Напиши себе некролог

Валерий Введенский, 2019

Санкт-Петербург, 1871 год. Чиновник сыскной полиции Арсений Яблочков расследует исчезновение юной Капы Гневышевой и убийство ее брата Костика. Поиски приводят его в дачный домик в одном из предместий, где он находит окровавленный носовой платок пропавшей девушки. Однако выяснить, что произошло, ему не удается – сыщика оглушают ударом по голове, а домик поджигают…

Глава первая

30 мая 1871 года, воскресенье

Дверь в кабинет приоткрылась:

— Можно?

Яблочков, продолжая скрипеть пером, кивнул.

— Господин Крутилин? — уточнил вошедший.

Арсений Иванович мотнул головой:

— Нет его и сегодня не будет. Неприсутственный день.

— Но табличка…

— Я его замещаю. Чиновник для поручений Яблочков, — отрекомендовался Арсений Иванович, отложил перо и, взглянув на посетителя, с ходу составил словесный портрет: глаза синие, нос прямой, продолговатое лицо усыпано веснушками, редкие седые волосы зачесаны, дабы замаскировать проплешины. Возраст — чуть меньше сорока, одет в черный фрак тонкого сукна с обтянутыми тканью по последней моде пуговицами, на ногах — лакированные ботинки с серым суконным верхом, в левой руке — массивная трость, в правой — цилиндр, атласный галстук заколот булавкой с бриллиантом. Кто же перед ним? Аристократ? Если судить по внешности, то несомненно. Но аристократ дверь кабинета начальника сыскной полиции распахнул бы ногой. И разговаривал бы через губу. А этот заискивает… Значит, купец. Причем не из наших, неправославный. Наши по старинке предпочитают носить бороды и армяки. Немец, поляк?

Посетитель, будто услышав размышления Арсения Ивановича, подал визитную карточку.

«Тейтельбаум Григорий Михайлович, купец первой гильдии, собственные лавки готового платья в Гостином дворе и Пассаже», — прочел Яблочков и похвалил себя: «И что купец угадал, и что пруссак!»

Начинающий сыщик постоянно упражнялся в умении с ходу определять сословную принадлежность, род занятий и национальность, и сие умение все чаще ему пригождалось.

— Крутилина точно не будет? — еще раз уточнил посетитель, пристраивая летнее светло-кофейного цвета пальто на крючок вешалки.

— Точно. К семье укатил, на дачу.

— Мы тоже на днях переехали. Кто мог подумать, что вернутся холода? Вчера такая жара стояла, а сегодня — четыре градуса по Реомюру^[1]! Брр! Просто неслыханно. Потому Беллочка и отправила меня за шубами. Цельсия. — Белочка? — удивился Яблочков.

— Жена.

Арсений Иванович усмехнулся. Какими только прозвищами не называют друг друга супруги: заинька, рыбонька. А покойный генерал-майор Ефимов-Ольский и вовсе откликался на верблюжонка.

Тейтельбаум тем временем продолжал объяснять причину своего появления в сыскной:

–…вхожу, а вещи по полу раскиданы. Обокрали меня, обокрали!

Яблочков, услышав про кражу, встрепенулся:

— Простите, отвлекся. У вас дачу обокрали?

Если дачу, то посетитель ехал в сыскную напрасно, ему следует обратиться в уездную полицию^[2].

— Нет, городскую квартиру.

— Понятно, — вздохнул Арсений Иванович. — Наружную полицию вызвали?

— Нет. Сразу к вам. То бишь к Крутилину.

— Сперва надобно в участок. А вот ежели не справятся…

— Зная нашего пристава, уверен, что не справятся. Лентяй и тупица, в собственном глазу бревна не увидит. А тем временем дети будут мерзнуть. И Беллочка тоже. Шубы нужны срочно. Конечно, я мог бы купить новые. Но тогда Беллочка догадается, что нас ограбили. А у нее больное сердце.

— Сочувствую. Но мы — не волшебники, — Яблочков широко развел руками для убедительности. — Потребуется время. Неделя, а то и больше. Очень надеюсь, что жара к тому времени вернется. И, значит, шубы вам будут не нужны.

— Как так неделя? Говорят, Иван Дмитриевич возвращает вещи в день обращения.

— Кто говорит?

— Один мой клиент.

— Такое случается. Но редко. Очень редко. Вашему клиенту крупно повезло. Думаю, что вор, обокравший его квартиру, был уже изловлен.

— И что прикажете делать?

— Ехать в участок.

Тейтельбаум встал, подошел к вешалке, снял пальто. Но сразу повесил обратно.

— Простите, я ведь главное не сказал, — хлопнул он себя ладонью по голове. — Я готов заплатить за хлопоты. Назовите цену.

Яблочков призадумался: Тейтельбаум сообщил, что переехал на дачу недавно, следовательно, ограбление произошло только что, а значит, имелся шанс, и неплохой, отыскать свидетелей. Наверняка дворники или соседи видели, как преступники выносили вещи. Кто-то из них мог даже их внешность запомнить. Если фотопортреты найдутся в картотеке — дело, считай, раскрыто. Сколько же запросить денег? Пять, десять?

— Пятнадцать, — выдохнул Арсений Иванович.

— Тысяч? — округлились глаза у Тейтельбаума.

— Что вы? — улыбнулся Яблочков. — Рублей, пятнадцать рублей.

— Я заплачу пятьдесят, если шубы вернете сегодня.

— Хорошо, сделаю, что смогу. Но обещать не могу. Итак, приступим. Когда вы переехали?

— Позавчера. Собирались еще в середине мая, но все время стояли холода, потеплело только во вторник. И мы с Беллочкой решили, что пора.

— Вчера в квартиру не заезжали?

— В субботу? Шутить изволите?

— Простите, не понял, — признался Яблочков.

— Священный для иудеев день.

— Так вы еврей?

— Да, — с вызовом ответил Тейтельбаум. — Подданный Его Императорского Величества. А у вас что — предубеждение к нам?

— Нет, — покачал головой Яблочков.

Как же он так опростоволосился? Решил, что пруссак, а оказалось — еврей.

— Просто вы не похожи. Я думал, евреи все чернявые, с бородой и в шапочке…

— Чернявые отнюдь не все. А от бороды с кипой пришлось отказаться, иначе покупатели обходили бы мою лавку стороной. Евреев в столице пока не жалуют.

— Что ж! — привстал Арсений Иванович. — Поехали смотреть квартиру.

Тейтельбаумы проживали в Большой Коломне, в доходном доме на Офицерской^[3], двадцать девять, рядом с Литовским замком^[4].

— Почему здесь? — удивился Яблочков. — У вас ведь лавки на Невском.

— Потому что здесь поселились мои единоверцы, первые переехавшие в Петербург. Видите ли, наш народ уже две тысячи лет рассеян по свету. И везде к нам относятся неважно. Поджоги, убийства, погромы — обычное дело что в Европе, что в Османской империи. Потому мы и держимся вместе, кагалом. Чтобы дать отпор.

— Тпру, — скомандовал извозчик.

Григорий Михайлович велел ему дожидаться и вместе с Яблочковым направился к парадному подъезду. Дверь перед ними распахнул швейцар в расшитой золотом ливрее: рослый, чуть ли не двенадцати вершков^[5], вихрастый, волос каштановый, возраст — чуть больше двадцати, по всем приметам — крестьянский сын на заработках.

— Аще что позабыли? — спросил он у купца с подобострастной улыбочкой.

Но в серых, по-ястребиному посаженных глазах Яблочков заметил испуг. «Причастен», — решил он и вытащил удостоверение:

— Сыскная полиция.

— По-полиция, — пробормотал, запинаясь, швейцар. — А чаво случилось?

— Неужели сам не знаешь?

— Не знаю, ей-богу, не знаю. У нас все чинно-благородно. С самого утра полный абажур, тока Афанасий Евгеньевич с Таисией Павловной шибко полаялись, коды в церкву пошли. А боле ничаво.

— Точно абажур? — с насмешкой уточнил Яблочков.

У швейцара, несмотря на четыре Реомюра, на лбу выступил пот:

— Ничаво-с. Еще вот Гирша Менделевич вернулись, — указал он на Тейтельбаума. — И сразу уехали взад.

Яблочков удивленно на него посмотрел, мол, что еще за Гирша?

— Так меня по паспорту звать, — пояснил купец.

— Запри-ка дверь, пойдешь с нами наверх, — велел швейцару Арсений Иванович.

А то еще сбежит, ищи его потом.

— Никак не можно, хозяин отлучаться не велит…

Яблочков вынул ремингтон:

— Делай, как сказано…

Швейцар аж ниже ростом стал. Поплелся покорно по лестнице, осеняя себя крестным знамением.

— Кого из посторонних вчера и позавчера пускал в дом? — спросил его сыщик.

— Ломовиков, что Гиршу Менделевича на дачу отвозили.

— А потом?

На площадке второго этажа купец вытащил ключи.

— Погодите, сперва замок осмотрю, — остановил его чиновник для поручений и, достав лупу, сел на корточки перед дверью. — Отмычкой ее открывали. Причем недавно. Убедитесь сами. Видите царапину? Свежая.

Тейтельбаум, нацепив монокль, удостоверился:

— Да-с.

— И кто тут у нас царапался? — Яблочков повернулся к швейцару и потряс у него под самым носом ремингтоном. — Последний раз по-хорошему спрашиваю.

— Не з-знаю.

— А как звать тебя, знаешь?

— Звать-то? — переспросил швейцар. — Захаркой. А по фамилии мы Петровы.

— Так вот, Захарка Петров, врешь ты, как сивый мерин.

— Чесслово, чистую правду…

— Открывайте, Гирша Менделевич, — скомандовал Арсений Иванович.

Шкафы с сундуками в передней были вскрыты и выпотрошены. Те из вещей, что воров не заинтересовали, — книги, школьные ранцы, старые тряпки — раскиданы на полу.

— Сколько было шуб? — спросил Арсений Иванович.

— У жены три, у меня парочка, у каждого из деток. У нас их шестеро. А седьмой уже в животике шевелится. Ой, и Беллочкины шляпки украли.

Тейтельбаум подошел к буфету, открыл створку, достал оттуда фарфоровую чашку и в нее заглянул:

— И бабушкину брошь унесли. Янтарь в золоте. Беллочка нарочно ее дома оставила, чтоб не потерять. Семейная реликвия. Беллочка не переживет.

Яблочков, спрятав оружие, прижал швейцара к стенке:

— Крики из Литовского замка часто слышишь?

— Каженную ночь…

— Сегодня сам там будешь орать. Сдернут с тебя шинельку, задерут рубаху и как пойдут лупцевать…

— Не надо. Расскажу как на духу…

Уселись в гостиной вокруг стола:

— По средам у меня банный день, — начал Захарка. — Мирон заместо меня дверь отворяет, старший дворник. А я после баньки забегаю на Фонтанку в трактир Бусурина. Обчество там в горку^[6]играет. Обычно ставки копеечные, но в тот раз…

— Когда дело было?

— Три недели назад. Ставки росли и росли. А мне везло и везло. А потом раз — и сглазили. Проиграл все, что выиграл, аще должон остался.

— Много? — уточнил Арсений Иванович.

— Семьдесят рублев. В следующую среду, кады отыграться пришел, меня в обчество не пустили, сразу к хозяину отвели, к Бусурину. Он спросил: «Долг принес?» Я протянул червонец, как раз накануне жалованье получил. «А остальные?» — заорал Бусурин. Я поклялся, что, коли оставит мне мой червончик, сегодня же отыграюсь. «А ежели наоборот?» — «Тогда буду отдавать потихоньку, с каждого жалованья». Бусурин засмеялся: «Как тебе будет угодно. Только запомни: за каждый день задержки — штраф с тебя. Рубль!» Вышел я из трактира сам не свой. Это ведь чаво получается? Штраф с меня тридцать рублев в месяц, а в иной тридцать один. А жалованье — червонец, еще чаевых от жильцов — когда рубль, когда — полтора. Ни в жизнь мне с Бусуриным не рассчитаться. Хотел, было, утопиться, а потом нашел в кармане гривенник. Чудом завалялся. Зашел в другой трактир, заказал водки, чтобы выпить перед смертью, и тут ко мне мужичок подсаживается с полуштофом: «Вижу, горе у тебя. Давай угощу, авось, полегчает». Я и согласился, кто ж откажется? И за водочкой новому приятелю про все беды и рассказал. Тот слушал, слушал, а потом огорошил: мол, могу помочь. «Швейцаром, говоришь, служишь? А есть ли в твоем доме жильцы, что, выезжая на дачи, квартиры оставляют за собой и потому вещи не вывозят?» Ну я сразу про Гиршу Менделевича вспомнил. И рассказал Иван Ивановичу, так моего нового приятеля звали. Он аж зарделся: «Что, вправду, жид?» Я: «А что такого? У нас в околотке их пруд пруди! И все с достатком…» Иван Иванович в ответ: «Вот и замечательно! Жида ограбить грехом не считается. Наоборот, за такое богоугодное дело сразу в рай попадем на том свете. Пусти-ка меня в дом, когда жид на дачу отправится, я тебе семьдесят рублей за это дам». Я засомневался: «Так ведь на меня подумают. А я на каторгу не хочу. Лучше уж в Крюков канал». Но Иван Иваныч меня успокоил: «Кража откроется только осенью, когда жид вернется с дачи. Кто тогда на тебя подумает? Ты ведь на июль к родителям поедешь?» — «Ну да, с урожаем помочь». — «А раз тебя не будет, на тебя и не подумают». — Я и согласился. Куда было деваться? Разве что в канал.

— Надо было ко мне прийти, рассказать начистоту, — воскликнул Тейтельбаум. — Мы бы пошли в полицию, подстроили бы этому негодяю ловушку. Твой Иван Иваныч уже в тюрьме бы сидел.

— А мой долг?

— Я его бы покрыл. А ты потом бы рассчитался со мной. Потихоньку, как и собирался. И безо всяких процентов.

Захарка помотал головой:

— Это вы теперь такой щедрый.

— Я что? Разве тебя когда-нибудь обижал? — накинулся на него купец. — Со стола гостинцы посылал. На праздник деньгами одаривал.

— Простите, Гирша Менделевич. Анчутка меня попутал, — прослезился швейцар.

— Рассказывай дальше, — велел ему Яблочков.

— В пятницу, как только Гирша Менделевич с Беллой Соломоновной укатили, появился Иван Иваныч. Будто их караулил. Принес штоф столового вина: «Вечером дворникам поставишь, скажешь, известие из деревни получил, де, племянник родился. Предложишь радость такую обмыть. Только сам не вздумай из той бутыли хлебать, лишь пригуби для вида. Через час, когда дворники уснут, выйди на улицу и закури, то будет нам знак. Сразу подъедем».

— Подъедем? — переспросил Яблочков. — Значит, не в одиночку действовал?

Швейцар кивнул.

— Сколько их было?

— Трое. Иван Иваныч и двое парней. Шибко на него похожи. Наверно, сыновья.

— Возраст, приметы?

— Иван Иванычу за пятьдесят, старшему его сыну лет двадцать, младшему — пятнадцать или шестнадцать, кто их, пацанов, разберет? Носы у всех картошкой, волос русый. Старший с отцом наверх пошли. А младший при лошадке остался. Нервничал шибко. Особенно, когда околоточный мимо проходил. Но Степан Филимонович ни о чем спрашивать его не стал, записал себе номерок и дальше пошел.

— Околоточный номер телеги записал? — переспросил Арсений Иванович, не веря своему счастью.

— Степан Филимонович всегда все записывает. Где смитье^[7]валяется, где штукатурка треснула, где на телегу вещи грузят. Потому что на память ужо не надеется, больно он старенький.

— Едем в участок, ты — с нами, — сказал Яблочков Захарке.

— Я-то вам зачем? Мне на пост надо. Ежели старший дворник отлучку заметит, со службы попрут…

— Служба твоя на этом закончена. Статья 1645 «Уложений о наказаниях уголовных и исправительных», — процитировал Яблочков на память. — «Те из пособников, коих содействие было необходимо для совершения преступления», наказываются по первой степени статьи 31-й Уложения о наказаниях». Так что ждет тебя, Захарка, дорога длинная в Иркутскую губернию.

— Да какой я пособник? В квартиру даже не подымался. И денег обещанных не получил. Иван Иванович сказал, что сам их Бусурину отдаст. Сказал, игрокам деньги в руки давать нельзя, сразу, мол, проиграешь.

— Повернись-ка, руки тебе завяжу, — велел швейцару Яблочков.

— Гирша Менделевич, да скажите, что я невиновный. И что хороший! Помните, Мойше вашему свистелку смастерил? То-то радость была у мальца. Пощадите, не виноват, — Захарка рухнул на колени.

Купец брезгливо отшатнулся:

— Как же не виноват? Ты на то и поставлен, чтоб имущество мое охранять.

Захарка стал биться головой о стену:

— Прошу, прошу…

— Вставай, хватит ныть, — дернул швейцара за воротник Яблочков.

Оба участка Коломенской части размещались в здании у Калинкина моста. Околоточный первого участка Степан Коптелов только-только вернулся с обхода и, чтобы согреться, гонял чаи с подчасками^[8]. Увидев Захарку со связанными руками, воскликнул:

— Ну что? Доигрался? Я ведь говорил, что игра в горку тюрьмой закончится. И домовладельцу твоему указывал. А он в ус не дул: «А что такого? Я тоже картишки люблю».

— Сыскная полиция, чиновник для поручений Яблочков, — представился втолкнувший задержанного Арсений Иванович.

— Околоточный Коптелов, — вытянулся околоточный. — Чайку, ваше благородие, али покрепче желаете?

— Спасибо, тороплюсь.

— За что Захарку задержали?

— Воров в дом пустил.

— Не верьте ему, Степан Филимоныч. Это все жид, Тейтельбаум. Сам себя обокрал, а на меня указывает, — закричал Захарка. — Вернулся сегодня и все подчистую вывез. Шубы, шапки…

— А ну-ка, заткнись, — велел задержанному околоточный и приказал одному из подчасков: — Эй, Сковородников, отведи-ка в камеру…

— Нет, Захарку я с собой заберу, — остановил городового Яблочков.

— Зачем тогда пожаловали? — удивился Коптелов.

— Захарка утверждает, что в пятницу вечером, когда квартиру Тейтельбаума обносили, вы с обходом шли по Офицерской.

— Я по Офицерской десять раз на дню хожу.

–…и номер телеги, на которой приехали воры, записали…

— Сейчас поглядим. Так: «Офицерская, двадцать девять, девять двадцать пополудни, ломовая телега 17342».

— И не лень тебе, Филимоныч, под каждую дугу нагибаться^[9]? — удивился городовой Сковородников, молодой розовощекий крепыш. — Шея-то, чай, не казенная.

— Может, и лень. И спина давно не гнется, — с нравоучительными нотками ответил околоточный. — Только, видишь, пригодилось мое рвение, благодаря ему воров сыщут.

— А тебе-то что с того? Награды-то им достанутся, — Сковородников кивнул на Яблочкова, — и благодарность от Тейтельбаума тоже.

— И хорошо. Ведь общее дело делаем. Сегодня мы сыскарям помогли, завтра — они нам. Главное, что обывателю от этого — спокойствие. А нам как раз за спокойствие жалованье и платят.

— Благодарю за службу! — сердечно поблагодарил околоточного Яблочков.

И тот, невзирая что штафирка^[10]перед ним, вытянулся во фрунт:

— Рад стараться.

— Что ж, полдела сделано, — похвастался Яблочков Тейтельбауму, который ожидал их с Захаркой в пролетке. — Номер телеги мы знаем.

— И куда теперь? В городскую управу? — предположил купец.

— Что мы там забыли? — удивился Арсений Иванович.

— Разве не в управе номера выдают?

— В управе. Только там сегодня неприсутственный день, — напомнил Яблочков.

— Азохен вей! — воскликнул купец.

Арсений Иванович широко улыбнулся: ну, наконец-то, в Тейтельбауме «проснулся» еврей:

— Не волнуйтесь. Извозчиков мы ищем часто. И в неприсутственные дни, и в праздничные, и даже по ночам. По сей причине Крутилин добился, чтобы в сыскную представляли копию реестра.

— Какой мудрый человек ваш Крутилин. Крутилин, Крутилин… Он, часом, не еврей?

Не успел Арсений Иванович войти, как старший агент Фрелих радостно доложил, что за время отсутствия Яблочкова никаких происшествий не случилось.

— Похоже, и у преступников сегодня неприсутственный день, — объяснил он сей казус. — Не пора ли и нам по домам?

— Не пора, — расстроил его Арсений Иванович. — Потому что не все преступники изволят отдыхать. Одного из них я как раз задержал. Пусть его Кастаметов оформляет, а ты принеси-ка мне реестр извозчиков.

Фрелих тяжело вздохнул, не спеша поднялся и, никуда не торопясь, двинулся из кабинета:

— Бегом! — прикрикнул Яблочков.

— Ишь, начальник выискался, — высказал себе в нос Фрелих. — В сыскной без году неделя, а ужо командует.

Вернулся он минут через десять, хотя мог управиться и за тридцать секунд:

— Ищи номер семнадцать триста сорок два, — велел ему Арсений Иванович.

Фрелих пробежался взглядом по листкам:

— Есть такой.

— Кто владелец?

Но старший агент молчал.

— Ты что, читать разучился?

Фрелих медленно, чуть ли не по слогам произнес:

— Жупиков Африкан Семенович, Мытнинская, девятнадцать, собственный дом.

— Африкан? — удивился Тейтельбаум. — Но предводителя шайки звали Иваном…

— Значит, это не он, — обрадовался Фрелих.

— Почему ты так решил? — изумился Яблочков. — Мало ли как злодей фраеру представился. Так, так… По моим сведениям, в шайке три человека, значит, на задержание надобно шесть агентов. Назначь людей и вели им спускаться, пусть садятся в экипажи и ждут меня. А я в картотеку загляну, вдруг Африкан нам уже попадался?

Яблочков отправился в кабинет делопроизводителя, выдвинул нужный ящик. Жуков, Жулавский, Жуменков, Жундриков, Жупахин… А вот и Жупиков Африкан собственной персоной. И даже фотопортрет имеется. Отлично, значит Захарку можно с собой не тащить, без него опознаем.

И за какие такие грехи Жупиков угодил в картотеку сыскной полиции? Яблочков перевернул страницу и открыл рот от удивления: двадцать седьмого июля 1869 года Жупикова по подозрению в квартирной краже задержал не кто иной, как Фрелих. И что случилось дальше? — «Отпущен двадцать восьмого июля по отсутствию улик». Очень странно. Почему Фрелих не сообщил об этом? Забыл? Какой-то он вообще сегодня странный. Может, простыл?

Яблочков велел надзирателю отпереть камеру, в которую поместили Захарку.

— Узнаешь? — Арсений Иванович сунул задержанному фотографический портрет Жупикова.

— Да, Иван Иваныч собственной персоной.

— Обманул он тебя.

— Как обманул? Что, долг мой Бусурину не отдал? Он ведь крест целовал…

— Про долг сам его спросишь. Через часик. Только Иваном его не называй, его Африканом окрестили.

— Как это?

Яблочков неожиданно почувствовал жалость к простофиле:

— Говорю же, обманул он тебя.

— Почему не сообщил, что Жупикова задерживал? — задал Яблочков каверзный вопрос Фрелиху.

— В первый раз о таком слышу.

— Да что ты говоришь? На, почитай, — Арсений Иванович сунул ему лист из картотеки.

Фрелих, бросив взгляд на фотопортрет, пожал плечами:

— Да разве всех мазуриков упомнишь…

— Слушай, не крути, юла.

— Ну, раз желаешь, — Фрелих неожиданно перешел на «ты», — дам совет тебе, Арсений. Не езди на Мытнинскую. Подожди до завтра.

— Почему?

Старший агент замялся:

— Утро вечера мудреней. И агенты устали, домой хотят…

— Тейтельбаум пятьдесят рублей пообещал, если вещи сегодня вернем. Так что с меня — угощение. Всем!

На Большой Морской Яблочкова ждали четыре пролетки, в трех сидели агенты, в четвертой — Тейтельбаум.

— Вылезайте, — велел ему Арсений Иванович. — Ожидайте меня в сыскной.

— Но…

— На задержаниях всякое бывает. Даже стрельба.

— А как вы узнаете мои шубы?

Добротный дом за нумером девятнадцать резко отличался от соседних, прогнивших и покосившихся. Первый его этаж был каменным, второй — деревянным, чтобы обитателям легче дышалось.

Яблочков приказал четырем агентам окружить строение по периметру, а с остальными перелез через выездные ворота и, миновав двор, где между сараями (дровяной, для подвод и лошадей) гуляли куры, обогнул дом. Черный вход заперт не был, через него с револьверами наперевес ворвались в дом.

Жупиковы вечеряли. Увидев незваных гостей, оба сына вскочили, однако отец жестом приказал им сесть:

— С кем имею честь? — спросил он нарочито спокойно.

— Сыскная полиция, чиновник для поручений Яблочков, — отрекомендовался Арсений Иванович.

— Ивану Дмитричу служишь?

— Государю императору…

— Мы с Иваном Дмитричем — старинные друзья с тех времен, когда он еще надзирателем бегал. Пару лет назад такой же чудак со шпейером^[11]тоже сюда ворвался: «Руки вверх, — заорал, — вы арестованы». Повез в сыскное. А там, слава богу, Иван Дмитриевич находился. Сразу меня и отпустил. Потому что честный я человек.

— На сей раз не отвертишься, — Яблочков не сводил глаз с янтарной в золоте броши, что украшала душегрею жупиковской жены.

Тихо шепнул агенту Голомысову:

— Приведи-ка потерпевшего.

— Ошибаетесь, господин чиновник. Сами посудите, если б я преступным промыслом промышлял, стал бы Иван Дмитриевич меня нанимать для переезда на дачу? Не далее как вчера его семейство свезли, — сообщил Жупиков, внимательно наблюдая за непрошеными гостями. — Так что сыскной мы не чужие. Может, за стол присядете? В ногах-то правды нет. Палашка, неси стаканы…

— Сидеть! — заорал Яблочков, для убедительности наставив на Жупикова револьвер.

Если спрячет брошь — потом ее не сыщешь. Испуганная хозяйка закрылась от ремингтона, задрав холщовый передник.

— Зачем бабу пужаете, господин для поручений? — у Жупикова лишь на миг дернулась скула, однако сумел он сохранить не только невозмутимость, но и иронию.

— Чиновник для поручений, — поправил его с подчеркнутым раздражением Арсений Иванович.

Скрипнула дверь, Яблочков услышал, как входят в дом, на этот раз с улицы, Голомысов с Тейтельбаумом. Увидев потерпевшего, сыновья Жупикова переглянулись, а Африкан Семенович прикусил губу.

— Опусти передник, — приказал хозяйке Яблочков и спросил купца: — Ваша брошь?

— Не моя, Беллочкина! — На глазах Гирши Менделевича навернулись слезы. — Спасибо вам, дорогой Арсений Иванович. Большущее спасибо.

— Говорил вам: тятечка, не трожьте, — процедил, обращаясь к матери, младший из сыновей.

— Заткнись, Селиван, — оборвал его отец.

— Жду от вас признаний, — улыбнулся ему довольный собственным успехом Яблочков.

— Так не в чем, господин чиновник. Только извиниться могу. Простите великодушно, что должность вашу переврал. Люди мы простые, в чинах не разбираемся. Сами же видите: живем скромно, своими трудами.

— Про труды давай поподробней. Откуда у твоей жены золотая брошь? Где это ты столько деньжат заработал?

— Каюсь. Брошь не заработал, под ногами нашел.

— Ври, да не завирайся.

— Всеми святыми клянусь. В пятницу мы с Харитошей, это старшенький мой, тащили сундук. Страсть какой тяжелый. И вдруг на ступеньках будто звездочка вспыхнула. Я — Харитоше: «Ну-ка, поставь». Наклонился, а там — брошь.

— И где те ступеньки, на которых броши валяются? — с ехидцей уточнил Арсений Иванович.

— На улице Офицерской, дом двадцать девять.

— То бишь признаешь, что в пятницу обнесли там квартиру?

— Шутить изволите? Башкой лучше подумайте, разве нанял бы нас Иван Дмитриевич, если бы воровством промышляли? Нет, мы — люди честные. На Офицерской, как и всегда, заказ исполняли, перевозили вещи.

— Врет, — прошептал Яблочкову Тейтельбаум. — Ничего я ему не заказывал.

— Заказ, говоришь? А кто заказчик? — делано удивился Арсений Иванович.

— Швейцар того дома, Захаркой его звать. Сказал, что квартирант ихний на дачу съехал, а ключи ему оставил и поручил самые ценные вещи на склад вывезти для пущей сохранности. Квартиры-то летом, сами знаете, часто грабят.

Яблочков оторопел от подобной наглости. Если бы Африкан соврал, что нашел брошь на Невском, дело можно было бы передавать следователю. Однако хитрец ловко смешал факты с небылицами. Пойди теперь докажи, что Белла Соломоновна Тейтельбаум оставила брошь в квартире, а не обронила ее на лестнице.

— И куда отвезли вещи?

— Куды Захарка велел. На склад Аставацатурова на Калашниковой набережной.

— А квитанция где? Или успел Захарке отдать?

— Виноват, ваше благородие, не успел. Если нужна, мигом принесу.

— Вместе сходим. Уж больно ты ловок.

У Жупикова опять задергалась бровь:

— Боитесь, что сбегу? Ни в жизнь! Честные люди от полиции не бегают.

Африкан Семенович прошел вместе с Яблочковым в гостиную, отпер ключом, что висел у него на шее, одну из створок буфета, достал оттуда большую железную коробку, в которых хозяйки обычно хранят муку, открыл, сунул руку и вытащил бумажку с печатью. Яблочков пробежался по строкам: «Пять обитых железом сундуков сданы вечером 28 мая 1871 года, оплата хранения произведена по 15 сентября, выдача по предъявлении данной квитанции».

— Что еще в твоей коробке? — поинтересовался Яблочков.

— Ничего. Вексель на сто рублей, купчина один им рассчитался, жду теперь погашения. Еще облигаций на тысячу…

— Дозволь-ка взглянуть.

— В другой раз. Квитанцию хорошо рассмотрели? Тогда попрошу вернуть, мне ее заказчику надо отдать…

— Захарке?

— Ему.

— Тогда нам по пути. Как раз сейчас он на Большой Морской в камере для задержанных. Утверждает, что перевозку вещей никому не заказывал.

— Как так?

— Что то не перевозка была, а похищение, которое спланировал некий Иван Иваныч, как две капли воды похожий на тебя.

— Мало ли кто на кого похожий. Врет ваш Захарка.

— Все может быть, — протянул задумчиво Яблочков. Может, и, правда, Захар с три короба нагородил?

Сам залез в квартиру, сам украл вещи, чтобы долг покрыть, а потом решил замести следы, нанял ломовиков… Глупость, конечно, подозрения все равно на него бы пали. Но Захарка глуп и мог просто этого не понимать. Что ж, придется устроить очную ставку.

— Ничего страшного, разберемся. Сейчас мы с господином Тейтельбаумом отправимся на склад, чтобы опознать вещи, а вы с сынишками прокатитесь на Большую Морскую…

— Да за что, господин начальник? В чем наша вина? На какую работу подрядили, ту и сделали. А ежели Захарка квартиранта ограбил, мы-то при чем?

— Открой-ка банку, — велел Яблочков.

Уж больно нежно Жупиков ее сжимал.

— Не имеете права сего требовать. Постановление должно быть.

Яблочков сунул извозчику в бок ремингтон:

— У меня как раз есть. Чувствуешь его? — и взвел курок. — Не откроешь, убью при попытке к бегству.

Жупиков поставил банку, открыл трясущимися руками крышку и вытащил стопку, штук двадцать, не меньше, квитанций о сдаче вещей на склад Аставацатурова.

— Эти квитанции тоже не успел отдать заказчикам?

Ашот Аставацатуров, важный господин со сросшимися бровями и необъятным животом, сначала утверждал, что не понимает русский язык, потом вдруг его вспомнил, заодно вспомнив, что сегодня — неприсутственный день. Лишь под угрозой ареста за соучастие согласился открыть склад.

— Да, это мои шубы, — произнес Тейтельбаум, заглянув в открытый Яблочковым сундук. — Дорогой Арсений Иванович, держите пятьдесят рублей. Вы их честно заработали.

— Поедешь с нами, — сообщил Яблочков армянину.

— За что? — побледнел тот.

— За хранение ворованных вещей.

— Ай-йа-ай, зачем такой плохой говоришь? Раз у него деньги взял, — Аставацатуров ткнул пальцем в Тейтельбаума, — у меня тоже бери. Много-много дам.

— Поедешь с нами, — повторил Арсений Иванович. — Собирайся.

— Совсем не могу. В склад кто придет, где Ашот? Нехорошо будет.

— А склад я опечатаю. Завтра будем его описывать.

Фрелих идти в трактир отказался:

— Не могу, дома дела.

— Жупиковы-то сознались? — спросил у него Яблочков.

— Нет, запираются.

— Надо им очную ставку с Захаркой устроить…

— Завтра устроим, Арсений Иванович. Айда в трактир, — взмолились агенты. — Поздно ужо. А завтра снова на службу.

И Яблочков махнул рукой. Успеется…

А Фрелих поспешил на телеграф, чтобы дать депешу Крутилину.

31 мая 1871 года, понедельник

Если воскресный день начальник сыскной проводил в Парголово, в понедельник он приезжал на службу не раньше полудня. Зная про то, Яблочков позволил себе припоздниться, пришел не в девять, как положено, а в одиннадцать. И к ужасу своему узнал, что Крутилин давно на месте и несколько раз его уже спрашивал. Яблочков постучался к нему в кабинет.

— Явился наконец, — процедил Иван Дмитриевич. — Ты шо вчера натворил?

— Ничего, — пожал плечами Арсений Иванович. — Шайку квартирных воришек задержал. Улики против них — налицо. Осталось лишь описать вещи, обнаруженные на складе Аставацатурова, и дать их описание в газеты, чтобы найти других потерпевших.

— Почему швейцара Петрова опросить не удосужился?

— Удосужился. Сразу на квартире у потерпевшего его опросил. Петров тотчас сознался в соучастии и указал на соучастников.

— Наврал он с три короба, а ты уши развесил. Тоже мне сыщик. На, читай, — Крутилин кинул в чиновника листок.

Яблочков ознакомился с ним по диагонали — Захар Петров чистосердечно признавался, что самолично задумал и осуществил кражу со взломом в квартире купца первой гильдии Тейтельбаума, а Жупиковых оговорил с перепугу, они, де, знать не знали, что увозят на склад ворованные вещи.

— Иван Дмитриевич, сие ложь. Я тоже сомневался. Но когда у Жупикова обнаружил кипу квитанций…

— Ах да, квитанции. Изъял ты их без постановления следователя на обыск — это раз. Жупиков уже много лет верой и правдой перевозит клиентам вещи: в начале лета — на склад, в сентябре — на квартиру. И давно заработал себе безупречную репутацию. Поэтому постоянные клиенты доверяют ему квитанции держать у себя. Я — в их числе. Это два. Швейцар Петров признался — три. Пойдешь сейчас в камеру к Жупиковым и извинишься — четыре. Армяшку тоже отпустишь на все четыре стороны — пять. Все! Шагом марш выполнять!

— Иван Дмитриевич…

— Я уже сорок три года Иван Дмитриевич. Или сорок четыре. Родители год позабыли. А церковь, где крестили, сгорела вместе с книгами. Ты еще здесь?

— Буду вынужден сообщить мои сомнения по этому делу судебному следователю.

— Заодно сообщи, что взял вознаграждение без моего разрешения. Да еще от жида! Сразу вылетишь отсюда, как пробка из-под шампанского. И с таким аттестатом, что не то что на коронную службу, двор подметать не возьмут.

— Иван…

— Еще слово, клянусь, вместе с Захаркой Петровым по этапу за мздоимство отправлю. Кругом!

Яблочков на ватных ногах вышел из кабинета, сел за стол, закурил. Агенты, с которыми вчера кутил, сегодня стыдливо от него отворачивались. Загасив окурок, Арсений Иванович пошел в камеру, где содержались Жупиковы с Аставацатуровым. Там, против правил, был накрыт стол, на котором пыхтел самовар. Мазурики, громко причмокивая, гоняли чаи. Когда вошел Яблочков, Африкан сделал вид, что его не замечает. Арсений Иванович кашлянул.

— А-а, господин на побегушках, — нагло улыбнулся Жупиков-старший. — Заходи, заходи. Сегодня-то чайку с нами выпьешь?

— Я пришел принести извинения…

— Засунь их куда подальше! — вскочил младший из Жупиковых.

Но отец опять его осадил:

— Цыц! Говорю здесь один я. Продолжай, мусье на посылках.

— Вы свободны, можете ехать домой.

— Сперва чай допьем. А ты, раз чай не хочешь, пшел вон отсюда, — махнул Яблочкову мазурик. Однако, когда открыл дверь, вдруг его остановил. — Нет, постой. Ну-ка, обернись. Обернись, говорю! Посмотри-ка на нас и хорошенько запомни. И если опять перейдешь нам дорогу, пойдешь пешком в тайгу соболей там гонять.

Выйдя из камеры, Яблочков вытер пот со лба. Его трясло. Он с трудом сумел сдержать себя во время унизительного разговора. Как же ему хотелось выхватить ремингтон и разрядить в негодяев барабан.

— Эй, начальник, дай закурить, — услышал он голос из соседней камеры. Голос был ему знаком — Захарка.

Арсений Иванович позвал городового и велел впустить его и в эту камеру:

— На, — протянул он папиросу подследственному.

— Спасибо. Ой, простите, благодарю! Ошибся с непривычки.

— Уже научили?^[12] — понял Арсений Иванович. — Осваиваешься, значит?

— Что поделать? Видать, на роду так мне написано: без вины пострадать…

— Почему без вины? Ты кругом виноват.

— Не я! Жид! Кабы с дачи не вернулся, все бы по-другому в моей жизни пошло.

— А зачем ты Жупиковых выгораживаешь?

— Начальник ваш велел. Сказал, так срок поменьше дадут. И отправят поближе. И не в Иркутскую губернию, как вы грозились, а в Томскую или Тобольскую. А Иван Иваныч… то есть Африкан Семеныч, пообещали-с, что не пешком пойду, а на телеге поеду. Ноги-то, чай, не казенные.

Яблочков вздохнул, дал про запас Захарке еще парочку папирос и вернулся за рабочий стол. Сложил аккуратно в стопку ожидавшие дела, вытащил из ящика чистый лист, обмакнул в чернильницу перо…

Отец умер, когда Арсений и две его старшие сестры были еще маленькими. Матушка с трудом растила их на скромную пенсию. Сестры получились одна другой краше и потому, хоть и бесприданницы, удачно вышли замуж.

В уездной гимназии Арсений был первым учеником, но мечтам его о дальнейшей учебе не суждено было сбыться — матушка скоропостижно почила в бозе. Изучив состояние дел, в наследство Арсений Иванович вступать не стал, чтобы не путаться в долгах по гроб жизни. Однако из родного городка ему пришлось уехать — матушкины кредиторы были весьма недовольны таким его решением.

Начались поиски места. Вчерашнего гимназиста, хотя бы и с медалью, брали лишь на самые жалкие должности. Каким-то чудом в одном из уездных городков Рязанской губернии Арсению Ивановичу удалось устроиться в гимназию преподавателем латыни. Увы, здесь его ожидало фиаско — воспринять вчерашнего ровесника учителем гимназисты не пожелали, на занятиях у Яблочкова вечно стоял гвалт, после первой инспекторской проверки его из гимназии попросили. Зато в другом городишке приняли на должность судебного следователя. И сия служба сперва показалась Арсению Ивановичу синекурой — даже мелкие преступления, вроде поножовщины, случались в том городке редко, а про грабежи с убийствами там и не слыхивали. Однако непосредственный начальник — местный прокурор — оказался любителем заложить за воротник. Он вполне искренне считал, что главной обязанностью его подчиненных является составить ему в этом компанию. Возлияния в присутствии начинались с утра, а заканчивались поздно вечером дома у прокурора непременным ликерчиком после ужина. Даже в неприсутственные дни от выпивки не удавалось отвертеться — Яблочкова обязательно приглашали к обеду и, пока прокурор не напьется, не отпускали.

Через полгода Арсений Иванович заметил, что по утрам у него дрожат руки, унять которые удавалось только стопкой. И решил, что с него хватит.

— Жаль, очень жаль, — посетовал прокурор, — у вас выдающиеся способности. Я-то после ликерчика сразу на боковую, а вы еще до квартиры умудряетесь добрести.

На сей раз Арсений Иванович решил попытать счастья в губернском городе. Приехав в Рязань, в первый же вечер отправился в театр. Давным-давно, когда гостили тут с матушкой, они тоже его посетили, и Яблочков забыть не мог, какое оглушительное впечатление произвел на него спектакль. На этот раз давали «Доходное место». И пьеса, и сам спектакль настолько понравились Арсению, что, обнаружив утром объявление в газете: «Известный антрепренер Сковородин объявляет набор господ актеров на новый сезон», он отправился по указанному адресу.

— Какой красавчик! — воскликнула, увидев его, прима труппы Колотыгина.

Сковородин, пожилой сутулый трагик с орлиным носом, скривился:

— Где вы играли раньше, молодой человек?

— Нигде, — честно признался Яблочков.

— Боже, какой баритон, — сложились от восхищения ладошки у Колотыгиной. — Прирожденный герой-любовник.

— Не подходит, нет опыта, — гнул свое антрепренер.

— Сама всему научу.

— Не сомневаюсь, — пробурчал Сковородин.

«Репетировать» — так Колотыгина называла кувырки в ее кровати — она была готова целыми сутками, Арсений за первый месяц своего актерства восемь фунтов потерял. Труппа часто переезжала из города в город, потому что состав ее был слабым и представления частенько заканчивались свистом.

После спектакля в Калуге за кулисы пришла сестра Варя:

— Арсений, бог мой! Как хорошо, что мой Сергей Сергеевич задержался на службе. Умер бы от стыда, узнав тебя. Как ты посмел пойти в актеры?

— Надо же что-то кушать.

— Ты говоришь как лакей. Неужели не мог написать, попросить помощи?

— Зовешь в приживалы?

— Почему в приживалы? У Сергея Сергеевича — дядюшка-генерал в Петербурге. Я упрошу его написать, попросить для тебя протекцию. Только ты должен немедленно, слышишь, немедленно покинуть этот вертеп. И никому никогда даже под пытками не признаваться, что служил актером. Это — позор. Как ты не понимаешь?

Арсений Иванович и сам уже был не рад службе в театре. За пять лет кочевой жизни, наполненных бесконечными интригами из-за ролей, постоянными денежными обманами Сковородина и изматывающими «репетициями» с Колотыгиной, очарование сцены сменилось ненавистью и презрением к ней. Да и перспектив для себя он не видел. Молодость скоро пройдет и вместо героев-любовников придется играть простоватых отцов семейств, потом — лакеев. А затем, если повезет, — богадельня. А если не повезет — место на паперти.

Генерал-майор Ефимов-Ольский давно пребывал в отставке.

— Почему-с не желаете служить Отечеству на поле брани? — спросил он строго.

— Из-за слабого здоровья, ваше превосходительство.

— Образование?

— Гимназия. Окончил с медалью…

— Чем изволили заниматься ранее?

— Служил судебным следователем в Спасске-Рязанском.

— Это в захолустье гимназистов следователями берут. Здесь вам столица! Без образования никакая протекция, даже моя, не поможет.

— Верблюжонок, — подала голос жена генерала Серафима Юрьевна, старушка с добрыми глазами в старомодном чепце. — А если Феденьку попросить?

— В полицию пойти не побрезгуете? — строго спросил Ефимов-Ольский.

— Нет, — пожал плечами Яблочков.

И через день представился Крутилину.

Арсений Иванович дописал прошение об отставке, оставалось лишь его подписать. Но он его спрятал в ящик, чтобы еще и еще обдумать внезапное решение. Вынужденное решение.

Совершенно случайно попав в сыскное, Арсений Иванович понял, что рожден для этой службы. Ему нравилось ловить воров и грабителей. И Крутилин ему нравился. Можно сказать, что Ивана Дмитриевича он просто боготворил. До сегодняшнего утра, конечно. Крутилин не только командовал, но и учил его нелегкому сыскному ремеслу. Первоначальный холодок (Ивану Дмитриевичу было неприятно, что не сам подчиненного выбрал, а навязали сверху) быстро растаял, когда Яблочков, переодевшись нищим, в одиночку задержал беглого каторжника^[13]. И хотя платили в полиции немного, Арсений Иванович был доволен и службой, и перспективой. Потому что был уверен, что рано или поздно сам займет место Крутилина. А там, глядишь, и чины пойдут, и цацки, и квартира казенная начальнику сыскной полагается.

Сегодняшний день перечеркнул все надежды. Как же так? Почему Крутилин отпустил заведомых негодяев? Почему он поверил Жупикову? Зачем подверг Яблочкова унижению, заставив извиняться перед преступниками?

Арсений Иванович опять открыл ящик. И сразу закрыл. Протекцию теперь никто не составит — генерал Юлий Валерьянович Ефимов-Ольский нынешней зимой почил в бозе.

В огромную приемную сыскной полиции вошли Жупиковы с Аставацатуровым. Агенты, что там толклись, замолчали словно по команде. Африкан Семенович обвел их наглым взглядом:

— Ошибочка вышла, господа сыщики, — Жупиков повернулся к Яблочкову: — Что молчишь, хрен для поручений, а ну, подтверди.

— Вы свободны, обвинения с вас сняты, — сквозь зубы, будто под дулом, произнес Арсений Иванович.

Негодяи с важным видом прошествовали к двери.

А Яблочков дернул ящик, вытащил прошение и размашисто в нем расписался. Потом без стука вошел в кабинет и положил перед Крутилиным. Тот кинул быстрый взгляд:

— Причины?

— Семейные.

— Обиделся, значит…

— Господин надворный советник…

— Не перебивай. Я не закончил. Вернее, даже и не начинал. Садись, слушай. Думаешь, я не знаю, что Жупиков вор? Знаю. Преотлично знаю. И что швейцар сказал правду, тоже знаю. Но вот какое дело… Жупиков — мой освед^[14]. Знаешь, сколько преступлений благодаря ему я открыл? Помнишь, кражу из дворца Великого князя М.? Кабы не Африкан, ни преступника, ни похищенную картину не отыскал бы. А если бы этого не сделал, еще неизвестно, кто сейчас в этом кресле напротив тебя сидел бы. Ты еще молод и просто не понимаешь, как тебе повезло. Вожусь с тобой, как со щенком, учу уму-разуму. Ну да, распекаю иногда, куда без этого? Но без злобы, по-отечески. А когда выращу из тебя волкодава, с преспокойной совестью уйду на пенсию внуков нянчить, рыбку удить. Будешь тогда меня, старика, добрым словом вспоминать. Потому что учить уже будет некому, а распекать станут пуще прежнего. Я от обер-полицмейстера всегда на полусогнутых выхожу, ни живой ни мертвый. И первым делом после его выволочки лекарство принимаю. Ты тоже прими, — Крутилин встал, подошел к сейфу, достал оттуда полуштоф с водкой и стакан, плеснул на донышко, протянул Яблочкову. — Потом сажусь, — начальник сыскной вернулся в кресло, — открываю ящик, достаю вот этот листок и читаю. На!

Яблочков не без удовольствия (голова после вчерашнего гудела сильно) выпил, поставил стакан и взял протянутую ему бумажку. Красивым с завитушками почерком там было выведено:

«Сегодня на сто втором году жизни скончался действительный тайный советник, кавалер орденов Анны, Станислава и Владимира первых степеней, бывший петербургский обер-полицмейстер и бывший министр внутренних дел Иван Дмитриевич Крутилин. Он принадлежал к числу тех типических тружеников, которые работают с утра до вечера, не знают никаких в свете удовольствий и всецело преданы своему делу…»

— Кто это написал? — спросил ошарашенный Яблочков.

— Кто еще с этакой любовью напишет? Сам, конечно. Так вот… Перечту сей некролог, вспомню, какой я есть замечательный, и успокоюсь. Ты тоже некролог себе напиши. Пригодится. Ну все! Разговор окончен. Пора за работу. Ступай.

— А прошение?

— Какое прошение? — И Крутилин демонстративно его разорвал.

Примечания

1

Плюс пять по шкале Цельсия.

2

Санкт-Петербургская сыскная полиция расследовала преступления только в черте города.

3

Ныне — улица Декабристов.

4

Пересылочная тюрьма, разрушена в 1917 году.

5

1 метр 95 см. Рост человека определялся в количестве вершков (1 вершок равен 4,45 см) свыше двух аршинов (1 метр 42 см).

6

Карточная игра.

7

Мусор — от слова сметать.

8

Подчаском считался городовой Б Течение шести часов после смены с поста. Под часков назначали на дежурство при участке, для конвоирования арестантов, в наряды, на посты в случае особой необходимости, а также болезни постового городового. Не получив никакого назначения, подчасок должен был оставаться у себя дома безотлучно на случаи надобности.

9

Номерной знак у ломовых извозчиков крепился на внутреннюю сторону дуги.

10

Штатский.

11

Револьвер.

12

Согласно тюремному «этикету» говорить слово «спасибо» нельзя.

13

Подробнее в романе Валерия Введенского «Мертвый час».

14

Осведомитель.