Былицы

Валерий Свешников

Автор рассказывает о приключениях на жизненном пути. Он учился в Вологде, работал на паровозе в Горьком. Армейская служба прошла на Урале. Потом была учеба в Ленинградском университете с интересными событиями, включенными в книгу. Он работал биологом на Дальнем Востоке, много плавал и путешествовал по Приморью и описал интересные моменты тех лет. Работает в Санкт-Петербурге и повествует о любопытных событиях и встречах с интересными людьми.

© Валерий Свешников, 2022

ISBN 978-5-4483-7124-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия

На склоне лет иногда возникает потребность окинуть взором пройденный путь. Хочется подытожить, что успел сделать, а что не удалось, короче, пришло время оценить, вел ли ты себя достойно или нет, горел ли ты или, может быть, коптил небо, то есть, образно говоря, тлел.

У меня это желание появилось после прозрачных намеков, или даже укоров любимых детей. А отношения отпрысков и родителей — это всегда испытание.

После каких-то споров-укоров мои потомки захотели узнать, почему, де, я не делал карьеру. Я же отвечал, что обычно строил не карьерные, а добрые отношения с окружающими. То есть больше меня интересовало общением с друзьями и коллегами, поездки всей семьей в неизведанные места и другие интересные дела, чем свое служебное положение.

Так получился небольшой экскурс в историю моих карьерных ходов.

В первый раз соблазн делать карьеру, пожалуй, возник в самом начале службы в армии. Хотя считались мы тогда зелеными салажатами. Но называли же нас почему-то «гусями» и «фазанами».

Выглядело так, что с первых дней воинской службы нам хотели дать азы «науки побеждать». Однако проводилось это военное образование как-то торопливо и несерьезно. В ответ лишь некоторые из нас — первогодков — воодушевились увиденным, и захотели сделать армейскую «карьеру», узнавая «як попасти у школу сержантив» вот, пожалуй, и все примеры «карьеризма» сослуживцев.

Все-таки, какую-то другую военную карьеру имел ввиду Наполеон, говоря, что каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл. Многие из «воодушевившихся», может быть, и слыхом не слыхивали о Наполеоне, но домогались у комвзвода о путях к лычкам «сержантив»

Вообще-то, у нас за плечами, само собой, висел не ранец, а вещмешок — «сидор», да и возникавшие запросы были попроще. Ведь мы уже знали анекдот про сына военачальника, который интересовался, сможет ли он, как и его родитель, стать подполковником. «Да, сынок, конечно, сможешь», — отвечал отец. «А генералом, папа, я смогу стать?» «Нет, дорогой, не сможешь, потому что у генерала есть свой сын».

Понятно, что поиск наших карьерных ходов поражал кого-нибудь своей никчемностью — писарь и каптенармус — вот все многообразие должностей, которое привлекало любителей синекуры и легкой жизни.

Все началось с того, что с первых дней службы писарь в роте нам показался почти небожителем и счастливчиком, вытянувшим выигрышный билет. Мои друзья предполагали, нет, мы ничуть не сомневались, что перед ним лежат все блага жизни и только ждут, когда он до них снизойдет. Ведь этот счастливчик выписывает увольнительные.

Как нам представлялось, они служат билетом в рай, пусть ненадолго, пусть даже не в рай, но в другую, в свободную счастливую жизнь, где нас ждут красивые девушки, где звучит веселая музыка, под которую молодежь танцует в полумраке зала, и там могло свершится что-то чудесное, о чем мечтал почти каждый из нас.

Печально, что многие сослуживцы так ни разу и не попали туда, в этот почти рай. И не потому, что увольнительных не удалось получить, а скорее, из-за того, что те призрачные мечты многих настолько разительно разошлись с увиденной действительностью, что пропадало всякое желание еще раз пытаться искать это счастье. Многим не хотелось идти в увольнение, побывав там хотя бы раз.

Помимо этого, писарь, всем на зависть, может самостоятельно, без строя, ходить в столовую на завтрак, обед и ужин, и ему будет выдана его законная порция, полагающаяся по какому-то особенному праву. Вдобавок ко всем преимуществам, у него имелась реальная возможность съездить в отпуск! Короче, горизонты, открывающиеся перед этим счастливцем, казались просто бескрайними.

К счастью, писарь нашей роты несколько дней назад был демобилизован. И тут мне прямо в руки свалилось счастье занять его место.

Причина такого везения заключалась в моей специальности. Дело в том, что в нашей роте служили машинисты паровозов и тепловозов и их помощники, а я оказался электровозником. Эта экзотическая специальность для здешних глухих мест, возможно, удивила командира роты капитана Ф. Н. Дворянкина.

Он вызвал меня, и после короткой беседы, своим приказом назначил писарем. С этого же момента стал я трудиться, а точнее, просиживать штаны, в особой комнатке — ротной канцелярии. И естественно, почти сразу захотел понять и почувствовать, когда же на меня снизойдет то самое счастье, полагающееся писарю роты.

Может быть, кому-то такое ежедневное сидение в «мозговом центре» роты приносило удовольствие, а мне нет! Заполнение двух-трех бумажек в день, звонки в штаб, доставка одних бумаг опять же в штаб и получение других, столь же незначительных по содержанию, — это, пожалуй, чрезмерная нагрузка для молодого организма. Короче говоря, я просто томился от безделья.

Нет, я не фанат трудовых подвигов, то есть по нынешним меркам, не трудоголик. Но ради каких-то призрачных благ сидеть сиднем целыми днями я не мог, а какого-то осмысленного повода отказаться от писарской должности пока не находил. Ну, казалось бы, чем не начало карьеры, и есть ли причины дергаться, если выпал такой удачный случай?

Чтобы как-то скрасить однообразие жизни, я каждый вечер обычно шел в библиотеку части, там имелось вдосталь свежих газет, журналов и книг. Вот там и наметился второй шаг в моей головокружительной карьере.

Я любил, да и сейчас люблю, полистать свежую прессу, особенно научно-популярные журналы. И тут мое постоянное присутствие в читальном зале привлекло внимание начальника над духом и душами личного состава нашей части. Это был довольно симпатичный капитан Свидский — зав. клубом и правая рука зам. командира батальона по политработе.

Беседовали мы почти полчаса. Капитан расспросил меня об образовании, интересах, выяснил, могу ли я рисовать и писать чертежным шрифтом. А потом вдруг предложил работу в клубе. Тогда я сообщил, что не смогу сочетать обязанности писаря и работу в клубе, но капитан успокоил меня — это не проблема.

Мой рассказ сослуживцам о перспективе работы в клубе вызвал неподдельный восторг с закатыванием глаз и разведением рук. Меня хлопали по плечам и убеждали, что я вытащил выигрышный билет. Я и сам догадывался, что это более интересная работа, чем служба писаря.

И верно, работа оказалась интересной, и ее было много, а я волчком крутился между библиотекой, почтой и клубом. Самое главное, дни понеслись, как бешеные кони. За месяц с небольшим до 23 февраля я и мой начальник — сержант Ижик — пахали, не разгибаясь, разрисовывая и старательно выписывая плакаты и лозунги к предстоящему армейскому празднику.

Еще недавно я в уме подсчитывал, сколько же дней мне служить, и при этом получалась довольно внушительная цифра — 1095 дней, а тут полтора месяца пролетели мигом. Я понял, при такой работе служба пролетит быстро, и это по мне.

После предпраздничной гонки жизнь потекла поспокойнее, но не было рутины, а была свобода и ощутимая независимость. Всех первогодков гоняли на плацу, если температура не опускалась ниже — 25°С, это всем изрядно надоедало. Меня же эти занятия теперь не касались — с утра и до вечера я работал в клубе.

Вместо строевой подготовки, я утром получал почту для клуба — это газеты и журналы в читальный зал и вороха прессы по подписке офицеров и сверхсрочников. Кроме того, выдавал редкие посылки и бандероли, присылаемые солдатикам. Во второй половине дня начиналась работа в библиотеке — выдача книг и кое-какое оформление читального зала. От такой жизни я расслабился и поверил — я делаю хорошую карьеру.

Однако и эта должность перестала радовать меня из-за вдруг открывшейся тупиковой перспективы. Внезапно я узнал, что мне как клубному работнику уехать в дембель удастся только в самом конце декабря последнего года службы.

То есть суровые военачальники не отпустят меня поступать в институт, ведь в августе наш праздник — день железнодорожника и военного строителя. К этому «торжеству локомотивной тяги в союзе с киркой и лопатой» надо будет написать кучу плакатов, лозунгов и прочей наглядной агитации. Тут не до вступительных экзаменов институт.

После некоторого раздумья я отказался от вроде бы успешной карьеры в клубе, вернулся в свою роту и начал работать «на бочке с дымом» — на паровозе. Можно подумать, что все задуманное пошло прахом?

Нет! Ведь уже тогда я предполагал, что карьера — это не непрерывный рост в должностях. Скорее, это поиски наиболее оптимального места в жизни, на котором работа приносит удовлетворение и радость, а человек, сверх того, видит смысл и логику своих действий, да и, пожалуй, карьерного роста.

Кстати, примерно то же говорил сам А. Эйнштейн. Он утверждал, что не стоит добиваться лишь успеха, а надо стремиться к тому, чтобы твоя жизнь имела смысл. Хорошо, что работая в клубе, мне удавалось почитать афоризмы и мысли великих.

В своих маневрах лишь я видел определенный смысл в решительном отказе от какой никакой карьеры, а окружающие — нет. Все последующие мои карьерные ходы были для армейских друзей просто не понятны. Они, наверное, считали, ладно, ушел он из клуба по своей воле — это его выбор. Пусть, перебрался работать на линию и «вкалывал» на паровозе — тоже можно понять, так он еще зачем-то ввязался в историю с офицерскими курсами. Захотел стать офицером?

Ведь действительно, окончившему эти курсы грозила вероятность на годы остаться работать младшим офицером желдорбата в глухой тайге. Наверное, так рассуждали друзья, и я тоже понимал, что имелся некоторый риск развития событий по такому сценарию.

Но в голове-то у меня созревал самый сильный ход — полный переворот в жизни — я решил пойти учиться на биолога. В этом выборе даже отец меня не понимал, он считал, зачем пытать судьбу, если в руках уже есть неплохая профессия железнодорожника?

И я сделал этот шаг! Рискнул многим, но избежал службы лейтенантом в наших славных железнодорожных войсках. Но зато после курсов получил возможность поехать на приемные экзамены, и сдал целых шесть штук их. В самый последний день моего отпуска для сдачи экзаменов — 25 августа — я получил долгожданную справку о зачислении в студенты, и сразу помчался в военкомат, чтобы, наконец, демобилизоваться.

Получая эту бумажку, имел странную беседу, смысл которой понял спустя несколько лет. Ответственная за прием, выписывая нужные бумаги, спросила меня: «Ведь, наверное, ваш отец — Свешников?». На что я честно ответил: «Да, конечно». Потом узнал, что в то время был довольно известен зоолог — сотрудник Зоологического института и мой однофамилец. Но ведь и мой отец — тоже Свешников. Так что я не обманул никого, и не пользовался услугами разных протеже.

Во время учебы в вузе какую-то карьеру сделать трудно, разве что, отлично учиться. Но тут у меня были серьезные препятствия, что, впрочем, понятно, ведь школу-то я закончил шесть лет назад. Приходилось «пахать» с утра до вечера, а иногда перед экзаменами ночами сидеть за книгами.

Мой сын и главный «оппонент», сомневающийся в качестве моих карьерных действий, наверное, помнит, что некоторые задания, присылаемые из института, я помогал ему выполнять. Так что кое-что от прежних знаний и упорных занятий надолго осталось, но кое-что, конечно, и забылось.

На курсе меня как самого старшего назначили старостой, и эта маленькая должность позволяла стать своим человеком в деканате. Это ведь тоже своего рода карьера. Перед окончанием университета мне там советовали обратить внимание на кафедры, после окончания которых можно остаться по распределению и, подразумевалось, делать научную карьеру.

Однако же я выбрал кафедру энтомологии и не случайно. Наш декан, блестящий ученый А. С. Данилевский, предложил сделать, как теперь бы сказали, модернизацию учебной программы. Он набрал шестерых студентов и создал такой комплекс курсов, что мы учились сразу на двух кафедрах: и энтомологии, и физиологии человека и животных. Это ли не карьера?

Надо признать, я избегал узкой специализации в обучении, так как больше нравились направления, где можно заниматься общебиологическими вопросами. Недаром впоследствии с удовольствием писал учебник по основам современного естествознания.

После окончания университетского «курса Данилевского» некоторых из нас пригласили работать и учиться в аспирантуре ФиБа. В это время мне шел уже двадцать девятый год, и раздумывать об иных вариантах трудоустройства стало поздновато. Я выбрал этот Институт и не пожалел.

Во время работы и обучения в ФиБе там произошли неожиданные события, коренным образом изменившие все мои планы. Опять великий выдумщик — Господин Случай — проявил свою натуру.

Когда я поступал в аспирантуру, то своим научным руководителем надеялся увидеть заведующую лабораторией А.К.Воскресенскую — ученицу академика Орбели. Она развивала идеи своего учителя, была интересной и умной руководительницей нескольких направлений исследований. К несчастью, А.К. трагически погибла. А заведовать лабораторией стал парторг института, ее ученик В.Л.Свидский — опять вдруг всплыла эта фамилия.

Он теперь становился моим научным руководителем. Но у нас не сложились хорошие взаимоотношения. А между тем, В.Л.Свидский через год стал директором института. Но ни я, ни руководитель не горели желанием последующего сотрудничества. Хотя делать карьеру в лаборатории у директора института можно бы считать сильным ходом.

Если уж я ушел от первого Свидского, то и от второго я тоже ушел. С легкой душой и большими надеждами поехал через всю страну во Владивосток в Институт биологии моря. Поехал не один, а с Борисом — другом по ФиБу.

Одно название дальневосточного института завораживало — оно звучало, как сказка. Институт биологии моря принял в свои ряды нас с Борисом. Мы застали момент бурного развития института. Приезжало много новых сотрудников, чаще в душе романтиков, жаждущих интересной работы. Мы с энтузиазмом включились в круговерть институтской жизни.

В нашем развивающемся институте карьерные возможности оказались довольно большими, но и работы по изучению морской живности непочатый край. Несколько неординарных и ищущих коллег предложили нам участвовать в организации новой морской экспедиционной станции в бухте Витязь. Мы с Борисом с удовольствием включились в эту почти авантюру, потому что пока-то в этой бухте располагались остатки военно-морской базы. Наша жизнь стала чрезвычайно активной и очень интересной.

Жили мы в общежитии, где в двухкомнатной квартире насчитывалось тридцать с гаком жильцов. К счастью, большая часть из них держалась подальше от дирекции института и обреталась на разных экспедиционных станциях от Магадана и Камчатки до Находки и Сахалина. Месяц-другой мы покрутились в котле общежитской жизни, но быстро поняли, что в самом институте ни жить, ни работать просто негде — нет места в физическом смысле.

До постройки станции в бухте «Витязь» мы перебрались на остров Попова, на нашу институтскую морскую экспедиционную станцию — МЭС. Там мы начали осваиваться — ловили морских обитателей, изучали водолазное дело, получали права на звание капитана маломерного судна, делали обязательные прививки от энцефалита. Да и просто обживались на Дальнем Востоке с его красотами, экзотикой, традициями и необыкновенными людьми. Ни о какой карьере пока даже речи не шло, да и в помыслах такого не было.

И вдруг, находясь в командировке на конференции в Москве, узнал, что меня назначили замдиректора института! Надо признать, что наш директор института А. В. Жирмунский любил кадровые перестановки в соответствии со своими желаниями и симпатиями, но не всегда для пользы дела.

И тут я попал, что называется, под раздачу, хотя не прилагал никаких усилий. Подозреваю, что причиной или пружиной такого поворота событий, стало мое удачное толкование какого-то латинского выражения в нужное время и в соответствующей компании. Тогда на каком-то совещании в составе нашего завлабораторией Л. Е. Пинчука, директора ИБМ — А. В. Жирмунского и еще нескольких человек я неосторожно проявил излишнюю начитанность. Так, случайно начался новый виток моей карьера на Дальнем Востоке.

За три года аспирантуры в ФиБе и работы в Институте биологии моря я понял, что замдиректора института — важная фигура, почти ладья, если применять шахматную терминологию и диспозицию. У него и зарплата повыше, да и возможности открываются большие.

Так, мне сразу удалось получить комнату в общежитии. Правда, далеко от Академгородка — в районе бухты Тихой.

Зато это было свое жилье. Хотя в этой бухте затишье бывало редко, так как постоянные туманы сопровождались ревом «туманного гонга». Но все эти недочеты оборачивались для нас полной ерундой, потому что мы еще молоды, да и сон наш был соответствующим — молодецким. Сейчас кажется странным, что всем крепко спалось под звуки-стоны этого гонителя кораблей от опасных скал. Особенно хорошо спалось после разнообразных культурных мероприятий в Клубе интересных тем — в КИТе, в веселых компаниях знакомых и друзей.

Утром нас увозил на работу служебный автобус, а вечером доставлял обратно. Вроде бы, и удобно, но сидеть в кабинете замдиректора каждый день с девяти до восемнадцати, перечитывая поступающие бумаги и подписывая (или нет) исходящие, было совсем не по мне. Я уже с нетерпением ждал выходных, чтобы съездить на МЭС, где можно понырять с аквалангом, да и просто поработать руками для подготовки будущей нашей лаборатории.

И тут, как всегда нежданно-негаданно, пришла пора отправки наших сотрудников в совхоз «на картошку». Сверху поступило распоряжение, что все трудоспособные сотрудники должны отработать свой срок и отдать долг Родине. Объявление, к счастью, не сопровождалось советами типа «ни шагу назад» и «стоять насмерть», но выглядело довольно многозначительно и устрашающе.

Во Владивостоке даже появились плакаты, в которых проступала туповатая старательность крайкомовских партчиновников. В самом центре города, близ кинотеатра «Океан», воздвигли самый настоящий шедевр бюрократического ража — большой плакат со словами: «Строитель! Ложи кладку ровным швом за себя и за того парня, уехавшего на сельхозработы!». Кто-то потешался над этим продуктом слепой исполнительности, а многие даже не замечали его уродства и безграмотности.

У сотрудников ИБМ никакой замены быть не могло — каждый вел какое-то исследование, находясь в экспедиции, и перерыв в работе часто сводил насмарку всю серию опытов. Поэтому мне пришлось проводить своего рода собеседование почти со всеми сотрудниками, которых предполагалось послать на «борьбу с урожаем».

Косяком шли разного рода болезные коллеги, занятые научной или учебной работой, молодые матери и матери-одиночки, пестующие своих малышей. У всех имелись веские аргументы против поездки «на картошку».

Время шло, приближался срок отъезда сотрудников, мобилизованных отдавать долги своей Родине. Почти каждый из них доказывал, что не он или она должны помогать Родине, а как раз наоборот, Родина должна бы помочь завершить начатое дело.

Мне удалось наскрести едва половину необходимого количества «боевых единиц». Поэтому пришлось обратиться с возникшей проблемой к директору ИБМ: «Что делать? Уж сроки близятся, а посылать „на картошку“ некого!»

Жирмунский распорядился собрать завтра утром всех, уже прошедших беседу со мною и надеющихся на освобождение от колхоза. А мне он посоветовал внимательно посмотреть, как надо работать с людьми. Назавтра я получил этот урок эффективной работы.

А. В. Жирмунский вызывал сотрудников по одному, и с ходу задавал решающий вопрос. Например: «Вы хотите весной защищаться?»

— Да!

— Вот поэтому съездите на полмесяца в колхоз.

— Но у меня эксперимент!!!

— А Вы его отложите, и за это время обдумайте, как можно сэкономить время.

Другому Жирмунский говорил:

— Вы, как хотите, сейчас поехать на две недели в колхоз или осенью на месяц?

— Но я не могу — у меня гипертония и диабет!

— Ну, тогда нам придется с Вами расстаться. С такими болезнями нельзя работать под водой и ездить в экспедиции.

— Но я же много раз ездил и все обходилось!

— Вот поэтому съездите на две недели, и не забудьте про лекарства. Хорошо?

— Хорошо!

Я понял, что никогда не смогу так выкручивать руки, и знать всю подноготную любого сотрудника. А директор знал весь компромат на каждого, все его плюсы и минусы, все слабые места, он помнил когда, что и как каждый говорил, писал или в чем-то участвовал, где были его промахи. А.В. помнил об этом долгие годы, а в нужный момент выкидывал какой-нибудь факт, как козырную карту.

В ту пору заметное разнообразие в мою жизнь вносили поездки на «Витязь», но угнетало, что настоящей интересной научной работы у меня пока не было. Да и что можно сделать, приехав на станцию на два выходных дня. Я продержался в замдиректорах около года и попросился на свободу. К счастью, желающих занять такое теплое место оказалось много, и Жирмунский быстро нашел мне замену. Но… не отпустил меня совсем, а предложил нашей парторганизации выбрать меня секретарем.

Такой расклад меня также не радовал. Хотя карьерные возможности для парторга института были не меньшими, но мне-то они не нужны — жилье пока есть, а работы на станции опять не будет.

Была, между тем, еще одна закавыка, о которой знал только я. Дело в том, что уже больше десяти лет я состоял в нашей партии — вдохновителе и, стало быть, организаторе всех наших побед, а может, и бед.

В армии, в некотором отрыве от действительной жизни, что-то подвигло меня на вступление в партию, а может быть, сказывались впечатления от XX съезда. Тогда зазвучали слова о возрождении партийного демократизма, когда мнение члена партии может быть независимым, а не единым.

За этот десяток лет с лишком я понял, что не приобщился к «делу построения коммунизма», как тогда звучало и говорилось даже из утюга, а не только по радио и ТВ. За это время стало понятно, что вступил я, а точнее, вляпался, по самое не балуй. Обратного хода я пока не видел, и потихоньку становился то ли циником, то ли тем самым внутренним эмигрантом. Хотя в обычных демократических партиях такие несогласные образуют фракцию, и в спорах отстаивают свою правоту или, в крайнем случае, мнение.

По мере роста партстажа, я все больше поражался звучащему вокруг откровенному вранью и пустословию, что уже не хотел его больше слышать, и тем более, самому говорить нечто подобное.

Могу подтвердить свое внутреннее сопротивления, хотя бы тем, что вместо рекомендации для вступления в КПСС, я по-хорошему, в моем понимании, советовал человеку подумать, а то и воздержаться от этого поступка. Среди близких и друзей есть четыре человека, которым советовал не брать рекомендацию, а лучше еще раз хорошенько осмыслить свои действия. Правда, только двое из них потом меня поблагодарили.

Я понимал, что, будучи секретарем парторганизации, мне придется постоянно идти против собственных убеждений и, самое главное, мне надо будет раз в год делать отчетный доклад!

Это наш дорогой Леонид Ильич почти с энтузиазмом, не приходя в сознание, читал отчетный доклад на партийном съезде раз в четыре года. У него, я думаю, не было сомнения в правдивости не им написанных слов, а у меня заранее созревало убеждение, что рука моя не поднимется на написание доклада, а язык не станет слушаться. Ведь я же себя знал, что не смогу вдохновенно врать.

Этот ужас, летящий на крыльях красных партийных знамен, неотвратимо нарастал, так как приближался отчетный доклад. Я его, конечно, написал и готовился к собранию, но мне претило читать вслух любые партийные тексты — доклады, резолюции и прочие сообщения. Мне всегда было интереснее передавать смысл, основное содержание, и как можно более сжато. Короче, мои ежегодные отчетные доклады были потрясающим аттракционом. Хорошо, что вход на отчетно-выборные партсобрания закрыт для посторонних. Иначе был бы аншлаг!

После доклада, когда я, красный, взмыленный и несчастный, слезал с трибуны, ко мне подходили друзья и знакомые, все меня утешали, советовали, сочувствовали и недоумевали — ты нас удивил. Последние говорили примерно следующее: «Мы тебя не узнаем, куда девалась твоя легкость речи, мысли и прежний юмор? Что-то случилось?» Я же знал в чем причина такого провала. Все дело в том, что попытки читать доклад — и дело с концом — не пройдут, я даже не смогу искренне прочитать уже написанное.

Между тем, я не упомянул о карьерных возможностях парторга института. Безусловно, они довольно велики, но не для меня. Не могу я переступать через собственные принципы, и поэтому у меня не было даже помыслов делать карьеру, а вместо того все крепло желание сочетать партработу и с работой на станции «Витязь».

Мне удалось уговорить Андрея В. — сотрудника института и тоже партийного — согласиться поработать в партбюро на оргработе. И теперь мы с ним менялись «дежурством» в партбюро. График наш был прост: неделю я нахожусь в институте, а Андрей в это время на станции. А через неделю мы меняемся местами. Стало чуть-чуть полегче. Жизнь налаживалась.

Будучи парторгом, мне удавалось даже изредка делать добрые поступки. Так, если требовалась виза для характеристики перед поездкой за границу, то со стороны партбюро не было возражений для хорошего сотрудника.

Время от времени появлялись письма с осуждением тех или иных маргиналов (с точки зрения ЦК КПСС). Такие письма я не подписывал, находя уважительную причину. Тут к месту была необходимость отбыть на МЭС.

Не стал я подписывать и отрицательную характеристику Софьи Х. Она собралась эмигрировать на историческую родину и воссоединиться со своим братом. В те годы для получения такой визы зачем-то нужна была характеристика с места работы. Естественно, наши отзывы были хорошими — как научный сотрудник она, как и все работает…, принимает…, участвует… Я ее, естественно, подписал, не задумываясь, да и над чем тут раздумывать.

Уже через полчаса мне позвонили из крайкома КПСС и гневно потребовали прибыть для серьезного, безотлагательного разговора. Стало быть, просят предстать для выволочки. Ехал в крайком почти час, а вот как характеристика, не устраивающая их, там оказалась за полчаса — это загадка.

В Крайкоме мне пытались «выкрутить руки», в смысле, заставить переделать характеристику, чтобы там обязательно указывались недостатки сотрудницы. Я уперся, сотрудник же «компетентных органов» настаивал на своем, но я не сдался. Так и разошлись ни с чем. Зато больше меня не стали избирать в партбюро. Правда, на том и моя карьера как сотрудника института пошла под откос, и скоро я стал свободен, как птица.

Почему-то после этих событий заметно изменилось отношение ко мне у директора института. Он, видимо, внес меня в список лиц с подпорченной репутацией. Кроме того, я стал сотрудничать с неакадемическим Институтом ТИНРО, в смысле, участвовал в научной теме по изучению поведения крабов. Такой поступок в глазах Жирмунского считался, видимо, почти проступком. Я же начал обдумывать, а не перебраться ли мне жить и работать в Ленинград.

К счастью, весной следующего года я неожиданно получил интересное предложение поработать в ФИНе в Ленинграде. Там в одной из лабораторий освободилась «беременная» ставка.

Я быстро собрал вещи, упаковал их в контейнер, и совсем было отправил его в Ленинград, да случилась весьма знаменательная неувязка.

По вине невнимательности шофера грузовика мой контейнер перевернулся и встал вверх тормашками под низким железнодорожным мостом. В тот миг я подумал, что, возможно, начинается совсем новый этап жизни, а все мои прежние карьерные наработки не пригодятся. Так и получилось.

Итак, я прибыл в Ленинград. Почти год проработал с по интересной теме с замечательным ученым и человеком М.М.Щербой. Но контейнеры, ведь, недаром падают. Тему, над которой работали пятнадцать сотрудников его лаборатории в течение почти десяти лет, вдруг закрыли, а у М.М.Щербы не выдержало сердце.

Мне пришлось искать работу, а примерно через год я узнал о создании исследовательской группы в Пединституте, где работали мои однокурсники из Университета. Они меня и пригласили в свой коллектив. Мы стали научными сотрудниками кафедры анатомии и физиологии на договорной основе, то есть временно, пока у заказчика есть на то деньги. А изучали мы нервные механизмы работы клешни рака.

Проблема заключалась в том, что военным хотелось создать подводного робота, способного найти в затонувшем корабле «черные ящики», снять их и поднять на поверхность.

Я понимал, что такая работа, хотя и интересна, но все-таки ненадежна, и не может продолжаться долго. Но задержался я там почти на десять лет. Понравились и сложившиеся отношениями между нами, да и полученные интересные результаты тоже.

Партийность и тут мне вышла боком — попал в партбюро факультета. Едва отбился от очередной скучной карьеры, но это небольшое партийное поручение помогло мне впоследствии попасть в доценты — то есть на постоянную работу. Об этом везении и моем новом поприще можно сказать — я стал широко известен в узком кругу.

Между тем, отдельные фигуры из партбюро иногда далеко шагали, вовремя делая удачные ходы. Так что можно считать, у меня не получилось стоящей карьеры. Но зато я остался честным человеком. И сделал за свою жизнь не так уж мало, но почему-то все, чего я достиг, не котируется у моих потомков. Но надеюсь, время нас рассудит.

В то же время у тех, кто стремился делать карьеру, иногда она удавалась, но были ли счастливы они — вот в чем вопрос. Почему же тогда у многих «целеустремленных» ни с того ни с сего возникали, да и сейчас возникают, то депрессии, то чувство неудовлетворенности. Возможно, причины этих недугов кроются в том, что кто-то из их окружения сделал, по их мнению, более удачную карьеру. Примером тому могут служить возрастные кризисы в сорок или шестьдесят лет и прочие хвори души и тела.

А зачем мне это надо? В эти круглые даты кризисных годов я не подводил никаких итогов — а оценивал их лишь, как вехи на пути, в интересной работе и в узнавании нового.

Эта особенность просто напросто объясняется тем, что мне часто приходилось менять работу и, соответственно, направление деятельности, а кроме того, появлялись новые курсы во время работы преподавателем.

Эти перемены, в свою очередь, невольно приводили к изменениям в восприятии окружающего мира. Так, в сорок лет сменил место работы, переехав с Дальнего Востока в Ленинград. В пятьдесят из науки я перешел на преподавание в пединституте. В шестьдесят написал учебник по основам естествознания, а преподавание зоологии и экологии сменил на преподавание этой новой дисциплины. Сейчас она получила говорящее называние «естественнонаучная картина мира».

В пединституте опять меня судьба испытывала, то есть искушала возможностью делать карьеру. Как всегда, самым обычным карьерным ходом в те времена могла стать партийная стезя. Надо сказать, что немало моих современников купились на эту с виду легкую карьеру. Они терпеливо, а иногда и ревностно выполняли разные партийные поручения и, попав в администрацию, цеплялись за эту должность, и иногда выходили в высшие сферы.

Особенно большие возможности открылись перед ними в перестройку и после нее. Некоторые из сверстников — современников достигли высших должностей уже в наши дни. Но ударная возгонка таких деятелей теперь представляется, как имеющая довольно печальный результат для нас, а по большому счету, и для Родины.

Есть пример, который наблюдал и до сих пор наблюдаю. В соседнем с нами помещении кафедры физиологии биологического факультета пединститута занимался своей диссертацией Игорь. Когда началась перестройка, он вступил в одну из демпартий. Я же не спешил с таким выбором, а больше времени посвящал детям и чему-то еще, вроде хобби, ну и отдыхал от партийных дрязг.

Но, между тем, невольно присматривался к тому, какое демократическое движение наиболее интересно, то есть искал партию, которая была бы ближе к моим представлениям о праве, свободе и справедливости. Но так и не выбрал такую, подходящую мне по духу, всего скорее, потому, что партии искусно стравливали друг с другом, а общего фронта они так и не создали. Все они, к сожалению, выглядят, как фракции той же КПСС.

Время от времени до нас доходили слухи о крутой карьере Игоря, а потом он вдруг оказался в самых верхних эшелонах власти. Но что может сделать биолог по образованию в области экономики и отношений государства и монополий?

Кстати, подобная беспомощность непрофессионалов видна по результатам работы наших псевдоэкономистов, псевдополитологов и прочих «спецов».

Игорь сейчас раздобрел, и еле-еле помещается в экран телевизора. По его внешнему виду можно предположить, что он доволен своей карьерой, но я не хотел бы оказаться на подобном месте. Не уверен и в том, что он искренне может сказать, что счастлив. Судя по глазам, большой радости от работы он не получает. А нынче и вовсе Игорь перешел на какую-то новую работу, а может быть, стал пенсионером и отошел от дел.

В результате перестроечных изменений в стране и возникших проблем с договорными работами я постарался ухватить удачу за хвост и нашел работу преподавателя на факультете начальных классов. Читал лекции и вел практические занятия по зоологии и вскоре стал доцентом. Ну чем не крутая карьера.

Между тем, судьба опять стала искушать меня карьерным ростом с головокружительными перспективами. Через год с небольшим я вдруг оказался на должности замдекана на нашем факультете. Казалось бы, довольно неплохой трамплин для любителей бумажной работы, многочисленных обязанностей и бессмысленных отчетов. Ан нет, и это не по мне.

За время работы в пединституте я видел нескольких коллег, сделавших быструю карьеру из замдеканов. Так, В. П. Сомин стал даже ректором нашего института, теперь уже университета. Он тоже одно время поработал заместителем декана биологического факультета, а потом лихо шагнул в проректоры.

Не знаю, как он одолел без внутреннего сопротивления эту рутинную работу, я же не смог ею заниматься.

Например, мне пришлось определять средний уровень успеваемости по всем предметам и всем курсам. Этот показатель мне казался таким же нелепым, как средняя температура по больнице. А отчеты по средней успеваемости, как по курсам, так и по отдельным предметам надо было подавать каждый семестр! Зачем? И кто читал их? А какова реакция на случаи плохой успеваемости? Звонили из ректората и советовали повысить успеваемость? Никто и никогда никак не реагировал на наши отчеты. Имелись и другие показатели нашего усердия в работе, и все они представляли собой высший бюрократический пилотаж.

Я тогда вспоминал времена, когда мы учились в университете. Иногда тоже получали двойки, но если ты не исправил их и в течение семестра, а «хвостов» накопилось два-три, то в деканате говорили: забирай документы, и прости-прощай, университет.

Выдержал я замдеканскую должность около полугода — чуть больше семестра. Особенно сильно угнетало меня обязательное присутствие на рабочем месте — в кабинете — в течение почти шести дней в неделю. И попросился я «на волю, в пампасы». Как я радовался свободе, трудно передать. Простая доцентская нагрузка позволяла быть более-менее свободным два-три дня в неделю, а с малыми детьми это важное преимущество.

Почти по пословице — кто везет, на того и грузят — меня тут же вовлекли, можно сказать залучили, в партбюро. Выбрали секретарем по оргработе, то есть мне поручалось собирать партвзносы, писать протоколы и отчеты, что тоже не самый увлекательный процесс. Я тихонько отбрехивался от разных проверяющих и ждал приближения перевыборов.

Но тут неожиданно грянула перестройка, и началась такая круговерть, что все быстро поменялось. На одном из последних партийных собраний я проголосовал против предложенной формулировки какого-то безобидного положения. Я оказался один такой. Председатель огласил: «Столько-то голосов „За“, столько-то „Воздержались“, а один Свешников „Против“». Но были уже новые времена и новые правила.

Потом начались изменения во всей системе образования. Все желающие сделать карьеру делали ее на костях тех, кто не хотел терять прежние традиции и менять отношение к любимому делу. Карьера многих пошла в гору, а я и кое-кто из друзей и единомышленников боролись, как могли, с Болонской системой, с пресловутыми ЕГЭ и прочими скоропалительными новациями.

В борьбе с системой трудно сделать карьеру, но зато можно остаться честным человеком. А главное, постараться создать себя вопреки нарастающей серости, и интересно прожить ту часть жизни, которая тебе отведена.

Вот я и думаю, что эти достижения, пожалуй, будут поважнее многих других, и тем более, карьеры.