Целитель. Союз нерушимый?
Продолжение романа «Целитель. Спасти СССР!». Инженер-программист Михаил Гарин дожил до шестидесяти лет, стал дедом – и «попал»! Ему снова шестнадцать, а на дворе – 1975 год. Можно вволю объедаться натуральными продуктами, поражать знаниями учителей и целоваться с юными одноклассницами. Но у Миши есть план – он должен спасти СССР, больше некому! У него нет с собой ноутбука, чтобы показать товарищу Брежневу, что станется с Советским Союзом, но есть феноменальная память! И… таинственный дар исцелять, добиваясь выздоровления там, где медицина бессильна. Хватит ли этого, чтобы вытащить страну из глубокой ямы застоя, уберечь от распада, от «бандитских девяностых», снова сделать Союз лидером мирового технического прогресса?
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Целитель. Союз нерушимый? предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 1
Немного тяжеловесная, зато основательная, гостиница «Россия» широко и вольно раскинулась на берегу Москвы-реки. Устремляя к небесной хмари Северную башню, она высилась, подобно новомодному замку, к стенам которого жалась ветхая старина Зарядья.
На заднем плане каменели стены Кремля, к гостиничному фасаду лепилась крохотная церквушка с шапками искрящегося снега на куполках… Картинка!
— Мой номер где-то во-он там, на четвертом этаже, — я некультурно показал пальцем.
Сощурившись, Марина оглядела громадное здание, склонив голову к плечу. Черный локон выбился из-под шапочки и щекотал девичью щечку, из-за чего «скво» забавно морщилась.
— Хорошо устроился! — улыбнулась она, поиграв ямочками на щечках.
— Да уж… — вздохнул я, косясь на девушку.
Опять у меня настроение испортилось. Исаева выглядела просто великолепно. Стройная, длинноногая, она не шла, а дефилировала в манере кинодивы на красной дорожке в Каннах.
Я затрудненно вздохнул. Девушка шагала бок о бок, держа меня под руку, ее модная дубленка и моя куртка шуршали, касаясь полами. Сарказм судьбы!
Мне, «настоящему» Михаилу Петровичу Гарину, пошел шестьдесят первый год, а моему реципиенту — шестнадцать с копейками. И старому, и малому нечего было даже думать о Марине — для Михаила Петровича она слишком уж молода, а для юного Миши — в точности наоборот. Марина Теодоровна старше его на целых семь лет! Для подростка это чуть ли не геологическая эпоха… «Печален ты, отроческий удел!»
Словно вызнав мои унылые раздумья, «скво» прижалась крепче.
— Куда, интересно, Ершов пропал? — озвучила она свои переживания. — И что, вообще, будет? Если он расскажет обо всем…
Не договорив, девушка вздохнула и зябко поежилась. Я покосился на ее распахнутую шубку, открывавшую свитерок с люрексом и длинный вязаный шарф. Да нет, Марине не холодно — ветер стих, а солнце, хоть и садится, все равно чуток пригревает, даже с земли засвечивает, отражаясь от чистеньких сугробов, белеющих впросинь.
— Волнуешься? — проворчал я.
— Нервничаю, — уточнила «скво». — Когда ты его… мм… оперировал, меня всю колотило — Ершов стал совсем-совсем другим…
Теперь уж мне впору ежиться. Утренняя «операция на сознании» до сих пор не отпускала меня, держалась как стойкое наваждение. Первый раз в жизни я лечил не телесную хворь, а душевную — «ампутировал» избыток эгоизма, «реанимировал» совесть, «санировал» чувство долга. Стоит мне зажмуриться — и перед глазами то мерцает, то меркнет запутанная, чудовищной сложности трехмерная паутина — нейронные связи в мозгу Ершова. И надо было очень точно, очень осторожно направлять руками мою, никому не понятную энергию, фокусировать ее, истончая в игольчатый лучик… А у меня ладони потели от страха!
Там ведь все такое мелкое, мельчайшее, микроскопическое! Ошибешься на миллиметр — и необратимо изменишь личность… искалечишь… превратишь в овощ… погубишь…
Тут меня будто морозцем протянуло.
«А ведь Марина тогда рядом была… — мелькает в голове. Я бросил взгляд на гордый профиль спутницы и потупился. — Сидела и лупала глазами, пока я смердевшее козлище в образе Гришки Ершова кротким агнцем делал… И каково ей теперь? Шагать под ручку с милашкой Волдемортом!»
— Не стоило мне заниматься Ершовым при тебе, — промямлил я. — Просто цейтнот полный случился, надо было успеть, пока он в отключке валялся…
— Все ты правильно сделал! — убежденно сказала Марина. — Так и надо было! — Она обняла мою руку, легонько повисая. — А-а… — протянула девушка ласково, заглядывая мне в лицо. — Я поняла! Думаешь, я теперь бояться тебя стану? Нетушки!
— Не забоишься? — улыбнулся я, не столько с облегчением, сколько испытывая радость понимания.
— Ни за что! Так нам не надо опасаться Ершова?
«Нам! — подумал я с нежностью. — Ох, Маринка, как же легко с тобою заработать «сердечный укол»…»
— Не знаю, — сказал честно. — Вроде бы не надо, но… Давай лучше подождем, когда он объявится?
— Давай! — легко согласилась «скво». — Ой, а мы же еще на Красной площади не были! Потопали?
— Потопали! — ответил я, чуя, как теплеет на душе, словно от хорошей порции коньяка.
Мы поднялись к храму Василия Блаженного, похожему на пышный торт, и по дороге даже словом не перемолвились. Просто шли рядом, никуда не торопясь, и молчали. И нам было хорошо.
Мне пришло в голову, что в безгласности нашей крылся невинный умысел — мы оба, не сговариваясь, отдаляли момент истины, берегли всю ту недосказанность, от которой происходят туманные надежды.
Пока не заданы вопросы и не получены ответы, ты находишься в счастливом неведении, волен мечтать или даже строить планы. Но, как только наступает определенность в отношениях, вся романтика испаряется, как роса на солнцепеке. Вот я и соблюдал режим тишины. Первой его нарушила Марина.
— Ни Лондону, ни Парижу с Вашингтоном даже не снился такой державный вид, сдержанно-горделивый и величавый, — проговорила она доверительно, оборачиваясь к Кремлю. — Правда?
— Правда, — кивнул я, охватывая зрением и Спасскую башню, и Мавзолей, и купол, над которым полоскал алый стяг.
Я даже вздохнул от тайного удовольствия. Жаль, что всю ту приятность, что я испытывал, гуляя по Москве, Марина была не в силах ощутить. Она жила здесь, в этом прекрасном городе, и даже представить себе не могла, до чего испакостят столицу нашей Родины двадцать лет спустя.
Так и тянет глаголить в манере библейского пророка: «И оболганы будут герои истинные, а изменники да клеветники восславлены; и станет единое не целым, и малое посягнет на великое; и призовут бесов, и почнут нечестивые чад наших научать, что долг есть бремя, а корысть выше правды…»
Но о том, что пророчество сие сбудется, известно лишь одному человеку — мне, а для прочих грядущее скрыто феерическим маревом. Здесь о «прекрасном далёко» мечтают, сочиняют хорошие книги, с их страниц отправляются в бесконечность звездолеты, приурочивая свой старт к столетию Великого Октября… Вот, пусть всё так и останется!
А мне надо как-то исхитриться, да хоть наизнанку вывернуться, лишь бы спасти Советский Союз от поругания, не отдать народное хозяйство на поток и разграбление помещикам с капиталистами!
Я брезгливо передернул плечами, словно что-то гадостное, липкое и смердящее натекло из будущего.
— Замерз? — спросила Марина заботливо. — Пошли быстрее, согреемся!
Мы зашагали шустрее, сворачивая на улицу 25 Октября, а вокруг поспешали такие же, как мы, граждане СССР, торопясь с работы домой, — озабоченные или благодушные, с солидными министерскими портфелями или с авоськами, оттянутыми молочными тетраэдрами, кульками с сосисками, румяными нарезными батонами…
Москва радовала меня возвращением былого, не порушенного под улюлюканье «вечных двух процентов дерьма».
— Мне пора, Миша, — неожиданно молвила Марина. В ее голосе прозвучали сожаление и виноватость.
— Куда это? — не понял я, выпутываясь из тенет размышлений. — Домой?
— На работу, — кривовато усмехнулась девушка, — Росите пора на службу. Кончился мой куцый отпуск…
— Меня ловить будешь? — ляпнул я.
— Ага… — вздохнула Росита.
— Бедненькая… — пробормотал я, ощущая в Марине легкую подавленность. — Представляю, как тебе трудно бывает…
— Да ладно! — беззаботно махнула рукой эта притвора и делано всполошилась: — Слу-ушай, чуть не забыла! Надо же как-то условиться насчет связи!
— Надо, — согласился я, прикидывая, как мне развеселить девушку. — Давай так: если мне приспичит срочно увидеться, то позвоню и скажу… — я заговорил дребезжащим старушечьим голосом: — Доченька, это собес?
«Скво» рассмеялась.
— Так похоже! А номер ты помнишь?
— Я ничего не забываю.
Сторонясь прохожих, мы обговорили все детали — и затихли, переживая томительную паузу. Когда наши взгляды сошлись, как метки в коллиматорном прицеле, я первым потянулся к Марине. Она была чуть выше ростом, да еще в сапожках на каблуках, поэтому склонила голову, чтобы поцеловать меня — и долго не отрывала губ.
— Пока, Мишечка! — чуть задыхаясь, Росита отступила, вскидывая руку и перебирая пальчиками в жесте прощания. Улыбнулась, затушевывая непокой в глазах, и поспешила к метро.
— Пока, — обронил я, провожая глазами гибкую фигурку.
А пульс-то частит… Да это ерунда, выбрыки растущего организма. Главное, чтобы у Маринки все хорошо было, а то погонят из КГБ, невзирая на заслуги, еще и «аморалку» к делу подошьют, за наш с нею запретный «роман»…
Шагая будто по инерции, я вышел к площади Дзержинского. Рассеянно оглядел здание КГБ, пока еще асимметричное[1], и порадовался, что «Железный Феликс» на своем законном месте — стоит в гордом одиночестве посреди площади, как ось колеса, закручивая вокруг себя поток машин. Я даже остановился на минутку, словно наглядеться не мог на творение Вучетича, которое всего семнадцать лет спустя «декоммунизируют» либералишки из «Мемориала», достойные представители цивилизованного варварства.
Семнадцать лет… Так мало!
«Вот тебе и срок для истинной перестройки, — внушил я себе, задавливая амурные бредни. — Надо будет управиться за три пятилетки, иначе «креативное быдло», все эти холопы-добровольцы, снова устроят свои радения вокруг соловецкой каменюки. Вони будет…»
— Не будет, — выцедил я вслух, и оглянулся: никто не слышал?
Когда я вернулся в гостиницу, Москву накрывали сумерки, пронзительно синие и морозные. В потемках калились звезды на башнях Кремля, а улицы превратились в реки света, плещущие в темных ущельях зданий. По ним сплавлялись машины, бликуя лакированными боками и разжигая красные огни. Сдержанный гул огромного города вливался в приоткрытое окно — свежий воздух бодрил, а шум не давал угомониться, мешал приводить мысли в порядок.
Я прикрыл створку и оперся о подоконник, бездумно глядя на вечернюю Москву, на глазах обращавшуюся в ночную.
Хороший город. Особенно сейчас, в невинном и наивном 75-м.
Ни пробок, ни путан, ни назойливой рекламы. Зато чисто и спокойно — можно прогуляться по темноте и не нарваться на уголовный элемент. «Моя милиция меня бережет!»
Вздохнув, я прижался лбом к холодному стеклу и закрыл глаза.
Облизнул губы, ощущая легчайшее послевкусие Маринкиной помады. Не пойму до сих пор, что же нас связывает. «Скво» испытывает ко мне благодарность за свое спасение? И все? Марина сказала сегодня, что соскучилась, и это правда — меня не обманешь, я чувствую ложь лучше всякого полиграфа. Понять бы, кто я для нее — друг или невинное увлечение? Или не слишком невинное?..
«Хм. А почему ты все время копаешься в Маринкиных чувствах? — подумал я осуждающе. — Сам-то как? Кто эта девушка для тебя? Что, завис?»
Досадливо поморщившись, я даже головой тряхнул — не о том думаешь, Хилер! Ты окружен, тебе сели на хвост спецы из 7-го управления КГБ, а от этих ребят не спрячешься, найдут. Так виртуозно вести наружное наблюдение, как они, не умеют ни в одной спецслужбе мира. Заметить «наружку» можно лишь в одном случае — когда профи из «семерки» сами захотят «проявиться», выдать себя, чтобы объект наблюдения задергался, стал нервничать и совершать ошибки. И что мне делать?
Я подышал на стекло. Оно запотело, туманя московский пейзаж, а мой палец вывел вопросительный знак.
Мне срочно нужен патрон. Покровитель из Политбюро, который станет моей «крышей». Я ему здоровье, а он мне — свободу и безопасность. Взаимовыгодный обмен.
Да и не в свободе дело, и даже не в безопасности. Это же моя цель — выйти хоть на кого-то из руководителей партии и правительства! Так мы с Леночкой и планировали — там, в далеком, почти сновидном две тыщи восемнадцатом году. Втереться в доверие, и я даже догадываюсь, к кому именно, а дальше…
Заскрежетал ключ, хлопнула дверь, и все мои мысли разбежались, как мышки, узревшие кота.
— Миша! — воззвал Данилин. — Ты чего в темноте сидишь? Спишь, что ли?
— Думаю, Антон Гаврилович, — откликнулся я.
Куратор вкатился жизнерадостным колобком, довольно потирая руки. Этот комсомольский деятель избрал оригинальную стратегию для карьерного роста — он, как рыба-прилипала, цеплялся к «перспективному» умельцу и следовал за ним, попутно засвечиваясь в высших сферах.
Да я и не против, Данилин приносил мне пользу, освобождая от казенщины — все заботы он брал на себя и неплохо с этим справлялся. Вон, выбил нам полулюкс в «России»! Я, признаться, не рассчитывал даже на номер в «Золотом колосе», где останавливались труженики сельского хозяйства.
Нещадно фальшивя, Антон Гаврилович задудел: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», резко оборвал музицирование и подкатил ко мне.
— Все оч-чень, оч-чень хорошо складывается, Миша, — возбужденно затараторил Данилин. — Револий Михайлович в полном восторге от этих твоих программ и трижды мне наказал, чтобы ты послезавтра никуда не отлучался до обеда — он сам заедет за тобой! Ущучил?
— Понял! — заверил я куратора, делая ударение на втором слоге.
— Проникся?
— Осознал!
— Тогда за мной, комсомол! — Антон Гаврилович встал в позу Ленина, указующего верный путь.
— Куда?
— У-ужинать, комсомол, у-ужина-ать! — пропел куратор. — Да оставь ты в покое куртку, ресторан в южном корпусе!
Мы покинули номер и зашагали в ногу.
Половину ночи Марина провела в дороге, поэтому с утра была вялой и сильно не в духе. А тут еще коллеги из «семерки» убедили начальство переменить место обитания всей группы — после долгих поисков обосновались в большом доме на Мичурина, тихой «старорежимной» улочке, где, мерещилось, не только часы отстали, но и календарь.
Дорога выглядела подметенной и хорошенько пропылесошенной — ни снежинки, только под заборами наметы.
Ограды из замшелого плитняка едва удерживали старые, буйно разросшиеся черешни и шелковицы, а под ногами выгибали гладкие спинки булыжники мостовой.
«Если сейчас выедет какой-нибудь фиакр или пролетка, — подумала девушка, направляясь к нужному дому, — я не удивлюсь!»
Она внимательно оглядела палисад, увитый засохшим плющом. Точка подходящая — дремучий вишенник даже зимой скрывал перемещения за путаницей ветвей, да и не в меру любопытных соседей рядом не проживало. Вот только добираться сюда пришлось ножками — никто старшего лейтенанта Исаеву на вокзале не встретил и не подвез. Называется: «Не ждали».
Толкнув жалобно скрипнувшую калитку, Марина прошла в обширный двор, где тяжеловесно расплывались два дома из темного «дореволюционного» кирпича — один с высоким крыльцом, другой с просторной верандой, — а с краю тулилась скромная летняя кухня.
Снега лежало по колено, но бравые товарищи офицеры расчистили дорожки, докопавшись до сухой бурой травки.
И тишина…
Девушка кашлянула, лишь бы нарушить «белое безмолвие», и решительно зашагала к дощатой веранде, обитой резными плашками. Веранду заплетали, словно лианы в джунглях, толстые, крученые лозы винограда. Летом в ней, наверное, зеленистая тень стоит, как под водой, да такая густая, что свет приходится включать.
За окном в мелкую расстекловку смутно проглядывал курящий мужчина. Вот его доселе плавные движения обрели порывистость — спохватился, видать, вспомнил о хороших манерах — и открыл Марине дверь. Задавив мгновенный испуг, Росита нацепила маску холодного высокомерия — на пороге стоял Ершов.
В чистеньком костюмчике, в наглаженной рубашке, при галстуке, Григорий будто с подиума сошел после показа мод. Чисто выбрит, надушен, а лицо бледное, осунувшееся. Глаза красные, под ними мешки, во взгляде тоска…
Марине даже жалко стало этого гуляку и повесу, реально замученного совестью. Наверное, стыд и нравственные заповеди живы во всяком человеке, даже в последнем мерзавце, только не в каждом они просыпаются, загнанные в отдаленный закуток души, на самое ее донышко. А что выйдет, если их разбудить? Живой ответ стоял перед девушкой, одновременно радуясь и робея.
— Здравствуй, — сказал Григорий с запинкой, словно сомневаясь в своем праве «тыкать».
— Привет, Ершов. — Исаева пристально посмотрела на него.
— Я ничего никому не рассказал, — поспешно заговорил ее визави, — ни о Михаиле, ни о тебе!
— Молодец, — серьезно похвалила Марина, чувствуя, как ее отпускает беспокойство. — Я понимаю, что это некрасиво выглядит по отношению к ребятам, но… так надо.
— Что скажешь, то я и буду делать! — торопливо закивал Ершов.
— Это не моя тайна, Григорий, — строго сказала Исаева, сделав над собою усилие и называя недавнего вражину по имени, — скоро все откроется. Может, уже этой весной, не знаю. Ты заходил к Евгению Ивановичу?[2]
— Да-да, конечно! Я сразу, как ушел… от тебя, баньку истопил на даче, помылся, побрился, нагладился — и к нему. Меня уже искали, оказывается… Ну, я Евгению Иванычу все и выложил: хотел, дескать, пролезть в нелегалы, а Калугин обещал в этом посодействовать. И я, как сексот, передал сведения… ну, что проверяют его на измену. Только об этом! А Евгений Иваныч и говорит: «Калугина убили в Первомайске. Надо полагать, Хилер и кокнул. Только как генерал смог выйти на него?»
— А ты что? — снова напряглась Марина.
— А я руками развожу — понятия, мол, не имею! — тон у Ершова стал капельку свободней. — Наверное, говорю, у Калугина были свои контакты. Или американцы подсказали… Евгений Иваныч покивал только, и все. Ну, потом он мне втык ха-ароший дал. Я, говорит, должен доверять своим людям, но смогу ли я доверять тебе?
— И как, сможет? — мягко спросила девушка.
— Да, — коротко и серьезно ответил Ершов.
Скользнув по нему взглядом, Марина кивнула и прошла в дом. Ребята и девчата из 7-го управления сильно потеснили ее группу, но комнат хватало, а самую большую отдали под штаб.
Сейчас помещение и впрямь приняло черты фронтового штарма[3] — две девушки стучали по клавишам пишмашинок, будто наперегонки печатая документы, в углу мигала и пищала большая армейская радиостанция, а на монументальном письменном столе, время от времени просыпаясь, шипели рации милицейского образца: «Докладывает Два-три-пятый. Объект движется по Одесской в сторону рынка. Берем в «вилку». Прием». — «Два-три-семь — Два-три-пятому. Будьте осторожны. Как поняли? Прием». — «Вас понял, Два-три-семь. Конец связи».
На стене висела большая карта Николаевской области и потрепанный план Первомайска, истыканный булавками-флажками. Некоторые районы города дежурные тщательно заштриховали красным карандашом — проверено, Михи нет.
Марина нахохлилась. Неласковая усмешка заиграла на ее губах с ямочками в уголках рта. Росита тут же стерла улыбочку, поймав цепкий взгляд Олейника, начальника областного УКГБ.
— Здравия желаю, товарищ полковник, — четко сказала она.
— И вам не хворать, товарищ старший лейтенант, — ухмыльнулся полковник. — Шо, не верите в нашу окончательную победу?
— Победа будет за нами, — спокойно проговорила Исаева, — вот только приблизят ли ее поиски? Что-то мне не верится!
— Возможно, — неожиданно легко согласился Олейник. — А шо еще, кроме заряда пессимизма, вы привезли нам из Москвы?
— Идею.
— Подбросьте!
Марина сняла дубленку и пристроила ее на старую вешалку.
— Я подумала, что мы зря тратим время, выслеживая неизвестно кого, — энергично заговорила она, поправляя прическу. — Наблюдаем за подозрительными, ведем их, а в итоге все зря. Между тем в Первомайске орудуют агенты Моссада, их тут трое или четверо, и двоих из них наши уже как будто вычислили…
— Одного, Мариночка, — извиняющимся тоном вмешался седой аналитик, прогоняя сон с помощью крепчайшего чая, заваренного в огромной кружке. — След второго мы потеряли, матерый иудей попался.
— Ну пусть одного! Василий Федорович, я что предлагаю… — Исаева взяла паузу, облекая голую идею в слова. — Давайте пока оставим нудное прочесывание школ, техникумов и прочих училищ. Сосредоточимся на поиске моссадовцев. Только чтоб никаких арестов и «прямых действий»! Они же тоже выслеживают Миху? Ну вот! А мы будем следить за ними.
— И агенты Моссада приведут нас к объекту, — заключил полковник. — Недурно. Принимается. «Семерку» мы переключим на матерых иудеев, а вы, товарищ старший лейтенант, продолжайте нудное прочесывание.
— Есть, — вздохнула Марина.
— Ну, ни пуха! — бодро сказал Данилин, провожая меня.
Запахнув телеса в махровый халат, он возбужденно перебирал босыми волосатыми ногами, будто приплясывая.
— К черту! — бросил я через плечо, толкая тяжелую лакированную створку. Выскочил в коридор и притворил ее за собой — замок звучно лязгнул, словно зубами клацая.
«Ура! Свобода!» — обдало меня великолепным ощущением детского торжества.
«Мам, я погуляю!» — кричишь ты скороговоркой и быстро, пока родители не опомнились, захлопываешь дверь, оставляя за нею папину строгость, мамину заботу — и недоделанные уроки. Заходясь от восторга, ссыпаешься по лестнице, прыгая через три ступеньки — и вырываешься во двор, на улицу, где распахиваются необъятные просторы Большого Мира…
Ковровая дорожка глушила шаги, и я припустил к лифтам бегом — десять скоро, Револий Михайлович обещал вот-вот подъехать. Лучше обождать, чем опоздать!
У выхода в холл я солидно притормозил. Представительный дедок в кашемировом пальто, терпеливо ожидавший лифта, глянул на меня снисходительно: эх, молодость…
Отдаленный гул лифтовой кабины стал слышнее. Грюкнуло, звякнуло, и дверцы разошлись, выпуская целую толпу смуглых южан, обвешанных тюками и расшитыми сумками, галдящих на всех наречиях солнечного Узбекистана.
Когда мы с дедком спустились вниз, то сразу окунулись в те же гомон и бестолковую суету — в Москву понаехали делегации какого-то очередного съезда или слета. Маневрируя в разгоряченной толпе, увертываясь от пухлых чемоданов, я выбрался на улицу. Глотнул свежего воздуха и покрутил головой, высматривая зеленые цифры на табло. Десять ноль-ноль.
Револий Михайлович слово сдержал — подкатила новенькая «Волга», блестя черным лаком и сверкая хромом. Генерал сам сидел за рулем — переодетый в штатское, он выглядел почти по-домашнему. Этакий начальник среднего звена, уже в возрасте.
Провожаемый завистливыми взглядами делегатов, я плюхнулся на место рядом с водителем, окунаясь в запахи тисненой кожи и дорогого табака. Весело улыбнувшись, Суслов протянул мне руку, и я ее крепко пожал.
— Очень рад вас видеть, Миша! — сказал он с настроением. — Если позволите, я вас похищу и увезу!
— Похищайте, — махнул я рукой, расслабленно откидываясь на спинку.
Револий Михайлович коротко хохотнул и тронул машину с места, потихоньку разгоняясь. Было заметно, что он наслаждается ездой, самим владением машиной — это была единственная роскошь, которую позволил ему всесильный отец.
Поглядывая в зеркальца, вертя головой, генерал на секундочку снял руку с баранки и ткнул большим пальцем себе за спину:
— В багажнике у меня ваша микроЭВМ[4] и… еще один «Коминтерн». Мы его только наполовину собрали, не успели просто. Хотели оставить себе, а прототип вернуть. Ну я уж не стал дожидаться понедельника, решил вот вас поэксплуатировать!
Похоже, генерал обращал в шутку свои извинения — в его веселом голосе проскальзывала неуверенность.
— Дособирать? — ввернул я перл. — Да не вопрос! Было бы из чего.
— Все есть! — с забавной гордостью сказал Револий Михайлович и мягко добавил газку. — Целый ящик!
Движок зафырчал с металлическим призвуком, а я малость заностальгировал — когда сдавал на права в девяностых, мучил именно «ГАЗ-24», судорожно тиская руль и нещадно паля сцепление…
— Программы — вот что главное! — Переключив передачу, генерал поднял руку, указуя пальцем вверх. — А они просто чудо!
— Не смущайте меня, — ухмыльнулся я, и Суслов захохотал. — Моего личного участия в этом чуде не так уж и много, просто довел до ума кое-какой софт, как американцы выражаются. Но все равно приятно. Хотя, если честно, программирование — это самое легкое, Револий Михайлович. Не верите? Да правда! Сейчас надо решать задачку посложнее: как использовать эти мои чудо-программы, как их распространить, чтобы они заработали по-настоящему?
— Мысли есть? — деловито спросил директор ЦНИИРЭС.
Я важно кивнул, подпуская в свой чересчур взрослый образ немного нарочитой детскости.
— Нужно срочно выпускать гибкие магнитные диски… — начал я вдумчиво, лапая справа ремень безопасности — и тут же вспоминая, что на «Волгах» он появится лишь два года спустя. — Э-э… чтобы записывать на них готовые программы. Ну и раздавать спецам.
— Шугарт из Ай-би-эм вроде предлагал восьмидюймовый ГМД[5], — заметил генерал.
— Я в курсе, — солидно сказал я, — но диск в три с половиной дюйма выйдет куда удобней.
— Это… вот столько? — Револий Михайлович развел пальцы.
— Около того, — кивнул я. — Сам ГМД запихнуть в жесткий пластмассовый корпус и приделать такую металлическую втулку с установочным… установочной дыркой. Накопитель захватит втулку — и по этой проймочке правильно выставит диск.
— Ага… — протянул генерал, соображая. — Ага… Тогда не надо делать отверстий в самом ГМД.
— Так именно! — с жаром воскликнул я.
Мы с чувством, с толком, с расстановкой обсудили конструкцию дискеты, а «Волга» тем временем выскочила на Рублевское шоссе, промчалась с ветерком и, не доезжая до МКАДа, свернула к госдаче Михаила Андреевича Суслова.
Меня, привыкшего к помпезным дворцам и безвкусным замкам на Рублевке, «Сосновка-1» ничем особенным не поразила. Обычная дача, добротный дом в два этажа, срубленный еще до войны. Зато воздух тут — не надышишься. Настоянный на хвое вековых сосен, с резковатым снежным привкусом, он лился в грудь свежо и обильно.
— Мы тут с женой все лето живем, — оживленно сказал Револий Михайлович, выходя из машины, — а зимой только по выходным наезжаем. Дима, привет!
Поздоровавшись с охранником, генерал проводил меня в дом.
— Тут столовая, гостиная, кухня, бильярдная, — обвел он рукой пространство первого этажа. — Вон там моя комната… Здравствуйте, Нина!
Выглянувшая из кухни горничная, немолодая женщина, склонная к полноте, сразу заулыбалась.
— И вам здоровьичка, Револий Михалыч, — сказала она напевно, вытирая руки о передник. — Кушать не хотите?
— Лучше я потерплю! — рассмеялся Суслов. — А то опять от Оли выговор получу — за кишкоблудство!
— Обед ровно в час, — напомнила Нина и шутливо добавила: — Явка строго обязательна!
— Так точно! — по-армейски отчеканил генерал. Посмеиваясь, обернулся ко мне: — Или давай в гостиной разместимся?
— Давайте, — согласился я, осматриваясь, — там вроде посветлее…
Если обстановка дачи и впечатляла, то скромностью — во всех комнатах стояла казенная мебель с инвентарными бирками, зато всех лет выпуска, даже довоенного стиля попадалась — тяжелая, основательная, сбитая из клееного щита. На стенах висели дешевые литографии — и много, очень много книг. В шкафах, на полках, на столе и даже на подоконнике.
Из простенького образа выпадали высокие напольные часы английской работы в корпусе красного дерева. Медный маятник качался столь мерно, что, чудилось, растягивал секунды.
— Я никому не помешаю? — деликатно поинтересовался я, снимая куртку.
— Нет-нет! — замахал руками Револий Михайлович. — Отец задержится в ЦК до вечера, а моя Оля только завтра приедет. Она в журнале редакторствует, работенка хлопотная… Сейчас я притащу ящики!
— Да я сам…
— Тогда я за инструментом!
Розовощекий крепыш Дима Селиванов помог мне занести оба картонных ящика, набитых электронным барахлом, а генерал уже вовсю суетился, разогревая паяльник, настраивая осциллограф и прочий набор истинного электронщика.
Я спокойно отнесся к тому, что директор института у меня на подхвате, но нельзя же выходить из роли одаренного переростка! И мне пришлось иногда изображать смущение, да разыгрывать неловкость — Револий Михайлович от такой подачи делался еще благодушней, словно вальяжный столичный дядя, привечающий племянника из глубинки.
— А вот корпус! — генерал с гордостью водрузил на стол ящик из полированного дерева. Внизу тускло поблескивали накладные буквочки, складываясь в «Коминтерн-1». — Сказать по правде, моих ребяток прямо восхитила системная шина, а еще им понравилась отдельная клавиатура. Даже не сама клавиатура, а то, что у нее свой контроллер. Очень все… технологично!
Я скромно улыбнулся, полностью погружаясь в сборку второго экземпляра микроЭВМ, время от времени выныривая на поверхность обычной жизни. Набрасывал на листочке схему дискеты («Тут вот защитная такая шторка открытой области корпуса… А это — я вот так, сбоку, обозначу — антифрикционная прокладка… В этом вот уголке — ма-аленькое окошко такое — для определения плотности записи…»). И сам дисковод, то бишь НГМД начертил, коряво, правда.
На большее пока не решался, и без того засветился по полной, а судьбы вундеркинда я себе не желал. Все эти юные дарования, гении-малолетки вызывают у публики опасливое, даже болезненное любопытство, как уродцы из кунсткамеры. Ребенок, который вместо игры в догонялки штудирует учебник физики — явное отклонение от нормы. Интерес к нему будет, а доверие?..
Поморщившись, я погладил щеку — зуб давал о себе знать. Он еще на Новый год заныл, стоило мне надкусить холодный мандарин. Цыкая, я потрогал больное место кончиком языка, нащупывая дырочку. Только этого мне еще и не хватало! Воображение тут же представило все в красках — зловеще ухмылявшегося стоматолога с орудием пытки — бормашиной, холодно поблескивавшей никелем. Вот он надевает маску на рот, чтобы больному не был виден садистский оскал, жмет ногой педаль — и противнейшее жужжание скоро заполнит весь череп, пронзит острой, невыносимой болью… А шприца с обезболивающим и близко нет!
Парадокс: у постороннего я могу инфаркт замедлить, а себе даже зуб паршивый залечить — никак. Опыты на себе я ставил — вавку удалял на ноге, порез на руке. Однажды расхрабрился — решил камни в желчном пузыре растворить. Боль такая приступила, что я рычал и потом исходил. А вот зубы лечить не брался — слишком они близко к мозгу. Задену еще…
Вполне допускаю, что самоисцеление для меня — пустяк на самом-то деле, просто я не умею лечить иначе, чем руками.
Я задумался, неосознанно трогая больной зуб кончиком языка. Может, еще один опыт поставить? «Зарядить» воду.
Оставив паяльник, я решительно протянул руку к большому блюду с парой стаканов и бутылочкой «Боржоми». Набулькав полстакана, взял его в руки.
Годами я отбрыкивался от подобного эксперимента. Не потому, что боялся, просто неприятно уподобляться Чумаку и прочим «биоэнергоинформационным фрикам». Но я-то целитель настоящий! Вдруг да получится?
Пожав плечами, я обнял стакан ладонями, будто грея, и чуть напрягся, напитывая минералку своей энергией. И снова покривился, уже не от боли, а от незнания. Юзать юзаю, а как я эту самую энергию вырабатываю, как в ход пускаю, лечу как — понятия не имею.
Набрав воды в рот, пополоскал — и проглотил. Посмотрим, что выйдет… Поболтав минералкой в стакане — оставалось больше половины — я поискал горшки с цветами, чтобы вылить, не нашел, и выглянул на крыльцо. Около ступенек, в позе усталого сфинкса возлежал Джульбарс, здоровенная дворняга. Взгляд собачьих глаз был тускл, да и вела себя животина вяло.
— Заболел, псина без бензина? — спросил я с сочувствием. Пес лишь хвостом шевельнул. Недолго думая, я вылил «живую воду» в относительно чистую собачью миску. Эффект оказался неожиданным — Джульбарс резко встрепенулся. С трудом поднявшись, он жадно нюхнул воду — и сразу заработал языком, лакая, а потом еще долго гремел посудой, вылизывая все до капли. Воззрился на меня — и преданно завилял хвостом.
— Выздоравливай! — сказал я и вернулся в дом.
Часа два мы с генералом просидели в гостиной, ударными темпами собирая микроЭВМ и захламляя большой стол, как вдруг Револий Михайлович встрепенулся.
— Так рано ж еще… — пролепетал он, медленно привставая со стула.
Недоумевая, я глянул на него, а затем посмотрел за окно. Во двор плавно въезжал громадный приземистый «ЗиЛ», бликуя зеленоватыми пуленепробиваемыми стеклами. Генерал растерянно покрутил головой, словно озорник, боящийся родительского гнева.
— Я намусорил, я и уберу, — успокоил его, откладывая дымящийся паяльник и делая вид, что ничего не понимаю. В сыновней почтительности Суслова-младшего доминировали вынужденное послушание и робость перед строгим отцом. Но не демонстрировать же мне свой житейский опыт! Приятно это будет Револию Михайловичу? То-то и оно.
Со двора донеслись громкие голоса, дверь распахнулась, и в гостиную шагнул высокий сухопарый человек с тонкими чертами умного лица. Быстрый и острый взгляд его светлых глаз за толстыми линзами очков вызывал ощущение неуюта.
— Доброго дня, Револий, — проговорил Михаил Андреевич Суслов, по-горьковски окая. Стащив на ходу тяжелое пальто с каракулевым воротником, он передал его на руки сыну. — У нас гости?
Михаил Андреевич снял папаху-пирожок и длинными худыми пальцами пригладил непослушную белую прядь.
— Здравствуйте, молодой человек, — сказал он церемонно, не меняя бесстрастного выражения на худом лице с высокими скулами, малоподвижном, словно каменном. Я встал.
— Здравствуйте, Михаил Андреевич, — сказал вежливо, как мальчик из хорошей семьи, и тут же все испортил, добавив простовато-местечковое: — Извините, что насвинячил…
Суслов даже не улыбнулся. Вопросительно повел бровью и с облегчением приземлился на скрипучий венский стул. Я тоже присел.
— Это Михаил Гарин, — храбро вступил генерал, — он участвует в смотре научно-технического творчества молодежи на ВДНХ. Лауреат!
Я с сомнением посмотрел на Револия Михайловича, а Суслов-старший обратился ко мне:
— Тёзка, значит? — Повернувшись к сыну, он проговорил: — Извини, что помешал прогрессу. Сердчишко забарахлило, пришлось уйти пораньше. А Борис Александрович сюда сразу, на свежий воздух…
Плотный, налитой здоровьем начальник охраны, стоявший у дверей, наметил улыбку.
— Тогда закругляемся, Миша, — бодро сказал генерал. — Тем более, обедать пора. Полпервого уже!
— Пожалуй, — поддакнул Михаил Андреевич, сдержанно кивая.
Я отнес недоделанный «Коминтерн-1» в «генеральскую» комнату и стал аккуратно складывать детали в картонную коробку, исподволь наблюдая за Сусловым.
Оказалось, что ничего общего у этой исторической личности ни с парадными портретами, ни с плохонькими фотографиями не имеется. Передо мной сидел пожилой, усталый человек, обладавший огромной властью, но ничего не взявший для себя.
Либеральные газетенки из себя выходили, высмеивая Суслова, обзывали его «серым кардиналом» и «человеком в галошах» — за привычку носить грязевики в дождливую погоду. Раз уж не воровал человек, не подличал, то хотя бы над его старомодностью поиздеваться! А по мне, так с Михаила Андреевича хоть «икону стиля» пиши — строгий темный костюм сидел на нем идеально, рубашка безупречно свежая и отутюженная, в манжетах золотые запонки с русскими камушками, и галстук хорошо подобран.
Пожилой джентльмен из старинного рода. Даже так — лорд.
Суслов-младший с начохраны удалились, и «тёзки» остались одни.
— Комсомолец? — поинтересовался Михаил Андреевич, поворачивая ко мне седую голову.
— Конечно, — ответил я и не удержался, похвастался зачем-то: — Все лето провел в стройотряде, на ударной комсомольской.
— Молодец! — одобрил «серый кардинал». — Студент?
— Школьник. Девятый класс.
Не думаю, что моя персона вызывала у собеседника большой интерес. Просто Суслов пользовался возможностью «сходить в народ», пообщаться с низами.
— Линию партии поддерживаешь и одобряешь? — продолжил Михаил Андреевич. В его голосе чувствовалась этакая рассеянная снисходительность. Ла-адно…
Я медленно выдохнул и признался честно:
— Не совсем.
Суслов неподдельно удивился — и встрепенулся, как гончая, учуявшая волка. Взгляд его стал зорким, а веки дрогнули, нагоняя прищур.
— Вот как? — медленно проговорил он. — И в чем же у комсомольца Гарина разногласия с политикой партии?
Я оставался спокоен. Мои слова вовсе не были оговоркой, я сознательно нарушал правила игры. Если Михаилу Андреевичу хватает общения с молодежью в стиле «Будь готов! — Всегда готов!», то мне этого мало.
Усилием воли «просканировав» собеседника, убедился, что Суслов не испытывал ко мне враждебности. Я лишь разбудил в нем легкое беспокойство — и жгучий интерес. Не такой уж он твердокаменный, каким хочет казаться!
Наверное, будь на моем месте взрослый из тех, кого упоминают в последнюю очередь небрежной фразой «… и другие официальные лица», Михаил Андреевич вел бы себя куда жестче. А с юноши, с дитяти неразумного, что взять? Но воспитательную работу провести он просто обязан, хотя бы как старший товарищ…
— О какой политике партии может идти речь, если внутри КПСС запрещена демократия? — хладнокровно начал я. — Да пусть в партии организуются разные фракции, платформы или, там, течения! Пусть они борются между собой, соревнуются и конкурируют! Вот это и будет политическая жизнь. А сейчас ее нет! Грызня между группировками в ЦК — не из той оперы…
— Погодите-погодите! — нахмурился Суслов. — Вы что предлагаете? Отменить резолюцию «О единстве партии»?[6]
— Именно! Или, по-вашему, она усилила КПСС?
— Конечно! — убежденно сказал «главный по идеологии».
— Нет! — резко опровергнул я. — Партия стала слабее. Ведь вы же полностью утратили опыт политической борьбы! И теперь уже никак не сможете противостоять ни манипуляциям извне, ни предателям в самой КПСС!
— К-какие предатели? — еле выговорил ошарашенный «тёзка». — Вы о чем? Или, тогда уж, о ком?
— Я о тех, для кого партбилет всего лишь пропуск во власть, чтобы вволю загребать матблага под седалище! — раздельно сказал я, словно пробуясь на роль трибуна. — У них нет ни чести, ни совести нашей эпохи! Что же касается ума, то где же партии его взять, коли разномыслие — табу? Думающих коммунистов полно, но они помалкивают, как всякая массовка. Только и знают, что горячо поддерживать да одобрять!
Суслов начал сердиться. Его лицо налилось нездоровым румянцем, а светлые глаза как будто потемнели.
— Фракций ему не хватает! — воскликнул он, негодуя. — А еще комсомолец!
— Фракций не хватает КПСС! — резво отвечаю я. — Когда правящая группа одна и никто ей не оппонирует — политики нет!
— Вы плохо учили историю! — в запале сказал Михаил Андреевич. — Резолюцию «О единстве партии», между прочим, приняли после Кронштадтского мятежа!
— А не надо было доводить народ до бунтов! — повысил я голос. — Или вы полагаете, что все у нас в полном порядке и завоеваниям Великого Октября ничего не грозит? Да вы оглянитесь — народное хозяйство настолько увязло в кризисном болоте, что лет через пятнадцать бульки пойдут и мы дождемся контрреволюции!
Тонкие губы Суслова искривила бледная, дерганая усмешка.
— С чего вы взяли? — нервно выпалил он. — Кто вам наговорил все эти глупости?
— Ой, только не ищите за моей спиной вредителей-диверсантов, их там нет, — ехидничаю я и затеваю провокацию: — В экономике нашей ужас, что творится! Диагноз неутешительный, а рецепт один — приватизировать предприятия в тех отраслях, что ориентированы на конечный потребительский спрос, а частную собственность разрешить… ну пусть с ограничением размера капитала.
Суслов поджал губы, поглядывая на меня со смесью сдержанного неодобрения и задумчивого созерцания.
— Молодой человек, — прохладным голосом выговорил он, — то, что вы предлагаете, не реформа, а покушение на устои марксизма-ленинизма.
Я облегченно вздохнул: наконец-то прозвучал «последний довод»!
— Значит, и учение Маркса подлежит совершенствованию! — заявляю решительно. — Гегель правильно писал — развитие включает отрицание. Но если вы ничего не отвергаете, ничего не пересматриваете, то какое может быть развитие?
— Пересмотр основополагающих идей — это, вообще-то, ревизионизм, — холодно заметил главный идеолог.
— Не согласен! — живо возразил я. — Посмотрите сами, разве Ленин использовал марксизм в чистом виде? Нет, он творчески переработал учение, ведь ни Маркс, ни Энгельс не допускали того, что в России, аграрной феодальной стране, вообще возможно построить социализм, разве что лет через сто пятьдесят. А Владимиру Ильичу это удалось!
Михаил Андреевич замер. Еще в далекой молодости его пленил марксизм — своею верностью, предельной истинностью, и он всю свою жизнь положил на то, чтобы сберечь те самые устои, на которые покусился наглый мальчишка-лауреат.
— И почему бы вам, Михаил Андреевич, — молвил я вкрадчиво, — не стать тем человеком, который переосмыслит наследие Маркса и Ленина, приведет его к тождеству с нынешней реальностью?
Суслов облизал пересохшие губы, и вдруг его моложавое лицо как-то разом постарело, обрюзгло. Михаил Андреевич застонал, стон оборвался хрипом.
Я метнулся к нему, поминая черта, рывком расстегнул пиджак и положил ладонь на впалую грудь, успокаивая трепетавшее сердце, расширяя сосуды. Атеросклеротические бляшки — да целые бляхи! — медленно таяли, как рафинад в кипятке, распадаясь на безобидные углеводики.
«Инфаркт миокарда! — хмурился я, «читая» старый, запущенный организм. — Сейчас мы его… Кислородом по некрозу… Вот та-ак… Что тут еще? Сахарный диабет II типа… Последствия туберкулеза — вот почему он так простуды боится… Ладно, с туберкулезом потом… Атеросклероз сердечных сосудов… Коронарная недостаточность… Стенокардия сильнейшая…»
Моя правая ладонь огладила левую руку Суслова, снимая боль. Минут пять я лечил старый, запущенный организм.
— Лучше? — обронил напряженным голосом.
— С-спас-сибо… — выдохнул Михаил Андреевич. — Отпустило, вроде. И рука не болит… К-как это у вас получается? В-вы, как тот монгольский знахарь…[7]
— Скорее как филиппинский хилер, — хмыкнул я невесело. Ойкнул про себя, но постарался успокоиться: вряд ли Суслов свяжет мой промах с кодовым названием операции КГБ. — Я редко прибегаю к этим… э-э… фокусам, и никто о них не знает. Даже папа с мамой! Михаил Андреевич… — я заговорил просительным тоном ученика, отпрашивающегося с урока: — Большая к вам просьба — не рассказывайте, пожалуйста, никому о лечении. А то, боюсь, запрут в лаборатории и станут изучать!
Суслов сделал глубокий вдох, напряженно прислушиваясь к себе, но нет, сердце не сдавало, и он окончательно расслабился, обмяк даже.
— Ладно, тёзка, не выдам.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Целитель. Союз нерушимый? предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
2
Е. И. Первенцев, начальник 7-го отдела Второго главного управления КГБ. ВГУ отвечало за контрразведку, а его 7-й отдел занимался контрразведкой на канале кратковременного пребывания иностранцев в СССР.
