Сва

Валерий Байдин

Валерий Байдин – прозаик, культуролог. Родился в Москве, был близок к движению хиппи и религиозному подполью, под давлением властей исключён из аспирантуры МГУ, уволен из Института Искусствознания. В начале 1990-х годов покинул Россию, учился в Швейцарии и Франции, защитил докторскую диссертацию по русскому авангарду, преподавал и читал лекции в университетах Нанси, Нормандии, в Сорбонне. Автор полутора сотен научных статей и эссе о русской художественной культуре, монографии «L'archaïsme dans l'avant-garde russe. 1905–1945», стихотворного сборника «Patrie sans frontières». Живёт во Франции и в России.

g. Гнилой флэт

К «олдам» Сва попал, вовсе не подозревая, что с ним случится в дальнейшем. Попал когда понял, что непоправимо гибнет. Он сбежал из системы, как из опостылевшего дома бегут в ледяной мир, зная, что остатки тепла вот-вот исчезнут. Никого, кроме Нота, в его жизни не осталось. Несколько дней Сва собирался с духом, чтобы ему позвонить, отыскал на полке Евангелие, прочёл первую страницу и закрыл. Ничего не лезло в голову:

— Причём тут эти отцы и праотцы, которые поколение за поколением рождали один другого? Как это всё с Богом связано? Ведь Бога родила Богородица от Святого Духа, это я ещё в школе знал. Чепуха какая-то… Постой, где-то тут про любовь должно быть написано: «Бог — это любовь.» Сколько я об этом слышал красивых слов, слов, слов. Неужели никто не понимает, что пустословие бывает смертельным? Допустим, найду я эти строчки, прочту, а как найти такое место на земле, в этом проклятом городе? Место, где всегда есть Бог и любовь? Где оно, кроме этой книги? Бог не может быть книгой, а книга Богом. Тогда зачем всё это? Как искать Любовь там, где нет любви?.. Надо всё-таки позвонить Ноту, больше некому. А если начнёт приставать с проповедями, повешу трубку. Извинюсь, чтобы его не обидеть, и исчезну. Он ведь верующий, потому, наверно, добрее других. А я добрый? Не знаю. Никому зла никогда не хотел. Только с девицами в последние недели вёл себя по-скотски. Но другого они и не ждали, и не заслуживали. Если бы они любовь искали, я бы почувствовал. Но они искали то же, что я. Хотя, может, мечтали о другом: муж, семья, дети и тут же, втихую — зарплата, шмотки, квартира, машина, дача. И ради этого жить? Ради такого убожества? Они этого даже не понимают. А кто понимает? Только Лави понимала, и потому так круто на всё забила. Наверное, Откол понимает и в ужасе смеётся над собой, хиппами и этой дурацкой жизнью. Но к нему не подступишься. Нот тоже, пожалуй, по-своему понимает. Он один может помочь, только он. А если не поможет, грош цена его вере. Просто душу свою на земле удобно пристроил — Библию под голову, и спи до самой смерти. И всё-таки позвонить надо, хоть в последний раз. С единственной целью: всё предельно упростить, отбросить все иллюзии, мечты, надежды, вновь остаться одному, свести всё к точке. И перестать быть. В геометрии точка — мнимая величина. А в жизни, как в древнем землемерии, любовь — это место и время пересечения двух жизней, от которых не остаётся следа…

В отчаянии Сва написал поперёк записной книжки и тут же отбросил её в комнатный угол:

Где она, самая простая, человеческая, не божественная, не ангельская, а грешная, несчастная, горькая, как лекарство, любовь? Лекарство от смерти.

Наутро онемелыми пальцами он набрал знакомый номер. Закрыв глаза, слушал гудки, не зная, что скажет через миг. В голове и груди холодела пустота.

— Алло…

— Сва, это ты?

— Да… Привет, Нот.

— Почему голос такой грустный?

— Ты находишь? Значит, так и есть.

— Брось, старик! — Нот помолчал. — Я понимаю, от такой жизни… Кому будет весело? Прости, что я сам не позвонил. Но я так рад тебя слышать, не поверишь.

— Нот, старина, — он проглотил несколько вдохов, чтобы овладеть голосом. — Спасибо, не забыл…

— Ты что, Сва? — голос Нота прервался. — Знай — ты не один. Что бы ни случилось, слышишь?

–…

— Хочешь, сегодня увидимся? Приезжай ко мне! Или в городе встретимся? Не откладывая, а?

— Правда? — голос предательски плыл, вопреки всем усилиям.

— Знаешь, давай… через час смитингуемся. У Грибоедова, а?

Он не верил ни ушам, ни телефону. Сном показалась поездка в метро. Возникали, двигались мимо и пропадали редкие дневные пассажиры, беззвучно мелькали станции.

— Не забыл, позвал. Меня, никтожество…

Надо было во что бы то ни стало успокоиться. Постараться стать прежним, отринуть всю грязь. Как будто не было этих гадких недель, всей этой мерзости. Пусть было, но не с ним, а с тем, кого он сейчас упорно, отчаянно в себе душил. И сегодня додушит до конца. Нот поможет, сам того не подозревая.

Они внезапно обнялись при встрече, чего никогда раньше не делали. Но радостная улыбка Сва сразу застыла. Нот был печален, хотя и пытался это скрыть, он первым начал разговор, опустив беспомощные глаза:

— Сва, прости ещё раз, что я совсем пропал… У меня отец умер. За бугром, во время гастролей. Инфаркт. Скоро сорок дней… Ты не представляешь, как тяжело было. И сама смерть, и гроб в самолёте, и похороны. А теперь мама сдала, болеет. Несколько раз в церковь с нею ходил, отпевание было, потом панихиды. Потихоньку отходит, и я с нею.

Ссутулившись, он шагал рядом. Одного взгляда хватило, чтобы понять — Нот сам нуждается в нём, сам страдает, хотя без всякой вины. Сва положил руку ему на плечо, остановил, посмотрел в глаза и вдруг сказал, слегка краснея:

— Я начал Евангелие читать. Жалею, правда, что с первой страницы. Лучше бы с того места, где говорится, что Бог — это любовь. Тогда всё остальное стало бы понятнее и нужнее. Ладно… Держись, старик! Ты мне очень-очень дорог. Без тебя я бы…

— Оставь! О чём говоришь? — он отмахнулся, помедлил, блеснул глазами. — За тобой, за мной, над всеми нами — огромные, неведомые силы. Добро сталкивается со злом, жизнь со смертью. И так ужасающе несётся время. Мой отец, хотя и крещён был, так и не успел выбрать между светом и тьмой. Жаль его, очень.

— А Лави что выбрала, ты знаешь? — помрачнел Сва.

— Для нас это тайна, — помолчали, идя рядом. — Она страдает запредельно. Очень больна, это ясно. Но чтобы сделать выбор, не здоровье нужно, а воля, хотя бы одна искренняя молитва.

Нот замолчал, задумался. Сва тоже затих, опустил голову и тут услышал:

— Спасибо, всё-таки, что приехал. Так рад тебя видеть! Я тоже с парадняком почти завязал. Один, по сути, остался, да ещё мама. И ты вот. Кстати, неважно, как ты Евангелие читаешь, хоть с конца, хоть с середины начинай. Главное, читать умом и сердцем, а между слов помещать свою жизнь, себя искать.

— Невероятно всё-таки, — Сва ворочался в постели, смотрел в тёмное окно и не мог заснуть. — Нот во мне нуждается… Слабость, сила — всё относительно. Человек непостижим. И Бог непостижим. Может быть, только в душе, может быть Бог… Бог может быть или не быть. Быть, как у Нота. Не быть, как у Лави. Хотя кто до конца её душу ведает? У меня в душе есть Бог или нет? Не знаю. Хочу, чтобы был. А Бог этого хочет? Он же свободнее меня, свободнее всех. Где Бог есть всегда? На небесах, подальше от людей и их мучений? Или везде, включая земной ад и мою поганую душу? Или везде или нигде — вот в чём вопрос.

На следующий день они с Нотом встретились вновь, на прежнем месте, но с другими, чуть посветлевшими лицами. Долго, неторопливо шли по мартовской Москве. Кольцо бульваров было лучшим местом для самых заумных разговоров. В них забывалось всё, что обожгло и опустошило душу в последние недели, и даже мысли о Лави отступали. Рядом молчаливо шагал единственный друг, но и ему невозможно было рассказать о происшедшем. Краска стыда мгновенно вспыхивала на щеках, и сердце принималось испуганно биться в груди: «Мочалки, липучки безмозглые. Смесь серости и мутной голубизны в глазах. Как в этом вечно зимнем небе», — гнал он прочь мерзкие воспоминания, втягивал влажный, холодный воздух, медленно выдыхал и с облегчением смотрел вокруг. Заново вглядывался в простые, полные смысла вещи.

Слабое солнце сквозь туман светило на схваченную холодом, блёклую траву, чёрные тоскующие деревья и пустые аллеи. Воробьи комьями прошлогодних листьев стыли на ветках. Перед глазами чередовались размытые контуры домов, бульвар разворачивался через город огромной дзенской гравюрой. Это был рисунок срединного, истинного мира, а по сторонам проступала другая, ненужная реальность — фасады зданий, переулки между ними, пятна автомобилей, тени людей. Взгляд вслед за мыслью пересекал незримую грань миров, бытия и небытия. С каждым вздохом и выдохом рождались и умирали бесчисленные жизни, безвестные вселенные, а голос вспугнутой птицы звучал тысячелетие. Это был крик о непостижимости жизни — самый быстрый полёт и неподвижность равны и безразличны, если Путь проходит через тебя…

— Нот, ты говоришь, идея Дао есть во всех культурах, где шёл поиск истины? — возобновился разговор.

— Иначе быть не может. Только необязательно называть её по-китайски. Можно сказать «Дхарма», «Логос», «Путь». Это не просто слова, это великие символы. Почитай Гераклита, Платона, Евангелие от Иоанна. Они дополняют и объясняют древних китайцев.

— Ты о божественном Логосе?

— Да, к этому всё шло. В Евангелии… — он укоризненно глянул на Сва, помолчал, — есть одно откровение. Слова «Я есть Путь, Истина и Жизнь» дают высшее, духовное понимание иероглифа «дао». Но ты, как я понимаю, о даосизме понаслышке знаешь, самих текстов и в глаза не видел?

Сва кивнул и выразительно вздохнул.

— Для начала нужно бы прочесть Чжуанцзы, Лаоцзы, но сейчас всё по рукам ходит. Хотя… могу дать тебе перепечатку «Даодэцзина», есть даже лишний экземпляр. Это дохристианская классика — не меньше, чем античная философия. И что интересно, чем больше углубляешься в православие, тем понятнее становятся, именно в сравнении, парадоксы даосизма и мысли святых отцов. — Нот остановился и слегка улыбнулся, подняв палец: — Сильный звук неслышим, великий образ необозрим, великий квадрат не имеет углов… Есть, над чем задуматься. И смотри, как человеческая мысль идёт дальше: в христианстве бесконечное существует не само по себе, а соединяется с божественной сутью. Для Василия Великого, Бог подобен солнечному кругу без начала и конца, троичен словно солнце, его свет и тепло. А кто-то из западных мистиков, кажется, Николай Кузанский, написал: Бог — это круг, центр которого везде, а окружность нигде.

— Потрясающе. А по-твоему, одно другому не мешает, даосизм и христианство?

— Древние откровения так или иначе готовили человека к принятию высших истин. В истории религий это аксиома. Было, конечно, множество соблазнов, ловушек для мысли.

Сва не смог удержаться от нового вопроса, разговор затягивал всё сильнее:

— А как ты объяснишь всё, что появилось после христианства? Например, ислам?

— Думаю, в исламе произошло колоссальное упрощение и Ветхого и Нового заветов. Это вера в голую силу, для фанатичной толпы. Там Бог — карающий владыка.

— Но ведь мусульмане свободно эту веру избрали. Имели право.

— Далеко не всегда свободно. Многие были обращены под угрозой истребления: христиане Азии, Африки, Балкан, Кавказа, почти вся Византия… А в христианстве самое ценное — наша свобода.

Верить от страха, слепо, рабски и бесчеловечно и, по сути, безбожно. Бог ждёт нашего вольного выбора — сердцем и умом. Так вот, насчёт ислама… Недавно я заинтересовался суфиями. В суфизме можно много чего найти, даже элементы христианства и буддизма. Если хочешь, в нём для меня вершина ислама.

— А в чём там суть?

— Я сам понять пытаюсь. Меня в суфизме поразила парадоксальность истины, почти как в даосизме. Сознание не может её вместить и потому страдает вместе с душой. Постижение абсолюта возможно только в высшем откровении. Познавший становится мудрецом и безумцем одновременно. Как я понял, суфии считают истину непостижимой, точнее, невыразимой. Это важное признание и честное. Ведь христианство — религия откровения, а не тайны. Здесь всё наоборот. Христос сходит на землю, а не ждёт, когда кто-то из людей воспарит до небес. А в суфизме на истину только намекают, создают в пустыне ума словесные миражи, поэтические образы, притчи.

— Поясни, неясно как-то.

— У них представления об истине воплощаются только в текстах, а не в иконах и мандалах, как у христиан или буддистов, и даже не в музыке. Суфии создают поразительные образы, но осмыслять их должен читатель. Обычно, с помощью учителя, иначе нельзя, — Нот сбоку внимательно глянул на Сва.

— А суфийской музыки разве нет?

— Есть, но она примитивна, как рычаг. Тебя поддели ритмом, зацепили повторами, и ты летишь… Увы, нечего дать тебе послушать. Но, поверь, никакого сравнения с суфийскими поэтами. Там — тончайший восторг, даже в переводах чувствуется.

— Дашь почитать?

— Как раз сейчас у меня ничего не осталось, прости. Кое-что было, но приятелю отдал, а он, как обычно, возвращать не спешит. Как бы не заиграл.

— Жаль, — огорчился Сва, — Я бы сходу прочёл и вернул.

— Сходу не получится, это надолго. Но, постой… Есть идея! Могу познакомить тебя с одной парой, у них целая библиотека суфиев. Мы тут недавно познакомились, случайно, на концерте арабской музыки. Они оба задвинуты на суфийской мистике, на поэзии. К тому же, по их словам, вошли в систему, когда она только возникала. Если так, это настоящие олды, из первых в Москве. Правда, на хиппов мало похожи. Скажем, рок-музыка и Запад в целом им сугубо пополам, это уже не банально. Ну, и по прикиду, по хайру тоже отличаются. Если хочешь, сходим к ним в гости, познакомишься, а дальше, будем надеяться, и до их книжек дело дойдёт.

Сва хмыкнул и блеснул глазами — вопрос был явно лишний. Нот, в свою очередь, усмехнулся и, продолжая говорить, начал рыться в растрёпанной телефонной книжке:

— Если честно, я их почти не знаю, на квартирниках у них не бывал, только один раз заходил, чаю попить. Люди они немного скрытные, но крайне интересные, особенно Лилиан. То ли домушников, то ли гэбухи боятся. Понять можно, насобирали бездну всего — целый домашний музей. Да, ещё… Судя по их прогонам, для особо избранных они какие-то суфийские ритуалы устраивают, хотя это смешно до предела, — он остановился, глянул на Сва, поиграл в воздухе монеткой и вошёл в телефонную будку. — Меня лично волнует лишь одно: что суфии взяли от христианства и зачем? Хочется с помощью этих олдов тему поймать, как музыканты говорят.

Через пару минут он с довольным видом сообщил:

— Нас ждут послезавтра вечером. Я тебе позвоню, договоримся. А пока возьми вот это, дома послушаешь, — Нот протянул Сва увесистый пакет с магнитофонными кассетами. — Тут классика рока. Лучшие вещи лучших групп, копии с дисков. Не спеши, приобщайся. Постепенно вернёшь, и я другим послушать дам.

Через два дня они вышли на «Динамо», прошли через парк, и Сва поразился совпадению: эти московские суфии жили совсем близко от уже знакомого дома. Всю оставшуюся дорогу он думал о Лави, отвечал невпопад и время от времени тягостно всматривался в потухающее небо.

— Где она сейчас? В неведомой генеральской квартире, или ещё в больнице? Одинаково недоступная и там и тут…

В душном комнатном воздухе незнакомого подъезда эти мысли рассеялись. Хлопнула дверца лифта, и его мечты устремились к таинственному Востоку.

Квартира олдов ничуть не была похожа на хипповый флэт, скорее, напоминала изрядно запущенную мастерскую художников. В прихожую, заставленную пыльными подрамниками и какой-то дачной рухлядью, Сва прошёл вслед за Нотом и вместо хозяев увидел большую белую персидскую кошку.

— Проходите, одевайте тапочки! Там, у входа, слева. Нот, захлопните, пожалуйста, дверь! — произнёс быстрый женский голос, и фигура в пурпурном халате устремилась вглубь по коридору. Сва замешкался на пороге, снимая обувь. Видимо, свет тут горел постоянно, освещая жёлто-серые разводы много раз протекшего потолка. Только в гостиной, обставленной по-восточному, он, наконец, услышал:

— Здравствуйте, меня зовут Лилиан.

Хозяйка с чёрными гладкими волосами и блестящими карими глазами протянула худую руку, звякнув множеством массивных браслетов.

— Сва! Учится на филфаке, в московском универе, — представил его Нот.

— Чудесно. А вот и Нил, моя алхимическая половина, — загадочно представила она невысокого рыжего бородача. — Николай Ильич, если хотите. У него сейчас срочный заказ в издательстве. Он потом придёт, чай с нами пить. Ты придёшь?

Хозяин с проницательным взглядом крупных серых водянистых глаз, кивнул, мягко пожал руку Сва, поздоровался с Нотом и, прежде чем скрыться в соседней комнате, чему-то понимающе улыбнулся. Ему было далеко за сорок, ей, по виду, около тридцати.

Через пару минут вместо чая Лилиан поставила на низком столике у дивана маленький поднос с тремя пиалами и металлическим кувшинчиком, а сама села напротив, на устланное ковром кресло. Закурив, посмотрела на Сва, чуть задержала изучающий взгляд, но тут же опустила веки и улыбнулась, заметив его смущение:

— Нот говорил, вас интересует суфийская мистика? — начала она разговор, разливая густое красное вино.

Лилиан, видно, совсем не стеснялась своих случайно обнажившихся колен и бледного осунувшегося лица. Её глаза то и дело пронзительно вспыхивали, убеждая: «У меня нет возраста».

— Если честно, я суфиев не читал, только слышал о них. От Нота вот, — замялся Сва.

— Тогда, хотите, я вам для знакомства кое-что прочту? — неожиданно спросила она, отложила сигарету и сходу, по памяти, произнесла несколько звучных строф.

Неожиданные мысли и образы поразили, впечатались в сознание: наш «пращур» — божественное вино, «а Адам был потом», «тело — наш виноградник, а дух наш — вино», опустошается плоть, и в её руинах рождается дух…

Лилиан помолчала, затянулась сигаретой и посмотрела на Сва:

— Это знаменитая «Винная касыда» великого суфия Омара ибн аль Фарида.

— Получается, что «в начале было вино», а не Слово, — иронично заметил Нот. — Похоже на мистику для хиппов, которые выпить не прочь.

— Отнюдь нет. Это поэзия для избранных, простакам не понять, — с нажимом произнесла она, вспыхнула и тут же сменила интонацию, опять устремив на Сва сияющие глаза. — Но стать избранным со временем можно, хотя и не всякому. Вначале этого нужно сильно захотеть… Увы, по-настоящему захотеть что-либо могут лишь единицы. Тем, кто искренне стремится к откровению, станут понятны тайные смыслы, зашифрованные в простых образах: вино, виноградная лоза, опьяняющий экстаз, любовь. В суфийской мистике, в поэзии это лишь обозначения вех на пути познания истины. Но для начала выпьем! Пусть это будет ваш первый суфийский жест.

Нот неохотно поднял пиалу. В какой-то миг Лилиан показалась слегка пьяной — так странно примагничивал острый блеск её отливающих зеленью глаз.

— Хотите, прочту вам ещё кое-что? Моих любимых персидских суфиев? Они писали необычайно глубоко, красиво, стремились, чтобы слово соединялось с душой читателя и властвовало над ней. И чтобы поэт полностью владел словом. Такой двойной властью суфии обладали в совершенстве. У персов вы, наверняка, это почувствуете. Вот как о мистической любви писал Саади…

Удивил незнакомый ритм, опять сверкнули и запомнились необычные мысли: лишь слёзы восторга открывают глаза для сокровенного, вино божественного безумия даёт свободу, странник идёт до изнеможения по пути любви и не может остановиться.

— Замечательно! — не удержался Сва.

Лилиан улыбнулась:

— Я рада. Но если бы вы знали, как Джами воспевает свою возлюбленную — истину и красоту в телесной оболочке! Можно навсегда забыть Данте, Шекспира, Гёте, Пушкина и прочих гениев.

Она принялась по памяти, не сбиваясь, читать строфу за строфой. Но Сва почти не понимал слов — ловил на себе лёгкие уколы её зрачков и недоумённо цепенел.

— Прочти им лучше Руми, — послышался рядом голос Нила.

Оказалось, он тихо сидел рядом в кресле и покуривал трубку.

— Нет, это на память я не могу. Дай гостям домой почитать, из той подборки, помнишь? А я пойду чай готовить.

Нил кивнул и взглянул на бледные малахитовые разводы старого потолка. Рядом с ним на диван вспрыгнула кошка и уставилась на Сва жёлтыми позолоченными глазами. Не глядя, Нил плеснул себе вина:

— Вы, наверное, слышали, в суфийской поэзии всё построено на метафоре, на символе с многозначным смыслом. Но в настоящей мистике истина открывается лишь тем, у кого сознание готово её воспринять. От неподготовленных она прочно скрыта. Как писал великий аль Фарид: «Солги глазам и ясность спрячь в туман — живую правду сохранит обман». Понимаете? Вы можете, конечно, прочесть этих поэтов. Сейчас я принесу вам перепечатки. Но учтите, древние не читали, а слушали поэзию. Это был, по сути, обряд посвящения. Ученики собирались в доме мудреца и поэта, иногда пили вино. Случалось, самым близким из них давали курящиеся ароматы с примесью особых трав, настойки или сладости с разными добавками. Сейчас всё это называют наркотиками и путают с тем грубым дурманом, который по совдепии разные чебуреки толкают. Конечно, тот, кто ищет дешёвого кайфа, легко ловится — ничего не находит, но теряет жизнь. И таких, поверьте, очень-очень много. Кстати, слово «кайф», точнее «кейф» или «кэф», арабское и означает состояние сонного блаженства — весьма далёкое от суфийского экстаза. Ну, да ладно… — он опять откинулся на спинку дивана и неспешно повернулся к Сва:

— Скажите, а почему вы заинтересовались суфиями? — глаза Нила с непонятной лаской разглядывали его.

— Я их почти не знаю. Слышал, что у них был особый путь к истине. Может быть, схожий с дзенским, с даосским? Хотелось бы узнать. Меня вообще интересуют разные религиозные откровения, высшая красота человеческой мысли.

— Да, конечно. Красота мысли, откровение — это не может не увлечь, если вы духовно развитой человек. — Нил улыбнулся. — А вы верите в Бога?

— Нет. То есть, да… — запнулся от неожиданности Сва. — Но я не верю в детского Бога, Бога для старушек. Как бы такого Бога ни называли — Аллах или Христос. Боги разные, а истина одна. Меня интересует истина, не из книжек вычитанная, а лично пережитая. Её я и называю Богом, — тут Сва смутился, поймав на себе взгляд Нота.

— Понятно, — доброжелательно кивнул Нил. — Вы непохожи на вашего друга. Он — православный христианин, выбрал свою традицию и преданно ей следует. А вам нужно непременно пережить истину в себе. Так ведь? Или за этим стоит экзистенциальный поиск обычной душевной веры, — он усмехнулся, — той, что нам строить и жить помогает?

— Истинная вера как раз и ведёт к истине, а не просто душу для подвигов тренирует, — вступил в разговор Нот, и Сва показалось, что они продолжают какой-то незаконченный спор.

Действительно, в тот же миг Нил нетерпеливо заметил:

— Об этом мы уже говорили… Скажите, вам имя Идрис Шах знакомо?

— Нет. А кто это? — вскинул брови Нот.

Нил задумался, мельком глянул на Сва и продолжил:

— Давайте о нём… в другой раз поговорим. Вы, помню, так и не ответили, как можно верить в высшую истину, которой вы не постигли, и может быть, никогда не постигнете, поскольку — допустим на миг — этой истины, как вы её понимаете, просто не существует?

— Могу ответить. Я думал над этим, — лицо Нота порозовело и потеряло обычное добродушие. — Говоря просто, церковная вера — это прямой способ познания истины. Наиболее древний и верный. Не туманной личной истины, моей или иного человека, а той, великой, что была до меня и после всех нас останется. Истину нужно искать вместе с другими людьми — соборно, как раньше говорили. Искать с помощью духовника, то есть учителя, наставника веры. И главное, нужно делать усилия, чтобы в этой истине жить, а не просто, лёжа на диване, созерцать высшие абсолюты.

— Но нельзя же придумывать себе истину, исходя из народной веры — взятой от толпы, пусть даже церковной толпы. Православие, как известно, говорит о непознаваемости Бога с помощью обычной, повседневной веры. Истина нисходит свыше на немногих избранников, она не может открыться всем сразу. Без божественного озарения любой ваш учитель — как костыль безногому, извините за грубоватое сравнение. Помните, как сказано в Евангелии: «Много званых, мало избраных»? Высшему откровению и сейчас не верят, как не поверили Христу, пришедшему к людям.

— Кто-то не поверил, а кто-то поверил. Поверившие и стали первыми христианами. Откровение может быть дано ребёнку, неграмотному мужику и не дано царю или книжному мудрецу. Его получают от Бога лишь чистые сердцем… Но, извините, я не хотел бы продолжать этот разговор, — Нот недовольно насупился.

— Хорошо, мы закончим его вместе со Сва, — суховато согласился Нил и повернулся в его сторону. — Вы, молодой человек, как я понимаю, интересуетесь суфийской практикой, а не только мистикой.

В этот момент Лилиан внесла поднос с дымящимися чашками чая и блюдом восточных сладостей:

— О, я слышу мужские споры! — кокетливо оглядела она сидящих за столом. — Это прекрасно. Можно я к вам присоединюсь?

— Так вот, Сва, — Нил отхлебнул чай и бросил в рот несколько изюминок, — начальный порыв веры неотделим от воли и необходим, как условие пробуждения духа. Надо захотеть проснуться от сна жизни. Чтобы обрести истинную веру, или лучше сказать, волю к познанию истины, нужно пробудить сознание, прорвать его защитную, телесную оболочку и освободить наши, обыкновенно скрытые, чувства и способности. Для суфия тело — лишь инструмент души, а душа инструмент духа. Опыт их пробуждения и называется экстазом, который достигается поначалу в священных танцах — радениях, по-арабски, «зикр». Кружение на месте или в хороводе, молитвенные возгласы, удары тамбуринов, ускоряющийся ритм мелодии, движений, действие некоторых снадобий — всё вместе разогревает тело и оно, наконец, отпускает душу ввысь. Тогда плоть падает словно бездыханная, а душа в полёте раскрывается навстречу духу и соединяется с абсолютом. Это озарение, или священное безумие, длится лишь миг, но миг поистине бесконечный… — Нил грустно улыбнулся и посмотрел на Сва. — Мы с Нотом об этом уже говорили, но он, как видно, не проникся. Так вот, выход из духовного экстаза, называемого «джазба», мучителен. Происходит погружение в сон прежней жизни, и душа суфия начинает смертельно тосковать, мечтать о новом восхождении. Некоторые не выдерживают падения в мир и навсегда становятся безумны… Вот совсем коротко и очень грубо — простите! — о суфийской практике озарения.

Объяснения Нила привели Сва в восхищение. Захлестнули новые, поразительные мысли. Именно это искал он в поэзии, музыке, религии, жизни, в самом себе — экстаз, озарение свыше! Суть возражений Нота так и осталась непонятной.

На прощанье Сва и Лилиан обменялись телефонами. Провожая друзей в прихожую, она легонько сжала ему руку:

— Звоните, вы нам понравились, — её глаза пристально, без улыбки, блеснули и теперь, из-за тусклого освещения показались особенно загадочными.

К метро они с Нотом неслись почти бегом, чтобы успеть до закрытия.

— Знаешь, я не знаток суфизма, но по-моему… Нил наговорил о нём немало чуши… А ещё больше о православии… — запальчиво выкрикивал Нот, едва поспевая за Сва.

— Не знаю… Мне было крайне интересно… Потрясающие люди! Спасибо за знакомство, — кричал он в ответ. — Я только не понял, про какую коллективную веру ты говорил? Я и ты в толпе старух… Объясни, чепуха полная!

— Пойми, вера не связана с интеллектом… Это как интуиция, это дар души! Она может быть у разбойников и отсутствовать у философов… Вера — это путь постижения божественного… понимаешь?

— Неплохо ты бандитов зачислил в православие. Вместе со старухами безмозглыми, — приостановился Сва. — А нам с тобой что тогда делать?

— Не такие они безмозглые, как ты думаешь. Походи в церковь, присмотрись! У этих старух дар веры — как дар самой жизни. А у наших поэтов и художников их, так называемый, творческий дар — шиза крутая, за редким исключением.

— Ну, ты загнул! Это от спешки. Ладно, Нот, дорогой, пока! Потом договорим. Как раз твой автобус! А я — на метро!

В ответ тот обиженно махнул рукой и заскочил на подножку:

— Звони!

— Обязательно! На днях!..

В метро и дома, уже засыпая, Сва восхищённо повторял запавшую в сознание строчку Джами: «желанная… из вещества души твоё сложили тело». Вспоминал удивительный вечер, странные взгляды Лилиан, отмахивался от нелепых мыслей и без конца представлял себе Лави, её восторженные глаза, упоительную, нежную наготу. Как жаждал он её выздоровления! Теперь ничто не помешает их любви. Он представлял встречу с ней и ни о чём другом не хотел думать:

— Лави, я вылез из помойки. Покончено с миром уродов, я отмоюсь от грязи. Наша жизнь изменится. Я смогу тебя вылечить, оградить от любой боли — хотя бы с помощью суфиев, их поэзии. Познакомлю тебя с удивительными людьми. Ты забудешь весь свой мрак, увидишь, что истинная любвь, экстаз жизни — ещё впереди!

Уже около трёх месяцев, как Лави исчезла, и он ждал от неё вестей со дня на день. Сколько можно держать её в психушке? Наверняка, она уже вышла из крезы, а на свободе окончательно оживёт, они снова будут вместе, любовь сотворит чудо. Когда в один из вечеров раздался поздний неожиданный звонок, Сва с колотящимся сердцем бросился в прихожую прямо из постели. Но звонила не Лави, а Лилиан. Судя по голосу, она спешила:

— Сва, мы с Нилом забыли дать вам почитать обещанные стихи. Простите уж, заговорились тогда. Заходите к нам завтра, часа в четыре, не позже. Сможете?

— Спасибо, с радостью, но я не уверен, что Нот будет свободен.

— Я попробую с ним созвониться. Но вы всё равно приходите, даже один. Адрес наш помните? Если завтра не сможете, нам потом гораздо сложнее будет встретиться. У нас — работа, у вас — учёба.

— Да, вы правы, мне давно пора курсовую писать. Хорошо, я приду. Обязательно.

— Ну и отлично. До завтра.

Лилиан

Перед подъездом большого угрюмого дома на Масловке Сва почувствовал необъяснимое беспокойство, но когда Лилиан с улыбкой открыла дверь, все сомнения исчезли. На ней был лёгкий, затейливой выделки полосатый халат с рисунком цветов и птиц, жёлто-красная ткань переливалась при каждом движении. Голову увенчивал шёлковый красный платок, повязанный в виде тюрбана с перламутровой каплей чуть выше лба. Бусы, колье и многочисленные перстни на этот раз были тоже из перламутра.

— Вот стихи! Сразу кладите их к себе, чтобы не забыть, — вскользь коснувшись его руки, она сунула Сва папку и направилась вглубь квартиры. — Проходите в гостиную, будем чай пить. Нил придёт позже, у него опять срочные дела. А я сейчас вернусь. Немного подождите.

В квартире звучала тихая, далёкая, бесконечная мелодия…

Минут через десять Лилиан принесла и поставила на столик у дивана две пиалы с красноватым чаем, блюдечко с изюмом, курильницу, источавшую приторный дымок, потемневшую от времени медную сахарницу восточной работы и вазочку с пурпурной маленькой розой. Сва овладело тихое мление. Он заметил под полами халата красные шаровары и чуть загнутые кончики жёлтых кожаных туфель, одетых на босу ногу, скользнул взглядом по её опущенным глазам, подкрашенным ресницам и проникся к Лилиан внезапным обожанием. Сегодня она выглядела значительно моложе, чем в день знакомства, и в своём наряде напоминала красавца-юношу с персидской миниатюры. Глаза невольно проследили, как она мягко прошлёпала в угол комнаты, присела на корточки, выключила магнитофон и с улыбкой вернулась.

— Что это была за музыка? — Сва выпустил прощальную струйку дыма и погасил сигарету.

— Красиво? — прищурилась Лилиан. — Сначала был арабский ре-баб, а потом музыка испанских морисков. Вряд ли вы это слышали.

— Вы словно из восточной сказки явились, — не удержался Сва и понял, что краснеет.

— Вам нравится моя одежда? — довольно улыбнулась она и отвела глаза.

— Вопрос! Ни на ком никогда не видел ничего подобного.

— Очень рада. Надеюсь, вы от чая не откажетесь? Точнее, это не просто чай. Я специально для вас заварила самые редкие травы, разные снадобья — с Памира, из Киргизии. Их невозможно найти в Москве, попробуйте!

Сва отхлебнул и зажмурился. Поразил глубокий горько-сладкий вкус со множеством неуловимых примесей и ароматов:

— О-о! — качнул головой. — Невероятно! Одновременно что-то жгуче-сладкое и необычайная свежесть. Я чая с такими примолота-ми и представить не мог.

Лилиан сдержанно хмыкнула:

— Чай из магазина я бы вам не предложила.

— Да, восток — это восторг! — с пафосом воскликнул Сва и слегка смутился.

— Восток — восторг… Неплохо. Я рада, что вы способны тонко чувствовать, — Лилиан задумчиво улыбнулась, помолчала. — Значит, у вас артистичная, восприимчивая натура. Тем важнее предупредить вас об опасности. Нил в прошлый раз говорил, что настоящее откровение постигается только в экстазе. Но если ваш дух неподготовлен, неукротим и слишком быстро стремится вместить бесконечное, он может повредить оболочку души и даже покалечить тело. Некоторые наделённые художественным даром люди глубоко страдают оттого, что их дух скован немощью души и потому не может достичь подлинных высот. Такие люди часто погибают раньше взлёта. Разные снадобья стократно усиливают духовную мощь даже у неподготовленного человека, кстати, это о них говорится в русских сказках о богатырях. Но! Но они во сто крат быстрее, чем обыкновенное безумие, разрушают волю и психику — всю так необходимую мудрецу гармонию духа, души и тела. Увы, для многих из хиппов баловство с разной дурью стало началом движения в ад, — она многозначительно кивнула головой, подтверждая свои слова. — Нельзя идти в заколдованные подземелья без проводника. Так что слушайте внимательно… Восторг и означает по-русски «экстаз». В своих глубинах суфизм весь пронизан его энергиями. — Лилиан отхлебнула из пиалы и прикрыла веки. — Радения дервишей, их музыка, танцы, экстатические молитвы похожие на заклинания — это лишь некоторые пути, Нил вам уже рассказывал. Но есть и другие.

Её глаза, сияя незнакомым блеском и словно блуждая, встретились с глазами Сва:

— Допейте! И я вам скажу нечто важное.

— А можно с сахаром? — спросил он и снял крышку с сахарницы.

— Это не сахар, — улыбнулась Лилиан, — это так называемый «зелёный шербет», приготовленный немного иначе. Наверняка, вы о нём ничего не знаете. Но подождите, его надо пробовать после всего, отдельно и осторожно.

— Даже не слышал о таком, — мечтательно признался Сва, и в голове у него поплыли успокоительные мысли: «Нет, это не наркота.

Лилиан этим не занимается. Это какое-то древнее снадобье, как они с Нилом говорят. Всё пройдёт без следа, как светлое, небесное опьянение, надо только постараться хоть что-нибудь запомнить. Повезло мне с олдами — встретить такую щедрость и такую культуру. Как хорошо, что я им понравился…»

— Пейте как можно медленнее, а я вам почитаю суфийские стихи, из моих самых любимых. Они часто звучат у меня в голове, сами собой, — опять опустив глаза, проговорила Лилиан и начала читать по памяти, потом вынула из-под столешницы пачку машинописных страниц.

Сва недоумевал, как бумажные листки могли так плавно и покорно устремляться за её рукой, за голосом:

О, этот вечно пересохший рот,

Которому глотка недостает!

Я жажду жажды, хочет страсти страсть,

И лишь у смерти есть над смертью власть.

Подобных стихов Сва не слышал. Но слова то и дело пропадали в лёгком шуме и неясных грёзах:

………………………………. о, дай

Войти в бескрайность, перейдя за край,

Где мертвый жив, а длящий жизнь — мертвец,

Где лишь начало то, что здесь конец.

Глядя на дымок, льющийся вверх из курильницы, он перестал ощущать себя. Лишь зачарованно следил за сизой витиеватой струйкой и пытался проникнуть в неуловимое, такое близкое откровение: «Тут целый потаённый мир — мир запахов. Так много сути в малом, так мало сути во многом. Души сгорающих трав возносятся к потолку. Нельзя оторвать взгляда от пути ввысь. Их земная жизнь кончена, но осталось благоухание. Как блаженно кружится от него голова. Жизнь, любовь, смерть — всё слито воедино. Умирать на миг и опять возрождаться — это возможно для избранных…»

Мысли легко струились, стлались по комнате вместе с курящимся дымом, обволакивали стол, кресло и сидящую в нём Лилиан. И он сам будто парил в воздухе. Оставаясь на месте, тихо плыл к потолку.

–…суфии учат понимать единство жизни и смерти, смысл любви и сокровенную суть вещей, — услышал Сва и посмотрел на Лилиан.

Она сидела рядом и протягивала ему медный сосуд с откинутой крышкой:

— Теперь попробуйте. Берите немного, но не глотайте, всё само тает во рту. Вот так! — она чуть высунула алый тонкий язык и проглотила ложечку маслянистой тёмно-зелёной массы. Сва сделал то же самое и почувствовал вкус только что выпитого чая, но неизмеримо более сильный.

— Берите ещё. Да, не стесняйтесь! Это всё для вас, для дорогих гостей, — ласково улыбалась Лилиан.

— Что-то невероятное по вкусу, — пролепетал Сва. — Похоже на… не знаю, как будто гвоздика чувствуется… анис. Не могу понять.

От языка расходилась волна неведомых ощущений, поднималась в мозг, растекалась по телу. Сва немел, погружаясь в странные видения: «Я уже на востоке. Оказывается, так легко всё представить…»

Под потолком качнулась и двинулась в угол комнаты арабская лампа-фонарь из прорезной меди. Но тут же движение остановилось, он очнулся на прежнем месте, наткнулся на близкий острый профиль Лилиан.

— Что-то, простите, я немного устал. Сразу столько нового… — он смутился и, теряя силы, откинулся на спинку дивана. — Простите…

— Это иногда бывает. У тонких натур. Сейчас пройдёт. Выпейте, чтобы освежиться. Вот, розовой воды, — доносился до него то близкий, то далёкий голос.

Сва что-то глотнул — пахнуло запахом розы. Жидкость была густой, холодяще-сладкой. Он вдруг забыл, как здесь оказался и зачем сидит перед молодой прекрасной арабкой и слушает её странную речь. Ничуть не удивился, лишь обрадовался, когда она запела. Нежный голос струился в комнате, словно дымок курильницы. Горячий ветер пустыни пахнул в лицо, Сва легко взлетел над столиком и повис в воздухе.

— Как же это? Как же так? — слабо звучало внутри.

В этот миг гурия в маленьком тюрбане подошла, раскрыла халат, и Сва простонал от её наготы. Мягкие руки обняли его и опустили на песок. Арабка, чарующая, немыслимо близкая, держала его невесомое тело, спасая от нарастающей сладостной боли. Ничего не понимая, он проникал вглубь бесчисленных поцелуев, в чашу густого, жгучего вина. Совсем близко, за сверкающей стеной, таилось откровение. Еще миг, ещё — невыносимое блаженство взорвалось в сердцевине плоти, заполнило до предела…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Он парил в восхитительной пустоте. Долго спускался, удивляясь и горюя. Женская тень мелькнула рядом и исчезла. «Зачем я здесь? — облачками проплывали мысли. — Неужели это я? Как оказался в этом тёмном мире?»

…Где-то вдалеке послышался звук шагов. Сва очнулся и зябко поёжился. Гостиная была в полумраке, из-за плохо зашторенного окна лился внутрь ледяной, ядовитый свет фонарей. Он попытался встать с дивана, пошатнулся, задел ногой столик, на котором уже ничего не было. Открылся освещённый дверной проём. В нём стоял Нил и смотрел с любопытством:

— Здравствуйте, здравствуйте! А я только что вернулся и заметил вас. Идёмте на кухню, будем ужинать.

— Спасибо, мне… не хочется, — через силу пролепетал Сва.

— У вас были видения? Нет-нет, ни о чём сейчас не говорите! Если есть силы, лучше возвращайтесь домой. Потом поговорим.

— Да, я пойду, — с трудом выдохнул он. — А где Лилиан?

— Она в магазин отошла, скоро вернётся. Вы её подождёте?

— Нет, пожалуй, — Сва начал догадываться, что произошло, будто сомнамбула двигался по комнатам и коридору к входной двери.

— Выход здесь, — Нил легонько потянул его в другую сторону, что-то надел на плечи, вывел на лестницу и открыл дверь лифта. — До встречи, Сва.

Конец ознакомительного фрагмента.