Сва

Валерий Байдин

Валерий Байдин – прозаик, культуролог. Родился в Москве, был близок к движению хиппи и религиозному подполью, под давлением властей исключён из аспирантуры МГУ, уволен из Института Искусствознания. В начале 1990-х годов покинул Россию, учился в Швейцарии и Франции, защитил докторскую диссертацию по русскому авангарду, преподавал и читал лекции в университетах Нанси, Нормандии, в Сорбонне. Автор полутора сотен научных статей и эссе о русской художественной культуре, монографии «L'archaïsme dans l'avant-garde russe. 1905–1945», стихотворного сборника «Patrie sans frontières». Живёт во Франции и в России.

e. Дом на Яузе

Первая утренняя мысль была немедленно ехать к Лави и попытаться её повидать, хотя бы передать записку и букет цветов.

— Нот, ты знаешь фамилию Лави, её цивильное имя? — телефонная трубка прилипла к вспотевшей руке.

Слушая сонный голос друга, Сва едва сдерживался от нетерпения.

— А что ты надумал?

— Хочу к ней в больницу поехать.

— Вряд ли получится.

— Почему?

— Я слышал, к тем, кто там, только близких родственников пускают.

— А друзей, самых близких?

— Не уверен. Ты когда-нибудь бывал в таких заведениях? То есть, навещал кого-то?

— Нет.

Нот вздохнул:

— Лучше для начала с её бабушкой посоветоваться, она-то к Лави точно ходит.

— К чёрту бабушку! Лави там загибается! — сорвался Сва, но тут же опомнился. — Прости.

— Ты хоть представляешь, где больница?

— Нет, подскажи! Где-то на Яузе, ты говорил.

— Да, надо на метро до Преображенки ехать. А в каком она отделении? Ты же не знаешь.

— Разберусь. Спрошу у кого-нибудь, у главврача, не важно.

— Это ведь женское отделение, вряд ли тебя туда пустят.

— Она же не среди буйных. Неужели нельзя букет цветов передать, издалека пару слов сказать? Это же бесчеловечно. Каково ей там, представь!

— Предельно тяжело, что говорить… Сва, дорогой, раз надумал, поезжай, вдруг получится. А когда вернёшься, позвони. Нет, я сам тебе позвоню. Записывай имя и фамилию!

Сва захлопнул блокнот и тут же оборвал разговор:

— Спасибо, пока!

Целый час в центре Москвы он искал свежие цветы. Шёл январь, и до грузин с мимозами было ещё далеко. На улицах порхали редкие снежинки. Лишь в одном цветочном магазине ему, что-то разглядев в лице, вынесли комнатную фиалку — бледно-голубую, трепетавшую в маленьком горшке. Неся цветок за пазухой, словно котёнка, Сва замедлял шаги и время от времени дышал на лепестки, оберегая от мороза. В метро расстегнул куртку, взял фиалку на руки и попытался уловить её запах. Пахло землёй — весенней, только что оттаявшей. Улыбнулся, отгоняя печаль:

— Принесу ей первую проталинку — в знак надежды, пусть не с подснежником, а с фиалкой.

Как найти психбольницу, подсказал полис и внимательно проводил взглядом. Сва бродил между корпусами, глядел в незрячие, зарешёченные изнутри окна. Впервые в жизни был он в подобном месте. Отовсюду веяло тихой неведомой жутью, казалось, вот-вот из-за оконных стёкол, из дверей, из-за угла раздадутся душераздирающие крики. Между зданиями потерянно ходили по снеговым тропинкам одинокие люди, а прямо навстречу шла женщина в шубе, её голова была нелепо закутана в шаль. Она остановилась, повернула к Сва лицо со страдальческими, слёзно-серыми глазами в коричневых глазницах и спросила:

— Скажите, когда наступит весна?

— Э-э… — замялся Сва, испуганно вглядываясь в странное лицо.

— Вы тоже не знаете. Никто не знает.

Она отвернулась и медленно зашагала дальше. Стало не по себе.

— Надо было сказать, что скоро, цветок показать, — мучался Сва и не мог понять: — Кто эта женщина? Глаза, как у мученицы. Почему она здесь ходит? Неужели и Лави станет такой? Или уже стала?

Секретарша главврача оборвала его на второй фразе и отправила в приёмное отделение. Едва он открыл там рот, женщина в белом халате раздражённо крикнула, будто давно была с ним знакома и в который раз гонит прочь:

— Не понимаю, чего вы от нас хотите? Здесь приёмное отделение, здесь больных нет!

Пришлось долго молчать, умоляюще блистать глазами, перетаптываться у входа и ждать её милости. Пахло хлоркой, в душном воздухе запах цветочной земли бесследно пропал.

— Ну, что стоите? Не надоело? Вы кто ей, родственник?

— Близкий… — двусмысленно ответил Сва.

— И не знаете, в каком отделении лежит?

Сва помолчал и опять просительно глянул:

— Так получилось. Отец с ней не живёт, мать умерла и бабушка заболела. Лучше было их не беспокоить.

— Идите, в восьмом она!

Через дверь восьмого отделения на него долго взирал железный глазок со стеклянным подвижным, пугающе зрячим зрачком. Грубый женский голос недовольно и глухо выспрашивал, зачем и к кому он пришёл. Потом дверь открылась, и толстая санитарка сердито глянула на Сва выпученными глазами:

— Цвиты ни принимаим, тока еду.

— Ну, пожалуйста, возьмите! Она — моя невеста, — добавил он сходу. — Весна ведь скоро.

— Што удумал. Цвиток принёс. Атчудил, жиних, — удивлённо пожевала губами санитарка и ещё раз оглядела его с головы до ног: — Сам-та ни атсюдова? Нибось, бывший?

— Это фиалка, смотрите какая! — Сва невозмутимо улыбнулся в ответ.

— Ладна, пазаву. Тут врачи всё ришають. Сиди здесь, — она указала на один из шатких стульев около покрытого кухонной клеёнкой стола.

Сва присел рядом с дребезжащим холодильником и поставил цветок на стол. Стареющая женщина в белом несвежем халате, с напряжёнными глазами на бескровном лице вышла из-за двери, посмотрела на цветок и, уже более пристально, на Сва:

— Вы её брат?

— Я её жених, по сути… — поднялся он со стула.

— Понятно, — женщина помедлила, ещё раз кольнула взглядом: — Должна вас огорчить. Свидания с больной возможны только для членов семьи, для самых близких.

— Но она ведь почти одна. Семьи-то, по сути, не осталось. Мать умерла, отец ушёл к другой, бабушка болеет. Мы с ней должны были вскоре пожениться.

— Понимаю, но в её состоянии она не может видеться ни с кем другим.

— А что с ней? Очень плохо?

— Лечение идёт трудно, — уклончиво ответила врач.

— Ну, хоть на минутку повидаться с ней можно?

— Нет, я вам уже объяснила, молодой человек.

— Я для неё фиалку принёс. Передайте, пожалуйста! Это будет для неё как лекарство.

— В отделение передавать цветы строго запрещено. Тем более в горшках.

— Но почему?

— Ваша… невеста, как вы говорите, не должна видеть ничего, что может её взволновать. Ей сейчас очень трудно. Понимаете?

— А записку можно написать? — Сва потянулся к блокноту.

— Записки больным передавать запрещено, категорически!

— Ну, если ничего нельзя… Возьмите хоть вы себе этот цветок! — отчаянно глянул на неё Сва: — Назад я его не понесу.

— Хорошо, пусть на столе остаётся.

— А она сможет его увидеть? Хоть случайно?

— Не думаю, прогулки ей пока запрещены.

— Скажите, надолго она у вас?

— Ничего не могу сказать.

— А если я через пару дней… через неделю приду, вы разрешите с ней повидаться? Я еду ей принесу, фрукты.

— Еды у неё предостаточно. Ей отец через день разные деликатесы пакетами носит.

— Вот как? Отец приходит… — Сва удивлённо замолк. — А если через месяц придти?

— Не знаю, что будет через месяц. Но, повторяю, посещать её могут только ближайшие родственники. Вы к таким не относитесь.

Вам понятно?

— Значит, бесполезно приходить?

— Абсолютно. Лучше наберитесь терпения. И скажите спасибо, что я не вызвала охрану и не спросила ваших документов. Да-да! Вы ведь понимаете, о чём идёт речь, о какой уголовной статье?

— Но я же…

— Всего доброго.

— Вам также, — едва выдохнул Сва.

— Спасибо за цветок, — неожиданно, без улыбки, кивнула врач и скрылась за дверью.

Ему показалось, что напоследок в её взгляде мелькнула не угроза, а слабый отсвет человеческого сочувствия.

В тот же вечер они долго говорили с Нотом по телефону и поочерёдно тяжко вздыхали. Обоими владели тягостные мысли, о которых не хотелось говорить вслух. Но под конец, перед тем как сокрушённо опустить телефонную трубку, Сва вновь услышал слова, от которых его шатнуло и прижало к стене:

— Ясно одно, после больницы её надолго запрут в папиной квартире. И неизвестно, увидим ли мы её вообще. Теперь о ней можно только молиться.