когда Ксеня вырастет совсем большой, она станет доктором. Или продавцом в магазине. Или народной артисткой с микрофоном. Или воспитательницей. А может — по очереди всеми сразу или еще кем-нибудь, — как получится, она еще не решила.

Сейчас Ксенька тренируется на воспитателя.

— Скажи: «па-па», — повторяет она Насте на разные лады.

Настя улыбается, вытягивает трубочкой губы, пускает пузыри и мычит. Говорить слово «папа» Настя не хочет. Или не может. В общем — не торопится.

Ксенька хмурится и недовольно, с надрывом в голосе, требует:

— Я кому сказала? Говори: «Па-па»!

— Что это за ребенок?! — возмущается она и дергает Настю за руку. Настя в ответ угукает, но слово «папа» так и не говорит.

Папа у Ксеньки далеко, на самой Камчатке. А у Насти папы пока еще не было, потому что Настя папу ни разу не видела. Может быть, скоро папа прилетит с Камчатки на самолете, и тогда Ксеня покажет его Насте. Конечно, покажет! Но сначала Настя должна научиться узнавать папу и говорить ему «папа». А как научишься узнавать то, чего никогда в жизни не видела?

Вот раньше, когда Насти еще совсем не было и когда Ксеня с мамой еще не летали к папе на Камчатку, и не жили там в гостинице, и не плавали на пароходе ни разу, Ксене очень хотелось иметь свою дочку или, в крайнем случае, сестренку — чтобы тоже воспитывать ее, как мама, и с ней играть. Только не такую бестолковую, как эта Настя. Стоило беспокоить папу из-за такого ребенка, — даже самого простого слова не может сказать! Бьешься с ней, бьешься…

Ксенька отворачивается от непонятливой сестры и принимается вспоминать, как они летали к папе. Как еще до того они ходили с мамой в цирк. А еще перед этим она хвостом бродила за мамой и ныла:

— Ма-а-ма, ну срости мне лялечку-у!

Мама краснела, взглядывала на облака за окном, замолкала надолго, не слыша Ксенькиного нытья. А потом, будто очнувшись, заявляла:

— Папочку своего попроси.

— Как же я его попрошу? — удивлялась Ксенька маминой недогадливости. — Он же ведь давно — на Камчатке!

— Вот на Камчатке и проси, — нервничала мама.

— Ладно, поехали тогда на Камчатку, — соглашалась быстренько Ксенька. Но мама почему-то ехать не торопилась и покупать билеты не бежала. Непонятная тогда была мама, странная какая-то.

— Мамочка-а, ну поехали скорей на Камчатку-у! — канючила опять Ксенька, и глаза у мамы делались большими и влажными. Потом мама уходила для чего-то на кухню и запиралась там.

А потом, когда глаза у мамы становились опять нормальными, она объясняла Ксене, что Камчатка — далеко, что самолеты туда еще пока не летают, но скоро полетят, и что жить там пока негде, и что вообще папа — в море, на корабле. Кораблей тогда Ксеня еще ни разу не видела, а может, видела, но забыла. А море — видела, но по телевизору, и никак не могла понять: где же там, в море, папа и что он там делает, вместо того, чтобы ростить ей лялечку?

— Срости тогда ты! — требовала она снова от мамы, но мама не поддавалась. Будто бы без папы даже такого простого дела сделать не могла!

Правда, теперь лялечка у Ксени есть. Но разве она такую просила? Это ведь не лялька, а одно мучение, даже «папа» сказать не может! Только и умеет, что глаза таращить да подгузники мочить, мама уже устала их каждый день стирать.

— Давно пора самой на горшок садиться! — воспитывает Ксенька сестру. — Маму бы пожалела.

И качает головой, совсем как бабушка.

А бабушка у Ксени — молодец. Она и маме помогает, и Ксеню не обижает, и не плачет никогда. А еще она — хороший воспитатель, вон какую внучку вырастила! — Ксенька с удовольствием оглядывает себя в большом зеркале.

— Поискать таких внучек! — добавляет она, уже — для Насти. Но Настя все равно ничего не говорит, а только угукает.

Тогда Ксеня достает из шкафа альбом с папиной фотографией и принимается объяснять Насте, кто там нарисован. На фотографии папа — красивый, молодой, еще с усами и с ножиком на желтом ремне.

— Это — кортик, — показывает пальцем Ксеня сестре, — скажи: «кор-тик».

— У-гу, — говорит Настя.

— Не «угу», а «кортик». Эх ты! Ножик такой, не понимаешь, что ли?

— Ы-гы, — улыбается Настя.

Нет, лучше уж с ней слово «папа» разучивать, а потом — все остальные. Все равно ведь у папы кортика теперь нет, его какие-то «матросы» из железного ящика-сейфа утащили. Ну, взяли без спроса, а ящик — сломали.

Ксеня тоже ломает иногда игрушки, но только свои, а чужие еще почти ничьи не ломала. И без спроса ничего не берет. И всегда все на место кладет после того, как поиграет. А «матросы» папин ножик на место не положили. Наверное, не наигрались еще или забыли… А, все равно он тупой, этот ножик, им даже хлеба не нарежешь, — Ксеня пробовала.

Железный ящик-сейф у папы в каюте стоит, ну, в комнате такой, на корабле. Ксеня там не была ни разу, но папа рассказывал. Они с мамой к папе сначала на самолете летели, даже на двух самолетах, а потом — на пароходе ехали, и маму тогда укачало, а Ксеню — нет. И Настю тоже укачает, потому что она — бестолковая и никого не слушается.

А Ксеня — толковая, и всех почти слушается: и маму, и бабушку, и тетю Таню, и даже папу. Только папу она редко слушается, потому что папа на своей Камчатке, а Ксеня — здесь. Но когда папе дадут там квартиру, и они с мамой и Настей, а может даже с бабушкой, прилетят опять к папе и начнут с ним жить!.. Тогда-то Ксеня обязательно будет слушаться папу чаще.

Она бы и сейчас слушалась бы папу. Конечно, слушалась бы, почему — нет? Папа — добрый, он бы и с Настей помог управиться. Как миленькая у него заговорила бы. Заговорила бы, заговорила бы — Ксеня знает!

А так — приходится этим самой заниматься, пока они без папы живут. И сколько еще так жить — даже маме неизвестно. Может, еще год. Или два года. Или еще больше. Может быть, Настя уже вырастет такой, как Ксеня, а Ксеня в школу пойдет, а потом — в институт. Почти что шесть лет, может быть, будет Насте, а она так и не научится без папы говорить!

— Это сколько же ребенок молчать будет! — громко вздыхает Ксеня, совсем как бабушка, и, захлопнув альбом, опять принимается мучить сестру:

— Противная девчонка, скажи быстро: па-па.

«Рацуха»

Это теперь у нас почти не осталось дизельных подводных лодок, а какие и есть — те только «большие» — пребольшие. И «малые», и «средние» лодки все давно «на иголки» порезаны, либо за кордон проданы, либо ржавеют бесхозно по всему побережью… А вот когда я только начинал еще службу свою в славном советском ВМФ — и тех, и других, и третьих навалом было. Довелось мне послужить и на средней дизелюхе, на «эске». На ней, если кто помнит, торпедные аппараты располагаются и в носу, и в корме.

Обычно на стрельбах в дело всегда пускали носовые аппараты — так проще и удобнее, кормовые же по назначению использовались редко, оставались как бы в запасе. Сама лодка — прямая, как труба, кажется, открой все переборочные двери — и из первого отсека последний видать будет…

«Зам» на нашей «эске», не в пример прочим, был дошлый, резвый и прыткий — как и положено лодочному замполиту. Именно это его тогда и подвело.

Вахтенный торпедист матрос Аполлон Семенюк, которого «зам» подловил как раз за полминуты до полного погружения в глубоко не заслуженный сон, выражение лица имел уже вполне задумчивое. Первая беда нашего Аполлона состояла тогда в том, что ни спать, ни — тем более — задумываться вахтенному никак не положено, а положено ему только одно — бдить. Вторая же, и главная, беда матроса Семенюка была в том, что «засек» его именно «зам»… И один из них стремительно понял, что другой только «политбеседой» не ограничится. Что, захлебываясь «искоренением», дойдет до крайности — до самого командира.

Посему на вполне закономерный «замовский» запрос о причине заторможенного состояния А. Семенюк, моментально выбрав меньшее зло из двух возможных, ответил по-военному коротко и незамысловато:

— Думаю, тэрщ ктан-тр-ранга!

— Интересно бы знать: о чем же?

Спать Аполлону больше не хотелось, требовалось выкручиваться и как можно скорей.

— «Рацуху» вот одну замыслил, — известил он (у нас тогда как раз очередной этап развития рационализаторства и изобретательства заканчивался).

За недолгое время совместной службы наш замполит успел заметить, что матрос Семенюк — моряк вполне грамотный, даже эрудированный, одним словом — соображающий.

— Рацпредложение — это хорошо, — живо одобрил «зам» инициативу снизу. — Бери в соавторы, быстренько протолкнем и оформим… А в чем суть?

— Да вот, думаю я: к примеру, во время боевых действий выстреливаем мы весь боезапас из носовых аппаратов, а в кормовых в этот момент — наружные крышки заклинило. Как быть? Очень, думаю, хорошо было бы на этот случай те торпеды, которые у нас в корме еще остались, перетащить по лодке в первый отсек, да и стрелять ими через носовые — по врагу! Боеготовность сразу резко повысилась бы. Да и экономия какая — сами, тэрщ, понимаете…

Воинское преступление вахтенного торпедиста Семенюка — сон на вахте — тут же отлетело куда-то в далекое прошлое, будто его и не было. «Зам» оживился, забурлил, зажегся светлой идеей:

— Ну, боец — молодец! Это ж надо же! Оч-чень полезное предложение, а главное — жутко своевременное, в связи с международной обстановкой. Обязательно оформляй, а я пока к командиру доложу-сбегаю.

И побежал. И, разумеется, доложил:

— Вот, товарищ командир, я тут лично с одним матросом рациональнейшее предложение придумал!!

И поведал, естественно, командиру свежую «свою» военную мысль, чрезвычайно полезную на случай войны и аварии наружных крышек… Реакция нашего старого командира, дослуживавшего последний год до пенсии, оказалась неожиданно молодой и горячей. Но альтернативной замовским ожиданиям:

— Ну, перенесешь ты, допустим, с твоим энтузиазмом все торпеды из кормы в нос. А стрелять-то ими как будешь — задом наперед, что ли?! В лодке ведь их, дурья башка, не раз-вер-ну-у-уть! «Рацуху» он мне приволок, скотина.

…Дело, конечно, прошлое, однако кормовые торпедные аппараты на нашей «эске» по прямому своему назначению так никогда и не использовались — ни до, ни после этого случая.

Всякое бывает…

…Вот и я говорю, что всякое. Был, к примеру, у нас в поселке давно еще такой случай. Не то чтоб очень уж примечательный, однако показательность в нем — наглядная.

Поселок у нас небольшой: десяток домов да коровник. У самого берега моря стоит, и исключительно военные моряки в нем проживают да еще жены их с детишками. Народу хоть и немного, но — хватает. А главным самым в поселке этом — сразу и не поймешь, кто. Вроде бы комбриг, а на самом деле — начштаба с женой. Ну, людям военным это и так понятно, объяснять не надо, а тебе, гражданскому, за раз все и не объяснишь.

В общем, тогда комбриг как раз не то в море, не то в городе отсутствовал, — сейчас не помню, — и за него начштаба, как обычно, полностью руководствовал.

По малости поселка нашего, порядку в нем, естественно — никакого. То то не так, то это не этак; то сплетен — больше, чем народа, то народа — меньше, чем сплетен.

День тогда получился субботний, по-военному: парко-хозяйственный. И выходит это, ближе к обеду, начальство наше на естественный свой, по утреннему делу, моцион. Недостатки острым взглядом выявлять, непорядки пресекать да нерадивых бездельников, как следует, тут же наказывать. А как же, порядок-то везде нужен, особенно в такой дали, как наша.

Вот и идет, значит, начальник наш по всему поселку и усмешку в усах своих припрятывает. Не потому, что веселое что-то увидел, веселого здесь мало, я же говорю — бардак, а оттого, что веселое, видать, вспомнил. Интеллигентный, одним словом, товарищ — даром что человек простой и, несмотря на особенности, считай — душевный.

А навстречу ему выгребает как раз Витька Меньшов, штурманец молодой, с дизелюхи.

И у него, как раз, понимаешь — горе. Жена к нему, понимаешь, приезжать одна отказывается — по причине грудного ребенка на руках и большого количества пересадок по дороге. И непременно хочет жена эта тещу с собой прихватить, чтоб было кому вещи тащить и за дитём в дороге приглядывать.

Так вот, только Витёк с неприятностью такой уже согласился — чтоб, значит, жена и тещу везла (да и то, по-моему, потому только, что в одиночку совсем уж ему невмоготу стало), как — здрасте вам! — новое горе. Теперь уже, когда Витёк-то на тещу согласился, начальство наше заартачилось.

Не хочет, понимаешь, оно Витькину тещу во вверенном поселении видеть. Оно ее и раньше не видело, и теперь — тоже не хочет. Потому вызов на тещу эту не подписывает и даже печать ставить отказывается. А в наши края без «вызова» с печатью, сам знаешь, никак не попадешь, порядок тут строгий — флот же!

А Витёк, он, хоть парень-то, в общем, неплохой, однако гордый очень. Никогда начальство для себя ни о чем не попросит и даже — не хочет просить. Своеобразный, словом, товарищ.

Но уж тут он себя все-таки пересилил (дело-то семейное) и рапорт начальству написал. Так, мол, и так, прошу, мол, на ненаглядную тещу вызов составить. Четвертый уже рапорт «катает», а толку — ноль…

Вот и видит теперь начальство наше, что навстречу ему лейтенант Меньшов с бумажкой какой-то, видать, с очередным рапортом, стремительно движется. И лицо при этом у офицера Меньшова — весьма отчаянное.

Видит еще начальник, что криком его на этот раз, скорей всего, не остановишь и… решает вдруг в сторону свернуть, чтоб, значит, столкновения избежать. «Разойтись на встречных курсах», как говорится.

И только собирается он этот маневр произвесть, как Витёк (куда только гордость свою хваленую подевал?) в ноги ему — бух!

Прямо в луже посреди плаца на коленях стоит, а фуражка его — слетела и, как у нищего, козырьком кверху, мокнет. И давай он тут же, как все равно при проклятом царизьме, поклоны до земли бить. Начштаба даже опешил и что сказать — не знает, бормочет только: «Прекрати, прекрати сейчас же…».

А Витек, видно, устав с непривычки, кланяться вдруг перестал да как заголосит во все горло: «Благодетель! Отец родной!! Не дай пропасть!!!». Полпоселка тут же из окон выставилось — чтоб картину такую не пропустить и лучше видеть.

«Подпиши, Христом-Богом прошу-у!», — орет придурок этот и, по всему видать, опять поклоны бить собирается.

Начальству нашему реклама такая, понятное дело, ни к чему. А что делать — не знает. Такой вот показательный случай. Напоказ, то есть.

Начштаба поначалу подумал было, что парень просто пьяный или там умом двинулся, а потом видит: глаза-то у него — хоть и в слезах, а не пустые, не бездумные… Мысль в них какая-то просвечивает. Особенная какая-то. Тяжелая.

И — подписал он ему рапорт, сразу. И даже ничего потом Витьку за это не сделал, ну, вляпали пару выговорёшников — и практически все! Легко, одним словом, «герой» отделался.

…И продолжает все еще лейтенант Меньшов у нас служить и морячить, потому как специалист он — хороший. А жена его с дитём в поселке теперь живут — в двухкомнатной квартире (с подселением). А теща его давным-давно домой смоталась, практически сразу. Так что и огород городить вроде бы не с чего. Однако сам видишь, что иногда с людьми дурная голова делает! А слухи об этом побродили-побродили от дома к дому, да и завяли в районе коровника. Потому как новых — вполне хватает.

Вот такой вот наглядный пример, хотя и не шибко примечательный, — для каждого, кто понимает.

Предохранитель

Ну, начальство наше! — я, прям, не знаю. До чего ж дошлое, до чего все ж таки принципиально-твердое: любого насквозь видит и уж если чего сказало, так до конца, до последней крайности своего добьется!

Я даже иногда подумываю: где это их всех, будто нарочно, подбирают? Или, может, растят специально? Я про большие дела не говорю, тут не моя голова нужна, а ты погляди: даже и в малости, в чепухе какой-нибудь, ну все — до тонкостей, до крупиночки — давно отработано. Прямо — ух!

Да вот, вчера, к примеру, взять: вручают мне двух матросов-разгильдяев, чтоб я их, значит, к дежурному врачу сводил, на подпись. И быстренько потом на гауптвахту доставил. Это правило у нас такое — перед арестом всегда здоровье проверить полагается, для проформы.

Ну, веду, естественно, в санчасть.

А там дежурит как раз докторишка какой-то новый, — видать, только появился в наших краях, я его не знаю. И не освоился он, видать, пока еще в нашей обстановке.

Они, молодые, почти все обычно странные какие-то, пока не освоятся, не обтреплются. Вот и этот тоже: нет чтоб черкнуть в бумаге, как положено, что живы-здоровы хулиганы мои и противопоказаний к содержанию «на курорте» не имеется, и вся недолга. Так нет, ему, вишь ты, осмотреть их да опросить очень хочется! Засвидетельствовать, так сказать. Будто бы до него начальство уже не рассмотрело их всех как следует.

Ну, осматривает.

Один гад ему на одно вдруг жалуется, другой — на другое… Известное дело: на «губе» сидеть кому охота?

Лейтенантик-докторишка и расклеился: тому таблетки выдает, другому осмотр терапевта назначает и обоим диагнозы пишет — прямо в записках об арестовании! И, главное, резво так, я даже перехватить у него эти бумажки не успел.

— Чего ж ты, — говорю ему, — делаешь?! Головой, — говорю, — подумай: разве ж их теперь с такими сопроводиловками на «кичу» посадишь?

А он отвечает:

— Вылечатся, тогда и посадите. Здоровье — прежде всего!

И улыбается радостно, через очки свои дурацкие.

— Да-к, сейчас садить-то надо, как ты не поймешь, лейтенант? Начальство приказало: прямо сей-час и садить! Не-мед-лен-но. Понятно тебе?

А докторишка этот — удила закусил, и ни в какую. Что-то там — не то совесть, не то еще чего — не позволяет ему про больного человека писать, что здоровый. Объяснял я ему, объяснял, да что толку? Тем более — запись уже не переправишь…

Ну, ладно, увел я арестантиков своих «болезных». По команде все, как положено, доложил.

Пяти минут не проходит — шум, гам, тарарам: вызывают этого принципиалиста аж к самому начальнику штаба! На ковер.

И прям с порога, естественно, принимается начальство наше вполне грамотно ему втолковывать — что почем. Объяснять ему начинает, что он глубоко неправ. Что не ему, дураку, поучать старших — кого и когда сажать. Что сверху гораздо виднее, чем из того места, из которого он тут высовывается. И что служба его только пока начинается, а с таким началом служить ему будет ой как несладко, потому как служебного чутья у него никакого до сих пор нет, напрочь отсутствует.

— Чутья, может, и нет, а чуткость к людям — есть… — ляпает в ответ докторишка этот на свою голову.

Вот когда только по-настоящему и началось!

Я даже от двери отпрыгнул — подальше. Не дай бог откроется, тогда и мне сдуру перепасть может. Только и в конце коридора это громыхание слыхать было, хотя вроде бы стены у нас — толстые…

Проходит время, зовут туда же, в кабинет, флагманского врача. И, видать, вдвоем уже продолжают «топтать» глупыша этого. Разъяснять!

Вышел он от них — красный, как из бани — очки, и те будто вспотели. Губы дрожат, едва сдерживается, но — гордый: на своем достоял, запись в сопроводиловке не исправил!

А чего, спрашивается, добился?

Ну, про службу дальнейшую говорить не буду, время еще покажет, какая у начальства память.

А что до дела, так все равно ведь — не по его вышло. Оформили, естественно, новые записки об арестовании — на обоих разгильдяев. А за доктора в них флагманский, как водится, и расписался. Все как положено, чин чинарем: будто — здоровы и противопоказаний к содержанию в особых условиях гауптической вахты не имеют!

И отвел я их, болезных этих, туда, куда следует. Сидят теперь, небось, на «киче» и про болячки свои не вспоминают. У нас это — быстро!

А я вот себе думаю: чутье-то, оно — конечно… Но одного чутья в нашем деле мало. Здесь больше — этикет нужен. Воинский.

Этикет, он, знаешь — штука тонкая. Главное в нем — не соваться куда не надо, где давно уже все отработано. Ну а если уж сунулся — сиди да помалкивай, на глаза начальству не попадайся. Пригнись и жди, пока пронесет. Не тобой здесь порядки заведены — не тебе их и менять…

Это что-то вроде замка или предохранителя. У каждого служаки он должен быть — обязательно! Без этого у нас — никуда: ни тебе службы нормальной, ни карьеры (в хорошем смысле этого слова), ни покоя. А военному человеку — в особенности!

Жаль только — не каждый еще этим, как я, проникся.

Чаша со змеёй

Час назад старпом, заглянув в рубку, сказал ему: «Иди отдохни, штурманец. Но в шесть утра чтоб — как штык — на корабле: приготовление».

Такая щедрость была удивительной, отпускали не всех. Второй день подводная лодка собиралась выйти в море, второй день выход откладывался с часу на час, и второй день вся команда не сходила с корабля: сначала «крутили приготовление», потом «сидели по готовности», дожидаясь разрешения на выход в море. Потом высокое начальство, по каким-то одному ему ведомым причинам, резко меняло планы.

Приготовив корабль к бою и походу и продержав всех по «готовности-раз» пару часов, старпом, периодически бегавший к телефону на пирсе, чтобы получить очередные указания от командира, «заседавшего» где-то в штабе на сопке, бил очередной отбой, но экипаж на берег не отпускал.

Потом, когда все мыслями были давно уже дома, поступала новая старая команда «к приготовлению», следствием которой было новое «сидение по готовности»… Одуревший от такой «боевой учебы» экипаж тихо бесился.

Наконец, к исходу вторых суток, выход отложили аж до семи утра, и тогда старпом волевым решением (но с устного благословения командира) отпустил часть офицеров и мичманов — из тех, кому было ближе всех добираться, — по домам, до утра. Младший из двух лодочных штурманов, лейтенант Раюшкин, попал в их число. Старшему, командиру «бэче-раз», не повезло — он остался на борту.

И вот теперь Раюшкин, благодаря судьбу за то, что хоть пару часов проведет у домашнего очага, стремительно несся по ночному пригороду — домой! О товарищах, оставшихся в душном, пропахшем соляром и потом «прочном корпусе», он сейчас не думал вовсе.

Всеми мыслями Раюшкин был там, за поворотом дороги, где на третьем этаже унылой рыжей громадины, зовущейся родным домом («Дом должен быть полной чашей!» — любила повторять теща), мирно спит его счастье, его жизнь — Светланка. Выпорхнет сейчас ему навстречу в своем халатике, такая бесконечно милая и теплая со сна, прильнет всем телом, и время остановится…

Раюшкин почти бежал, бежал — как летел, и не было в мире такой силы, что могла бы его сейчас остановить! Автобусы уже давно не ходили, такси тоже не было видно — третий час ночи — и круто взбегавшая в сопку бетонка, отгороженная от мира чертой кустарников, гулко отражала в пустынной темноте топот его каблуков.

«А Светланка-то сейчас спит себе спокойно и не ждет, не ведает, что мы все еще никак от пирса оторваться не можем, — радовался он на бегу, — думает: недели через полторы-две появлюсь, грустит… А я — прямо сейчас, сюрпризом!».

Стремительно взлетев на свой третий этаж, Раюшкин едва успел включить свет в прихожей и сбросить шинель, как из комнаты, неловко застегивая распахивающийся халатик, выбежала его Светланка. От радости и неожиданности, только увидев мужа, она — чего раньше никогда не бывало — побледнела вдруг и упала в обморок.

Раюшкин, к стыду своему, растерялся и никак не мог решить: что теперь делать? Постояв полминуты на месте, он заметался — бросился сначала к жене, потом на кухню за водой, потом зачем-то, прямо с кружкой, в темную комнату, но остановился на пороге, от стона лежащей в прихожей Светланки. Подбежав к ней опять, он попытался напоить ее, но не смог и, проливая воду, услышал ее стон: «Скорую!..». Быстро схватив шинель, он пулей бросился вниз по лестнице.

Как выкатился на улицу, как бежал к телефону-автомату, Раюшкин не запомнил. В голове все путалось и мешалось в стремлении помочь, защитить жену, а сердце при этом гудело от дикой радости и восторга: «Но ведь как любит-то, а? — До обморока!!!».

На беду, ни ближний, у соседнего дома, ни дальний, через две улицы, телефоны не работали. Тогда Раюшкину пришла вдруг в голову светлая мысль: добежать до дежурной аптеки, благо, от дальнего телефона до нее — рукой подать. Уж там-то, в аптеке, наверняка знают, что делать, дадут лекарство какое-нибудь, на худой конец — совет…

Он вбежал в аптеку, тяжело дыша, и тут же бросился к дремавшей над книгой молоденькой медсестре. Та — видно, спросонья — все никак не могла взять в толк, чего это хочет от нее странный военный в расстегнутой шинели и съехавшей на затылок ушанке. С трудом переводя дыхание, Раюшкин, как мог, объяснил ей, что случилось.

Сестра поняла, наконец, что телефоны нигде не работают, что до аптеки ему пришлось бежать бегом, а сам он не знает, что ему делать с женой, которая упала в обморок. После этого в глазах медсестры вспыхнул какой-то лукавый огонек, она совсем несерьезно хихикнула и произнесла:

— Стыдно Вам, товарищ майор, не помнить, что делают при такой простой вещи, как обморок!

— Почему это мне вдруг должно быть стыдно? — подумал ошеломленный Раюшкин. — Почему это я должен все знать? Да, и почему это я… майор?!

Но тут он машинально перевел взгляд туда, куда так ехидно посматривала аптекарша, и вообще перестал понимать что-либо. На его шинели, на той самой шинели, которую он, убегая, впопыхах рванул с вешалки и, набросив на плечи, не успел даже застегнуть, на его родной новенькой шинели, на ее погонах… вместо привычных лейтенантских звездочек тускло поблескивали в двух красных просветах одинокие крупные звезды. И над каждой из них красовалась ненавистная с недавних курсантских времен эмблема медицины — чаша со змеей.

Так лейтенант Раюшкин впервые опоздал к выходу лодки в море и во второй раз в своей жизни попал на гауптвахту.

Выйдя из-под ареста (после слишком бурного выяснения отношений с женой), он вынужден был, кроме всего прочего, «выкатить фугас» корабельному «лепиле», новую шинель которого, как выяснилось, в спешке прихватил еще на лодке, собираясь домой. «Врач-хирург корабельный», как старший товарищ, был (по его же словам) весьма этим фраппирован.

…ДА…

(флотские афоризмы)

Гибнут цивилизации и языки, а афоризмы от них — остаются…

Прежде всего я хотел бы сказать на нашу дисциплину.

Воинская дисциплина является бичом, и мы должны за него взяться!

Разбирать негодяев — это и есть повышение воинской дисциплины.

За матросов каждый из нас несет полную ответственность, но кто-то отвечает и головой.

Наша главная задача — не лишить матроса жизни раньше установленного законом природы срока.

И как бы ни было тяжело, нужно моряка жать, жать, жать и жать, но — разумно! Я вас прошу: не гнушайтесь этого, разозлите в нем зверя, пока не взбесится.

Настроение среди нас с вами мы сами себе создаем.

Старые замечания остаются на месте.

Не будет сделано того, что сказано, — начальник остается там же.

Обижаться на требовательность высокую не следует, лучше к самим себе проявлять требовательность повышенную.

Если моряки поют песню и идут строевым шагом — это еще не значит, что они пьяные.

Как курсанты используют свободное время? После ужина начинают разбегаться во всевозможной форме одежды по тропам, перепрыгивают через забор в чем угодно.

Грубых проступков у нас много. Почему? А потому, что, видите ли, идет широко и глубоко демократизация, плюрализм выполнения требований уставных обязанностей.

Может быть, он и показухой занимался, но хочется, чтобы всегда у нас так было…

Вы лично в том плане, как я говорил, — ни гу-гу.

Конечно, можно сказать, что не все девушки приходят на танцы к нам одинаковые, есть и сомнительные в легком поведении…

А если бы было умное правительство, то бы не продавали, может быть, свои ресурсы за границу за доллары, а продавали бы им — за советские рубли!

По советским законам, незнание приказа не освобождает от ответственности.

Хочется верить, что люди, которые дали обещание, никогда больше этого делать не будут.

Поставьте задачу на месте производимых работ — с показом, если есть необходимость, того, что он будет делать пальцем…

Вы чувствуете? — Наш корабль подняли на щит. Значит, обратной дороги нет!

Ладно, винт нам свернули, это другой вопрос, может, от этого мы будем меньше шуметь и выполним боевую задачу еще лучше.

* * *

Командир подводной лодки, на подведении итогов:

— А где у нас штурман?

— Сегодня заступил в дежурство.

— Передайте ему, что со вчерашнего дня он — в отпуске. Пусть завтра же сдает дела штурманенку.

Он же:

— Штурман, поедете в понедельник в гидрографию получать карты. Даю Вам свое вето. А может, и без моего вета обойдетесь, сами справитесь…

Он же, в 23.30:

— Торопить вас не буду, на устранение замечаний даю целых три дня: вчера, сегодня и завтра к утру чтоб все было сделано.

* * *

— Товарищ лейтенант, у Вас семья есть? Нет? Ну, Вам повезло… Но Вас срочно нужно женить, чтобы на берег не пускать. Иначе нам с Вами служить очень и очень трудно будет — можете спросить у кого хотите.

Каждый из вас, наверное, читал рассказ Соболева «Держись, старшина». Так будьте же достойны этого высокого звания!..

Будущему офицеру несолидно бежать — спокойно одевайтесь, но не больше минуты.

У меня создается впечатление, что вы просто так доложили, создать впечатление.

У нас есть силы справиться с теми моментами, которые мы упустили.

За выдачу государственной тайны в военное время полагается высшая мера наказания с последующей ссылкой на 2—5 лет.

Хочется больше критики в свой адрес…

Все, что я пока говорю, никакого труда не представляет, плюнуть — и то труднее.

Самое насущное сейчас — борьба с пьянством и ее предупреждение.

Можно сказать, что курсанты быстро освоили передвижения по кораблю, и за весь поход ни одной травмы в медицинской службе не было.

На нашем корабле продолжается отсутствие культуры смены вахтенных офицеров!

Так что с нарушениями у нас пока все в порядке.

Ну, давай, исполняй приказание: одна нога здесь, пять минут там!

Пора из окопов переходить к активной выступательной работе.

А вот приедет комиссия Главпура и набьет всем… шеи, за плохую работу.

Все-таки, Партия у нас — правящая, ведь в ней состоит рабочий класс.

Давайте отрабатывать штаны и деньги, а то некоторым взносы платить нечем.

Я часто выступаю перед личным составом кораблей — это тоже одно из видов доброжелания к лучшему в интересах воспитания.

Наша задача — быть терпимым к своему мнению.

Эскадра на переходе морем выдержала сильнейший шторм и политические бури.

…благодаря умелым дипломатическим способностям.

Похоже, что на еще не высохший пол караул возлагал большие надежды в плане получения хорошей оценки.

Замечания по-прежнему остаются на месте…

Оставшиеся в живых японцы бросились в разные стороны, охватывая наших воинов с флангов.

Я решил написать эту необыкновенную статью уже в качестве опровержения по неточностям при использовании целенаправленных сил и средств.

…в качестве старшего механика ковал победу.

В последнее время столь остро снизился интерес…

Ефрейтор… помогал зенитчикам ловить и сбивать самолеты.

Ветераны вспомнили, как они в годы войны умели не только Родину защищать, но и проявлять веселье, придавать настрой на подвиги.

Шли годы. Страна, в силу необходимости, стала более могучей.

…слова, ставшие крылатыми на весь флот.

Но пуля Зайцева нашла матерого немецкого волка раньше, чем он предполагал.

У наших храбрецов… вышла вода. И пламя пожара в Европе было потушено.

Общеизвестно, что настоящим разведчиком мог стать далеко не каждый мечтающий романтик.

Идеи в голове роются, не дают покоя.

Танк продолжал двигаться, еще не понимая своей обреченности.

Кроме медалей, была еще одна награда — контузия, на долгие годы отшибшая восприятие вкуса. Так что у матери с питанием отца проблем особых не было.

Чем не повод для улыбки? С ней и зафиксировал его затвор фотоаппарата.

Тотчас воздух сотрясает подобный грому звук. К счастью репортера, ремешок «Никона» был перекинут через шею, что и спасло его от неминуемой гибели.

Пять лучших лет своей жизни я прожил на общей кухне с чекистом.

На этом море появился штиль в виде родившихся в Китае детей от русских эмигрантов. Есть и рябь. Родившиеся дети от детей первой и второй волны.

Мне нравится вдохнуть дух моряка в любого человека, даже в гражданского.

Хорошие специалисты нам не нужны, нам нужны хорошие воины! Без специалистов мы как-нибудь обойдемся.

Как говорится, слово из песни не вырубить даже топором!

Уходила наша лодка на «гражданскую войну»

«…Мы так подкованы,

что нам

копыта жгут подковы,

и остается только

грызть

стальные удила!»

Владимир Высоцкий.

1. Подписан в первый день мятежа

«ПРИКАЗ №580. 19 августа 1991 г.

Командиру в/части.

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Увольнение личного состава прекратить до особого указания. Выход в город всех категорий военнослужащих разрешить только в крайних случаях для решения задач боевой подготовки.

2. Организовать в частях круглосуточное дежурство из числа командиров и их заместителей. Силы и средства, согласно приказу №14 от 30.03.90 г. и приказу №81 от 9.11.89 г., привести в постоянную готовность. Доклад о готовности сил и средств производить ежедневно по телефону.

3. Усилить охрану частей, особое внимание обратить на охрану складов оружия и боеприпасов, хранилищ с боевой техникой.

4. Начальникам местных гарнизонов организовать постоянное взаимодействие с районными отделениями милиции.

Всем должностным лицам, указанным в приказе, привлекать силы и средства для фактического применения только с личного разрешения начальника (военного коменданта) Владивостокского гарнизона.

Начальник Владивостокского гарнизона генерал-майор А. ШЕРЕГЕДА.»

Хочется спросить тех, кто пытается сегодня пинать флот, вешать ярлыки и обвинять нас в пособничестве мятежникам: много ли преступного в этом приказе, обнародованном в самый первый день ГКЧПизма?

Отнюдь. Нормальный приказ, уравновешенный (чего не скажешь об исполнении). Таким он, наверное, и должен быть в условиях, когда обстановка остается неясной, информация — противоречивой, а ответственность — десятикратной…

2. Дезинформация

«Из достоверных источников редакции стало известно, что в ночь с 20 на 21 августа капитан-лейтенант Медведев, старший помощник командира подводной лодки, самовольно вывел ее в океан. Это произошло сразу же после интервью, которое давали путчисты…

…Медведев сошел на берег и обратился к морякам с призывом не подчиняться ГКЧП. Его поддержали четверо мичманов и два матроса… В 4 часа утра лодка отчалила от пирса и ушла в сторону острова Кремлева…»

Н. БУРБЫГА («Известия», 24.08.91).

«Отчаянный офицер… заявил по радио, что не вернется на базу, пока не будет освобожден Президент Союза ССР и восстановлен прежний порядок.

…Официальные структуры хранят глубочайшее молчание и ведут следствие.»

С. АВДЕЕВ («Комсомольская правда», 24.08.91).

«По другим сообщениям, которым можно верить, этот офицер был совершенно трезв.

…По неофициальной версии, офицер и экипаж лодки, не зная о том, что путч подавлен, решили таким образом выйти из подчинения мятежного маршала Язова.»

А. ЛЯЛЯКИН, Т. ЮДИНА(«Владивосток», 24.08.91).

3. Главный «герой»

Андрей Медведев (возраст 30 лет, выпускник ТОВВМУ имени С. О. Макарова), от бесед с представителями прессы отказывается наотрез. Особенно не нравится ему именно флотская «Боевая вахта».

— Тебя, Валера, — говорит он мне уже на следующий день после «происшествия», — я знаю давно (еще по лодкам) и уважаю, а вот газету, в которой ты теперь служишь, не уважаю вовсе! Поэтому извини, но даже с тобой ни о чем сейчас говорить не буду. Вот выйду с гауптвахты — тогда другое дело… К тому же, здесь я нахожусь по причине употребления спиртного на службе, выход лодки к моему аресту отношения не имеет, вот я о нем говорить и не буду.

— Ну что ж, дело хозяйское, тебе жить… Но все же — не раскаиваешься в том, что сделал?

— Нет.

— Считаешь: так и должно быть?

— Да…

…Вот такой получился, а точнее — не получился разговор с главным участником действа, развернувшегося на акватории Амурского залива утром 22 августа, на другой день после прекращения кремлевского мятежа, упорно именуемого почему-то путчем.

4. Главный «пособник»

Сергей Кравцов (возраст 23 года, мичман, на военном флоте с 1985 года, старшина команды рулевых-сигнальщиков, боцман) — единственный из мичманов экипажа, участвовавший в «демонстрации», да и то потому лишь, что оказался в то утро дежурным по кораблю, стоявшему в заводском ремонте:

— В половине шестого утра меня разбудил (до шести я должен, по инструкции, отдыхать) вахтенный центрального поста и сказал, что вызывает старпом. Вышел я на пирс, доложил, как положено: за ночь происшествий не было. Он говорит: «Все нормально, срочно снимаемся, уходим в нейтральные воды». Я спросонья еще не очень соображал, в чем дело.

После уже старпом рассказал, что в команде до трех часов ночи смотрели телевизор, но до сих пор ничего не ясно. Насмотрелись, хватит! ГКЧП начинает все рвать и метать, а Ельцин один им всем противостоит, на его сторону перешли уже три дивизии, надо и нам тоже выступить в поддержку: выйти, сказать, что мы тоже его ребята, что есть и на Тихоокеанском флоте герои!

Гирокомпас завести не смогли, выходили визуально. Когда уже вдогонку подошел к нам на полкабельтова дежурный тральщик и оттуда передали: «Приказ — остановиться. Уполномочен применять оружие» (никто ведь не знал тогда — что за лодка, почему выходит из завода без разрешения), старпом им ответил по рации: «Требую встречи с Президентом РСФСР или с вице-президентом. В противном случае, если требования не будут выполнены, мы угрожаем затоплением корабля».

— Это затопление Медведев как-то обсуждал с экипажем? Ведь если я, к примеру, собираюсь топить, кроме себя, еще 15 человек, то должен хотя бы спросить: а хотят ли они тонуть?..

— Да нет, это была его угроза в адрес тральщика… Вот с голодовкой, которая, в принципе, получила одобрение, переговоры по трансляции были. Мол, все равно на лодке есть нечего, можно устроить голодовку. Продукты и боезапас мы ведь с нее еще до ремонта выгрузили…

— Что происходило дальше?

— Задрейфовали. Потом подошли три или четыре корабля, взяли нас в полукольцо, выход в море перекрыли. Одна дорога оставалась — в базу, назад. Подошел катер с первым заместителем командующего А. Олейником, потом торпедолов с командиром лодки, комбригом и начальником политотдела, дали послушать «Маяк», новости культуры: где какая премьера, где что… НачПО говорит: видите, все нормально, если б заваруха была в стране, разве про культуру передавали бы?

Ну, развернулись тогда и пошли обратно своим ходом. Радио на трансляцию включили, песни слушаем. НачПО опять: вот, когда вы в последний раз песни слушали? Все дни — балеты да траурная музыка, а тут — эстрада.

Да я и сам не пойму, какого черта мы выходили. Если бы все это хотя бы на сутки раньше произошло, тогда — другое дело, а так…

— Тут вот командир лодки сокрушается, что за одну «героическую» ночь таинственным образом испарился из сейфа спирт в трехлитровой банке… Старпом был трезвым на этом выходе?

— Как сказать?.. Не очень. «Выхлоп» был, и вообще…

— Вы не пытались отказаться выполнять его приказания?

— Мне — нельзя, я ведь на вахте стоял, не бросать же корабль. Да и если бы остался тогда на пирсе и не пошел с ними — не знаю, что бы у них потом, дальше было.

— А удержать его не пробовали?

— Разве его удержишь?.. Да и не так серьезно я все это воспринимал, думал — перейдем из завода в базу и все. Недооценил немножко обстановку. Мы, вахта на корабле, с 19 часов прошлого вечера никакой информации не имели: лодка в ремонте — радио не работает, телевизора нет. А старпом предлагал тогда: выбирай, либо с нами идешь, либо остаешься.

— И что же определило Ваш выбор?

— Да понимаете, на лодке многие механизмы не в строю, многие разобраны, единственный рулевой еще молод, опыта мало, да и темновато тогда было… В общем, без меня даже из узкости выйти, может, не смогли бы. Да и в конце концов, что угодно могли сотворить, пока до открытого моря добрались бы. А ведь там 14 пацанов было! Их ведь мамки дома ждут, пятерым через месяц домой возвращаться…

— Но они ведь на это, как пишут газеты, добровольно пошли, в порыве патриотизма.

— Вахта, скорее всего, стихийно пошла, по приказу, а некоторые и понять ничего не успели, уже в море проснулись… Да и те семеро, кого старпом из казармы привел, тоже не сразу с ним пошли. Мне моряки потом рассказывали, что он экипаж несколько раз строил, начиная с четырех часов ночи, призывал. Только потом, когда поодиночке стал с постелей поднимать нужных для выхода специалистов, вызывал к себе и персонально беседовал, тогда пятеро пошли, да еще он дежурного по команде прихватил и дневального.

— А флаг Андреевский над лодкой поднимали?

— Поднимали. Моряки соорудили его из простыни и обрезков синего одеяла. Потом пришлось убрать…

5. Один из «нейтралов»

Максим Кузьминский (штурман этой же подводной лодки, старший лейтенант) ту ночь провел дома, с происшествием знаком по прессе и рассказам сослуживцев:

— Он просто хотел выразить свой протест. Ну и что, что не сразу выразил, что три дня собирался, на такое ведь сразу не решишься… А я ему, старпому, потом сказал: если бы Вы прислали ко мне домой рассыльного, я бы вместе с Вами туда пошел бы!

P.S. От автора

Каюсь, и я хотел бы стать героем. Но — не за счет других людей…

Со многими пришлось поговорить об этом «пароксизме героизма» в бригаде подводных лодок, где сам я еще недавно служил… Намеренно не привожу здесь достаточно резких оценок поступка офицера А. Медведева командованием, списка предыдущих его грехов и достоинств, ироничных и скептических отзывов профессионалов-подводников, восторженных и не очень слов тех, кому эта «героическая» эпопея известна лишь понаслышке.

Думаю, и так все понятно… Sapienti sat.

25.08.1991.