Свобода, овеянная ветром

Валерий Георгиевич Свешников

«Свобода, овеянная ветром» – книга о важных уроках в жизни автора. О радостном ожидании мальчишки чего-то хорошего, невзирая на все трудности. Книга о том, как он понял, когда закончилось детство, а затем с получением паспорта вдруг началась непредсказуемая взрослая жизнь. Это панорама приключений, обретения друзей и попыток найти свой путь в жизни.

Начальная школа

В год окончания войны я пошел в начальную школу. Она размещалась близко от дома в деревянном особняке. Он был не так богат, как соседний — дом Засецких, в котором тоже располагалась школа. У нашей интерьер, да и экстерьер выглядели попроще, хотя печи также были изразцовыми, правда, не такими богатыми и красивыми, как у соседей.

С этими печами, помнится, мы не очень почтительно обращались. Так меня сразу научили извлекать искры с помощью обычного стального пера. Для этого следовало тыльной частью его быстро провести по шву между изразцовыми плитками. При достаточном нажиме удавалось получить неожиданно яркий сноп искр. А что для парнишки может быть желанней, чем владение каким-нибудь новым приемом, фокусом или умением.

Первую нашу учительницу звали Зоя Николаевна Прозоровская. Она жила в соседнем доме. Я уже говорил, что для меня это стало сущим наказанием, так как обо всех моих проделках родители узнавали в этот же день.

Так Зоя Николаевна сообщила, что я очень тихо говорю, отвечая на уроках. Меня пытались увещевать, стыдить и воспитывать, но это плохо помогало. Какая-то особенность моего организма не давала громко говорить на уроках, но почему-то эта особенность не мешала мне орать, наравне с другими, на переменках.

Возможно, сказывались издержки моего домашнего воспитания. В детском саду я, может быть, научился бы говорить громко, и даже смог бы, встав на стульчик, преодолеть робость при выступлении со стишками. Но чего не было, того не было.

Не знаю почему, но я слыхом не слыхивал о прививках, и поэтому первый визит нашего класса для каких-то прививок стал для меня серьезным потрясением.

Я долго не давался эскулапам в лапы. Говорят, что я орал от страха, но сильный аргумент: «Мальчики же не плачут!» и «А как же солдаты на войне?» — сделал свое дело, и мне что-то там привили. Сказалась ловкость рук врачей и медсестер и лживый яд из их врачебных уст.

Известно, что эти послевоенные годы были довольно голодными. Не знаю по какой причине, но я выглядел очень худым, в смысле, тощим, однако не настолько же мы недоедали. И все-таки школьный врач однажды спросил родителей, не из блокады ли я.

Чего мне не хватало, не знаю, но про меня долго говорили — «кожа да кости». Постепенно я догнал своих сверстников по весу, и вопросы исчезли сами собой.

Остались воспоминания о попытках системы образования как-то нас подкармливать. Иначе говоря, сформировать у нас что-то вроде пищевого рефлекса, как у собак Павлова. Но кормить-то поначалу оказалось нечем, кроме хлеба и сахарного песка.

Вот и давали нам на большой перемене кусочек черного хлеба и маленький кулечек (фунтик) с двумя чайными ложками сахарного песку и, само собой, со стаканом жидкого чая.

Удивительно, что до сих пор сочетание вкусов хлеба и сладкого чая вызывает воспоминания об этих годах учебы. А все говорят, что мы люди, и ничем не похожи на собак Павлова!

Весной, когда, наконец, теплело в природе, нам однажды вместо хлеба выдали булочки-жаворонки. Это событие стало для нас праздником!

Однако антирелигиозная пропаганда так запудрила всем мозги, что никто из окружающих не смог нам объяснить традиции такого праздника, как Благовещенье. Только кто-то из домашних: либо моя бабушка Саша, либо монашка Маша, живущая на первом этаже, рассказали мне об этом празднике и его традициях. Правда, я ничего не понял — рассказанное, пока не укладывалось в голове.

Иногда нас наказывали за шалости, но не всегда справедливо. Первый раз меня выгнали с урока, потому что описался, правда, не я, а мой сосед.

В первом классе, еще в сентябре, он не дотерпел до переменки и подмочил, можно сказать, мою репутацию. Теплая водичка потекла по скамье парты в мою сторону. Как только я ощутил это наводнение, то приподнялся и пропустил ручеек наружу.

Это заметила учительница и решила, что мне следует выйти из класса. Хотя я и пытался восстановить справедливость, но нет ее на свете.

На переменке едва смог доказать свою невиновность, ведь штаны-то у меня за это время высохли, хорошо, что у соседа еще нет.

Запомнилось упорное тщание учителей сделать из нас каллиграфов. Сначала всю первую четверть мы писали карандашом в тетрадях с тремя горизонтальными и частыми косыми линиями. А потом нам в качестве индивидуального поощрения за успехи разрешали писать перьевой ручкой. И мы старались изо всех сил, чтобы добиться преодоления этого порога!

Когда мы перешли во второй класс и уже начинали писать в тетрадях с редкими косыми линиями (какой прогресс!), нам показали ученика-первоклашку с почти каллиграфическим почерком. Фамилия его была Марков. Этот каллиграф росточку был не очень большого, но пыжился он, как будто свершил что-то необыкновенное, вроде перехода через Северный полюс. Жаль, не удалось узнать его дальнейшую судьбу.

Позднее я понял, что хороший почерк никак не гарантирует высокого ума и наличия других талантов. Из всех моих знакомых самый красивый почерк оказался у человека простоватого и не глупого, но не более того.

Да, надо бы немного сказать и о перьевой ручке. Это простое на вид изделие, но сколько старания нам приходилось прикладывать, чтобы научиться писать им.

Поначалу чернила то расплывались, то перо рвало бумагу, то возникали кляксы, и только спустя полгода мы начинали писать, и получать при этом хотя бы тройки и четверки. Странно, но девчонки умудрялись получать еще и удовольствие от письма. Нам, парнишкам, это пришло много позднее.

А сколько при этом существовало дополнительных, как теперь бы сказали, девайсов. Одних перьев имелось такое разнообразие, что легко случайно перепутать их, и тем самым, нарушить табу, наложенное учителем.

У перьев существовала какая-то хитрая иерархия. Она определялась порядковым номером, всегда обозначенным на пере. Строгой системы в этой номенклатуре не было. Но учитель настойчиво советовал пользоваться перьями с определенным номером.

Думаю, что главным показателем в этой системе была мягкость пера, или способность его к написанию волосяных и жирных — нажимных линий. Современным ученикам этих терминов не понять.

Много значило качество чернил. Готовили их из порошка, но все старания в поддержании их качества легко разбивались небольшим кусочком карбида кальция, опущенным в чернильницу. Этот прием позднее закоренелые двоечники использовали для того, чтобы не писать контрольную работу. Ну, если и писать, то в сокращенном варианте.

Другие хитроумные проделки могли сорвать и объяснение нового материала. Для этого наши проказники натирали доску воском и все — написать на ней что-либо мелом становилось невозможным.

Иногда мешали хорошо писать ручкой какие-нибудь волоски и прочий мусор, попадающий в чернильницу. Избавиться от этих «добавок» удавалось с помощью специальных перочисток — суконных кружочков, сшитых заботливыми матерями для своих первоклашек.

Как архаизм до сих пор сохранились в школьных тетрадях розовые или зеленоватые листки — промокашки. Они скоро, я думаю, исчезнут за ненадобностью, как, впрочем, и само это слово.

А в наше время промокашка была нужна, как воздух. Ведь, если ты не промокнешь последние (нижние) написанные строчки на правой странице, и перевернешь ее, то испортишь написанное, чернила размажутся, и все старания пойдут прахом.

Необходимо немного сказать о чернильницах-непроливайках. Что-то в организации образования не срабатывало, и нам приходилось таскать в школу особые чернильницы, из которых чернила не выливались при опрокидывании. Это, конечно, удобно, но лучше бы иметь в школе нормальные чернильницы.

Школа, естественно, освещалась электричеством, но у переменного тока в те далекие времена была дурная черта — непостоянство. Поэтому в каморке, где заправляли чернильницы, стояли наготове ряды керосиновых ламп.

Если внезапно гаснул свет, то в класс приносили с десяток горящих керосиновых ламп. Ставили их по одной на две парты, и продолжался урок.

Класс при этом становился какой-то декорацией для сказочных сюжетов. К сожалению, учителя не пользовались ситуацией и продолжали прерванный урок, вместо того чтобы провести урок чтения.

Тут надо бы упомянуть о больших возможностях, открывающихся перед самыми инициативными сверстниками. Мы еще не знали о том, что темнота — друг молодежи, но догадывались о ее прелестях. В темноте можно сесть поближе к соседке по парте, если на то имелись причины и желание.

Еще одна возможность открывалась в такой полутьме — это самодеятельный театр теней с помощью рук. Наиболее ловкие ребята могли сотворить пару десятков подвижных теней, порой очень уморительных.

На всю школу имелись только одни часы. По ним подавались звонки на урок. Часы эти явно старинные, возможно, оставшиеся от прежних хозяев. Располагались они около учительской на втором этаже здания.

Уборщица тетя Паша — незаменимая, как сестра-хозяйка в больнице, поднималась по лестнице до того места, откуда можно увидеть стрелки на часах, и ждала до окончания урока или его начала. Звонила она довольно звучным колокольчиком с непонятной тогда для нас надписью «Даръ Валдая».

На пространстве перед дверями в учительскую кипела самая активная жизнь — здесь образовалась наша вечевая площадь. Тут же стоял рояль, потому что здесь проходили уроки пения.

Стоя на уроке пения, я мог видеть ворота и даже пару окон первого и второго этажа родного дома. Я давно понял, что слава Козловского мне не грозит, поэтому больше наблюдал за жизнью соседей и обитателей дома, чем постигал азы хорового пения.

Надо признать, что наблюдать, а иногда и просто глазеть, уже тогда стало моим любимым занятием. Поэтому со мной воевали учителя и жаловались родителям — на уроке, мол, сидит, но ничего не слышит, и смотрит в окно.

Но я не смотрел, а наблюдал, как примерно на третьем уроке второй смены на балкон директора нашей школы залезал ее сын. Он учился в десятом классе, и возвращался с уроков в это время. Чтобы не отвлекать мать от занятий, он забрасывал на балкон свой портфель, а следом и сам забирался по столбу — опоре балкона. Меня восхищала его ловкость.

А после окончания этого зрелища, я включался в урок и успевал уловить, о чем шла речь по ходу объяснения нового материала.

Хотя петь я не любил, но с удовольствием слушал пение. Наши девочки на большой перемене выстраивались в два ряда в разных концах вечевой площади и начинали игру-дуэль.

Один ряд, притопывая и напевая, надвигался на противную сторону: «А мы просо сеяли, сеяли!» Соперники отвечали: «А мы просо вытопчем, вытопчем!..» И так далее… до конца перемены. Были и другие игры с распеванием каких-то рифмованных слов.

На этой же площади вывешивались школьные стенгазеты. Они были настолько неживыми, что читать их никто не хотел. Только новогодние поздравления и странное предупреждение «Экзамены не за горами» вызывали какие-то человеческие чувства. По крайней мере, у меня — четвероклассника — это предостережение об экзаменах вызывало некоторый трепет, но не страх.

Уже в четвертом классе мы сдавали четыре экзамена — два письменных и два устных по русскому и арифметике. Лет в сорок я, воодушевляя своих детей перед экзаменами, решил пересчитать их количество, сданное нами за все прошедшие годы. Оказывается, их набралось почти с сотню! Может быть, эта необходимость постоянно сдавать экзамены дала нам какие-то знания и что-то помимо них.

Когда я перешел во второй класс, то впервые увидел зачатки дедовщины. Но это была, можно сказать, безобидная дразнилка, а не издевательство и унижение человека. Вся нелепость ситуации состояла в том, что мы, сопляки, выкрикивали почти сверстникам какие-то бессмысленные слова: «Малыши — карандаши по тарелке попляши!»

В душе я понимал, что для второклассника наши «речевки» — это ничем не оправданный гонор, но почему-то нам хотелось показать свою взрослость и самостоятельность.

Из воспоминаний о школьной поре хотелось бы сказать пару слов о летних каникулах. Первый день их — двадцатое мая — мы, естественно, считали началом лета. А подтверждали это событие, началом купального сезона.

Как же холодно иногда бывало, но мы упрямо следовали нашей традиции. Но зато потом, победив свою слабость, собрав волю в кулак и выкупавшись, все с удовольствием согревались под лучами солнца.

Пожалуй, самое главное, что дала нам наша школа, — это уменье учиться, уменье преодолевать трудности, и видеть в этом цель и смысл.

Жаль, что здание нашей школы сгорело, и теперь нет даже следов от нее. И только в нас жива память о той поре становления, о нашей начальной школе.