В закрытом гарнизоне

Валерий Ковалев

Рассказы о службе моряков-подводников Краснознаменного Северного флота. В дальних плаваниях и на берегу. Серьезные. И с долей юмора.

Парни с «Хиросимы»

— Команде Милованова выйти наверх для построения на пирсе! — метпллически пробубнил по отсекам «каштан», и, спустя пять минут, натянув ватники, мы переминаемся в шеренгах, вдоль черного борта ракетоносца.

Пару месяцев назад мы прибыли из атомного учебного центра на 3 флотилию ракетных подводных крейсеров стратегического назначения в Гаджиево, откуда, после стажировки, должны убыть в Северодвинск для испытаний и приемки корабля нового поколения.

Сейчас же временно обретаемся в одной из береговых казарм, и только что пришли с очередной отработки в море, в составе экипажа однотипной лодки.

— Значит так, — обращается к строю, стоящий перед нами помощник. — Сейчас все следуем в казарму, забираем вещи, после чего переселяемся в другую. И называет номер.

Все рады такому сообщению, поскольку в той, где мы живем, собачий холод, перебои с водой, и она явно нуждается в ремонте.

— Там, в смежном кубрике, живут несколько моряков с «К-19», — продолжает помощник, хмуро обводя нас взглядом. — Относиться к ним уважительно, и с расспросами не приставать. Ясно?

— Ясно, — шелестит вдоль строя, и мы тоже хмуримся.

Названный им ракетный крейсер 1-го поколения, окрещенный моряками «Хиросимой», не так давно вернувшийся из Северодвинска после очередного ремонта, стоит на одном из дальних пирсов и имеет мрачную историю.

В начале 60-х, во время учений «Полярный круг», на нем едва не взорвался реактор, и от переоблучения погибли четырнадцать моряков, в 1969 крейсер столкнулся под водой со следившей за ним американской субмариной, а в феврале этого года, во время боевой службы в Северной Атлантике, на нем заживо сгорели двадцать восемь членов экипажа.

— Ну, а если ясно, то вперед. Юркин, веди строй.

Стоящий на правом фланге старшина 1 статьи Жора Юркин выходит из шеренги, затем следует команда, и мы шаркаем подошвами в сторону контрольно-дозиметрического пункта.

Далее следует переодевание в здании санпропускника, после чего, облаченные в черные бушлаты и бескозырки, мы покидаем режимную зону и направляемся в сторону казарменного городка.

На дворе осень, в небе клубятся облака, скоро зима.

Спустя полчаса, навьюченные вещмешками, свернутыми матрацами и прочим скарбом, мы поднимаемся на четвертый этаж новой казармы.

Она выгодно отличается от старой, что радует.

В двух просторных, расположенных по обе стороны центрального прохода кубриках, ряды двухярусных кроватей, (несколько слева аккуратно застланы синими шерстяными одеялами) далее ленкомната и офицерские каюты, а в противоположном конце помещения бытового назначения.

— Наш правый, — говорит Жора, после чего мы шмякаем матрацы на кровати и привычно обустраиваемся.

— Лепота! — покачавшись на пружинной сетке, — басит сибиряк Вовка Кондратьев и щупает рукой одну из батарей парового отопления — она теплая.

Соседи появляются вечером, когда, вернувшись с лодки, мы занимаемся по интересам.

Их шестеро, все седые и с орденами «Красной Звезды» на форменках.

— Ни хрена себе, — тихо протягивает кто-то из наших, а «козлисты» прекращают очередную партию.

— Чего вы ребята? Играйте, — кивает нам один из вошедших, и парни следуют в свой кубрик.

В воздухе возникает напряженная тишина, потом игра возобновляется, а часть из наших срочно отправляется в умывальник.

— Это наверно те, что были в десятом, — потянув из пачки «Приму», пускает ее по кругу Жора.

— Скорее всего, — говорит Витька Лебедев, и все закуривают.

Когда на «Хиросиме» выгорели девятый и восьмой отсеки, находившихся в десятом тоже посчитали погибшими.

Затем, по штормовой Атлантике, обездвиженную лодку почти месяц буксировали в Североморск, и все это время, в концевом отсеке, в кромешнем мраке и холоде, практически без пищи и воды, находились двенадцать подводников. Они несли вахту и обеспечивали его живучесть.

— А чего их всего шестеро? — интересуется кто-то из ребят. — И не в составе экипажа?

— Наверное, после госпиталя, — делает предположение Серега Осмачко. — Видок у них еще тот.

— Слышь, Жор, — обращается к Юркину Славка Гордеев. — А может того, пойдем с ними пообщаемся? Ну, мол, что и как?

— Отставить, — досасывает старшина бычок. — Слышали, что сказал помоха?

— Точно, — поддерживает Юркина Серега Корунский. — С такими вопросами в душу лучше не лезть. Не тот случай.

С этого момента в кубрике становится тихо, рано утром мы уходим на лодку, а когда возвращаемся, стараемся не беспокоить соседей.

Они же держатся особняком, общаются только между собой и в основном молчат.

В один из таких вечеров мы собираемся небольшой компанией в баталерке.

За темным окном пелена дождя, далеко в заливе всплескивает створный знак, скучно.

Трое из нас вяло перебрасываются в подкидного, Серега Антоненко пишет письмо на родину, а я, усевшись на подоконник, лениво перебираю струны экипажной гитары.

Внезапно неплотно прикрытая дверь открывается, и в проеме возникает один из наших соседей.

Сначала он отрешенно оглядывает собравшихся, потом делает несколько шагов вперед и протягивает мне руку, — дай!

Несколько озадачено я передаю ему гитару, кто-то из ребят подвигает гостю «банку» и, усевшись на нее, парень чуть подстраивает инструмент.

Потом звенят несколько вступительных аккордов, и в воздухе рождается песня.

Автономке конец, путь на базу, домой,

Тихо лодку глубины качают,

Спит девятый отсек, спит девятый жилой,

Только вахтенный глаз не смыкает!

четко рубя слова, поет старший матрос, и мы переглядываемся.

Что он думал тогда, может, дом вспоминал,

Мать, друзей или очи любимой,

Только запах чужой те мечты разогнал,

Что такое? Несет вроде дымом.

слова незнакомы, но мы уже понимаем, о чем она, и все напрягаются

Доложить — ерунда, не уйдет никуда,

И в центральном ведь люди — не боги,

Поздно, пламя ревет, не успел, душу рвет

Перезвон аварийной тревоги!

песня захватывает, по коже бегут мурашки, и мы представляем тот ад, в который превратился корабль

И кто спал и лежал, или вахту стоял,

По постам боевым разбежались,

А в девятом, кто встал, кто услышал сигнал,

За себя и за лодку сражались!

мрачным набатом резонирует гитара и пред глазами борьба за живучесть

Ну а кто не проснулся, уснул навсегда,

Не почувствовав, как умирают,

Что за миг до конца, им приснился тогда,

То никто, никогда не узнает!

Ну а дым все валит, больше нет уже сил,

Гидравлические рвутся трубы,

Страх и смерть в переборке восьмого открыл,

Путь огню, смерть и новые трупы!

Дан в отсек ВПЛ*, но огонь не поник,

И спасенье теперь в десятом,

Сквозь удары туда лишь доносится крик:

Что ж вы держите, сволочи, гады?!

Отзывается сердце на каждый удар,

Рядом гибнут свои же ребята,

И открыть бы, да нет, смерть войдет и сюда,

И седеют от криков в десятом!

на этих строках всем становится не по себе, а исполнитель сбавляет темп.

Тишина. Нет страшнее такой тишины,

Смирно! Скиньте пилотки живые,

Двадцать восемь парней без вины, без войны

Жизнь отдали, чтоб жили другие.

Встаньте все, кто сейчас водку пьет и поет,

Замолчите и выпейте стоя,

Наш подводный, ракетный, наш атомный флот,

Отдает дань погибшим героям!

После этих слов мы, не сговариваясь, встаем и замечаем, что за открытой дверью молча стоят все наши.

— Сильно, — нарушает спустя минуту, тишину Жора. — Вы написали?

— Нет, — следует отрицательный кивок, — не мы.

— Слова перепишешь?

— Как-нибудь потом, — возвращает мне гитару старший матрос, и стоящие за дверью расступаются.

Потом мы уходим на очередную отработку в море, а когда возвращаемся, соседний кубрик пуст.

А на одной из тумбочек белеет листок. Со словами той самой песни.

Кто ее написал, неизвестно до сих пор.

Но на Северном флоте песню помнят, как и тех ребят, с «К-19».

Примечание: ВПЛ — лодочная система пожаротушения.