Сва

Валерий Байдин

Валерий Байдин – прозаик, культуролог. Родился в Москве, был близок к движению хиппи и религиозному подполью, под давлением властей исключён из аспирантуры МГУ, уволен из Института Искусствознания. В начале 1990-х годов покинул Россию, учился в Швейцарии и Франции, защитил докторскую диссертацию по русскому авангарду, преподавал и читал лекции в университетах Нанси, Нормандии, в Сорбонне. Автор полутора сотен научных статей и эссе о русской художественной культуре, монографии «L'archaïsme dans l'avant-garde russe. 1905–1945», стихотворного сборника «Patrie sans frontières». Живёт во Франции и в России.

f. Душа в свободном падении

О каких молитвах говорил Нот, этот милый чудак? Кому, зачем нужна эта чепуха, когда на душе мерзко от звериной тоски, бессилия, жалости к Лави и самому себе? Халаты вытравят из неё всё живое, превратят в убожество без пола и возраста, доведут до предела, за которым тенями бродят неведомые существа. Ужас — столкнёшься с нею лоб в лоб, а она тебя не узнает, даже не заметит. И будет где-то жить — долго, бессмысленно, как комнатное растение. Та, благодаря которой так ослепительно вспыхнула жизнь, неизвестно когда вернётся. Да и кто вернётся вместо прежней Лави, с её горькой, такой желанной любовью?

Восторженное пространство, разом открывшееся в груди для неё одной, заполнялось тяжёлой, пыточной болью. Сва было всё равно: спиться, вслед за Лави сойти с ума, сторчаться — лишь бы исчезла невыносимая тяжесть или попросту кончилась жизнь. Никого из друзей и знакомых не хотелось видеть. В жалкую пыль распадались прежние убеждения. Надвое раскалывался мозг, двоилось сознание, отказываясь осмыслить происходящее. Он не в силах был противостоять новой, мрачной одержимости, пытался выжить, как получится — стиснув зубы, закрыв глаза, махнув на всё рукой. Искал беспамятства, бесчувствия, забвения любой ценой.

В эти дни в тетрадке для записей появились полторы исчёрканные страницы криво бегущих строк:

Смешно называть страсть безумием или как-то ещё. Никаких объяснений для неё нет. Всё придумано после, искажено рассудком. Тело боится слов, не понимает, жаждет провала в бессловесное, в миги иной жизни. Все слова от ума, а тогда наружу рвётся чистая заумь. Голова освобождается от мыслей, тело — от души. Почему, кем в нас заложено это влечение, которое и знать не хочет никакой любви? Почему плоть ликует, а сердце безмерно скорбит? Будто ты в очередной раз умер, и вместо тебя живёт другой человек, тянется к женщине, позабыв всё на свете — прежнюю жизнь, любовь, знания, поиски истины? Неужели мгновения выхваченного у природы блаженства важнее всех усилий духа? Взрыв телесной одержимости ценнее любой мудрости? Почему? Потому что тайна жизни выше нас, выше любви и греха? Жизнь начинается будто случайно, в ослеплении страсти, а нас, как своё покорное средство, отбрасывает прочь. Это непостижимое, сладостное проклятье приходит в юности — незаметное, как будущая болезнь. И вот ты уже другое существо. Тело опьяняется неведомой жаждой, сбегает от разума в дикий мир и не желает возвращаться. И по-другому жить не хочет, не может, страдает, сводит с ума, требует полной власти! Пусть лишь на несколько обморочных минут. Этого достаточно, чтобы поколение за поколением воспроизводить себя, ускользая от сознания и воли. От кого она, эта чёртова плоть, втиснутая в сердцевину естества? От Бога? Поцелуй, объятия, нелепые движения больших детей. И вот она — это я, я — это она.

Несколько порывистых вздохов, жидкая жизнь рвётся наружу и плавит сознание. Но стоит открыть глаза, увидишь, как из неимоверного далека бессмысленно взирает на тебя чужая, забывшая себя душа.

Против воли Сва вспоминалась череда похожих на юношеский ночной бред любовных встреч, в которых слепыми рывками жило одно лишь тело. Всё началось почти случайно, от отчаяния, когда внезапно и мучительно умерла его первая, три весны длившаяся любовь. Но озаренное восхищение, которое он жаждал обрести, не возвращалось, бесследно таяло в чужих глазах, терялось в одинаковых поцелуях, торопливых объятиях, пустых словах. В один из дней он понял, что нужно остановиться, омертветь и, медленно оживая, вновь начать искать ту, без которой жить не имеет смысла. И она появилась. Но сразу же, будто околдованная неведомой силой, выскользнула из объятий, ушла в нескончаемую ночь, туда, где безумие тьмой восходит из-за края земли и до самого неба заполняет мир. «Лави не вернётся!» — ужасался Сва своим предчувствиям, не желал им верить и не знал, как жить дальше.

Всё опять рухнуло, и его понесло по бессмысленному кругу. Он это понимал и мучался из-за своей скрытой ото всех жизни, в которой ни разум, ни душа почти не участвовали. Каждый раз рядом с очередной знакомой в нём на несколько мгновений оживала тоска о потерянном счастье. Погружаясь в печаль, содрогаясь от мучительного, блаженного недуга, обречённо и неистово бился он в женском лоне, словно в нескончаемом тупике, пытаясь вырваться к настоящей любви, к истинной свободе…

Все его новые подруги были далёки от хипповых тусовок. С первой, которая в шутку называла себя «художницей тела», он встретился в выставочном зале на Кузнецком. Стоя рядом, они пару минут разглядывали полотно с налётом модного полузапретного сюра. В каштановых волосах незнакомки вилась чёрная бархатная ленточка, похожая на хайратник.

— Вам нравится эта картина? — не удержался Сва.

— Не очень. Хотя любопытно, — она улыбнулась и многозначительно сверкнула глазами: — Я работаю интересней.

Через день художница, оседлав его, металась на диване своей мастерской, а Сва всё больше овладевала знакомая, приторная жуть. Пахло краской, пролитым вином и сигаретным дымом. В углах стояли сдвинутые холсты, на мольберте проступал начатый мужской портрет, на стене — лист ватмана с беглым, жёстким рисунком обнажённого натурщика.

— Я ведьма, — шептала она, — ты не знаешь, что это такое. От мужчин я беру силу, но взамен даю гораздо больше. Даю огненную страсть, дарю красоту моего тела — пусть восторгаются! Видишь? Это самое прекрасное произведение всех искусств.

Лицо её казалось грубоватым, но глаза полные пронзительной синевы, притягивали с неодолимой силой. Никто раньше не прикасался к нему с такой уверенной лаской. Руки легко скользили по волосам, лицу, вылепливали шею, плечи, грудь… Она была неотразима и, конечно, это понимала. Но Сва изнемогал, упорно избегал её взгляда, блуждающего без признаков мысли, и чувствовал, как стремительно раскаляется плоть.

Тело и душа разделились и, после мгновенного обморока, вновь соединились. Кто она, эта странная женщина? Художница поцелуев и объятий. Нагое лицо, голые губы, испарина страсти в глазах… Он гладил каштановые волосы, усыпанные золотистыми мазками завитков, целовал прориси подкрашенных глаз, литую грудь, где трепетали два розовых венчика, до одури вдыхал запах духов с примесью пота и терял рассудок.

Дня через три они встретились опять, и Сва заметил на её шее странный латунный крестик с нижней частью в виде фаллоса, округлёнными концами и треугольным ушком.

— Что это за крест?

— Ты не знаешь? Древний знак мужчины.

— Как это?

— Знак начала жизни.

— А я подумал, ты православная.

— Хх-о! Если хочешь, моя вера возникла много раньше христианства. Она вообще самая древняя на земле — внутри всех религий.

— Это что за вера такая?

— Та, которую первой узнала Ева и потому стала женщиной, а Адама сделала мужчиной. И они родили всё человечество. Неплохо?

— А сами умерли и вслед за ними все стали умирать. Так что ли? Если по Библии…

— Да, но зато люди научились любить всем существом, а не как дети. Хочешь, я тебе его подарю?

Сва заколебался и покраснел:

— Нет, лучше сама носи.

— Ну да, тебе это не нужно. О-о, как бы я хотела стать мужчиной!

— Зачем?

— Чтобы оплодотворять женщин, доводить их до экстаза.

— И всё?

— А разве этого мало? Иначе жизнь замрёт, как в монастыре.

— Боюсь, ты бы всех женщин распугала. Они выживают лишь там, где есть нежность — как рыбы в воде.

— Ничего ты не понимаешь. Нежность — это слабость. Ненавижу слабых! Женская душа безмерно одинока. А каждый мужчина, нет, каждый оргазм — это открытие самой себя. И наоборот, понимаешь? Ко мне устремились бы все истинные женщины, страстные, бесстрашные. Весь ужас в том, что таких мужчин почти нет.

— А те, что есть, тебя не устраивают?

— За редким исключением, — усмехнулась она и глянула на Сва, — особенно, когда этого не знают.

— Ты что хочешь сказать? — замялся он.

— Сразу видно, что ты русский.

— Не понимаю, какая связь?

— Ты ищешь любви, которой нет. Но есть гораздо большее — молитва плоти и души. Каждое соединение с другим, с другой — это мольба. Тебе не понять, а я кровью это чувствую.

— А ты разве не русская?

— Неужели не догадался, кто я?

— Нет, даже не думал, — усмехнулся: — Кто?

Она сверкнула взглядом:

— По матери я еврейка.

— Теперь вижу. У тебя глаза какие-то особенные, красивые — на грани безумия.

— Я знаю.

Сва глянул пристальнее:

— Скажи, а к кому эта молитва? К Богу что ли? Или друг ко другу?

— Неужели не понимаешь? Кто нас такими создал? Того и надо просить.

— Допустим… А о чём просить?

— О том, чтобы жить — мне, тебе, всем, кто с нами. Только и всего! — сказала она без тени улыбки. — Не ищи вечной любви. Глупо. Есть только страсть — мудрая, древняя, священная, без которой жизнь невозможна. Не всем эта страсть дана — лишь избранным. Ты ищешь женскую душу, сам не знаешь где, а она скрыта в женском теле, как мужская — в мужском.

— Значит, души без тела не бывает?

— Пока тело живо, нет. А потом уже неважно.

Они встретились ещё раз. Её неистовые ласки вызывали пресыщение. После бешеных ураганов хотелось томительного обморочного тепла, лёгкого солнечного удара. Но она не унималась, ничего не замечала.

— Я хочу написать тебя обнажённым. Да не пугайся! Поясной портрет. Мне важны твоё лицо и глаза, огонь желания, а не что у тебя там… И работать я тоже буду голой.

— Неплохая идея. Но с твоей фантазией тебе и натура не нужна.

— Нужна, неужели не понимаешь? — в её глазах бушевала страсть, едва скрытая усмешкой. — Ничего, поймёшь в процессе.

— Давай, в другой раз, — с трудом удержал её Сва.

Через день она позвонила и пригласила в мастерскую посмотреть его начатый портрет. Он долго отнекивался, искал всякие причины, чтобы отказаться.

— Если не хочешь меня видеть, так и скажи! — резко прервала она разговор, замолкла и вдруг расплакалась: — Я тебе глупость сказала в прошлый раз. Забудь. Никого я не хочу рисовать. Я просто хочу тебя видеть. Да, я странная. Это потому, что у меня никогда не будет детей. Никогда! Это проклятье, понимаешь? Приезжай, мне ничего от тебя не нужно. Только немного тепла, — она стала рыдать и повесила трубку.

Сва бросился искать её телефон, открыл блокнот и замер.

— Немного тепла. Ей этого, явно, не хватит. Мне тоже, мне нужно всё. Вместе с телом нужна душа — да, она это точно угадала! — но душа, которая не в глубине тела, а где-то над ним, между губами и небом… Она с ума сходит, потому что детей не может рожать, кричит о каком-то проклятье. Я с ней дня не вынесу, лучше сразу расстаться. Как же её имя? Не важно, в конце концов. Ведь это была обычная случайная встреча, маленький несчастный случай.

На этом их знакомство оборвалось. Больше недели Сва боролся с искушением ей позвонить. Странные речи и страдающие глаза художницы не выходили из памяти.

— Молитва плоти. Скорее уж, заклинание смерти. Слепое, первобытное, сладострастное исступлёние. Ведь жить-то остаёмся не мы, а наши дети — вот в чём ловушка. Смысл в том, чтобы родились эти, хоть и родные, но совсем другие существа и выросли за наш счёт. Не понимаю, в чём проклятье — не иметь детей? А Лави, а другие герлицы? Таких людей полно. И я с нею был бы бездетным — неужели так же страдал бы? Нет, такой мистики мне не постичь.

Несколько раз возвращались к нему эти мысли, и Сва неуклонно гнал их прочь. Почти сразу у него возникло новое знакомство и вскоре закончилось. Потом было ещё несколько встреч, одна ничтожнее другой.

Вычитание чувств

Это была студентка с истфака. Они столкнулись у кассы университетской столовой, Сва растерянно шарил по карманам, собирая мелочь, чтобы расплатиться за обед.

— Надо же, кошелёк дома забыл, — виновато улыбался он кассирше, — только двадцать две копейки набрал.

— Молодец какой! Тогда не ешь. Ставь всё на место! Завтра приходи, когда кошелёк найдешь.

— Смеётесь? Ну, хоть суп и гарнир можно взять? Есть то хочется.

— На суп с гарниром тебе не хватит, — замысловато ответила кассирша.

— Хотите, я вам рубль дам? — услышал он за спиной голос и обернулся.

Девушка похожая на отличницу из провинции смотрела с улыбкой, но в небольших карих глазах таилась застарелая грусть.

— Взаймы, — добавила, поколебавшись.

— Ну, если в долг, то — спасибо. А то бы голодным остался, — Сва благодарно посмотрел на неё. — Я вам завтра же отдам.

— Да ладно… — опустила глаза девушка и поправила чёлку.

Обедали они вместе и тут же договорились, что деньги он занесёт к ней в общежитие послезавтра, около восьми вечера.

Она была хорошенькая, приехала откуда-то с Дальнего Востока. Рубль положила на тумбочку, застенчиво улыбнулась и предложила чай.

— Вы продолжаете заниматься моим питанием, — весело глянул на неё Сва и неожиданно остался, хотя собирался ехать в библиотеку. — Никогда ещё не пил чай в женских общежитиях. Вы тут одна живёте, я вижу.

— Нет, просто соседка к подруге уехала. До завтра.

Он был абсолютно трезв, но на следующий день не мог вспомнить, как оказался в её постели. Она отворачивалась и молча, будто протестуя, отталкивала руки, когда Сва снимал её нелепую мамину одежду. Но сразу затихла в объятьях. Всё произошло так, словно они давно были знакомы. Она то задыхалась, то всхлипывала и, целуя всё сильнее, гладила его плечи. Среди ночи тихо коснулась щеки:

— Ты ничего не заметил?

— Нет, а что? — просыпаясь, сонно выдохнул он.

— Я до тебя была девушкой.

Сва решил, что она хочет выскочить замуж и прописаться в Москве. Насторожился, но сразу расстаться с нею не смог. После этого они несколько раз встречались у него дома. Она оставалась на ночь, и с каждым разом её ласки становились всё настойчивее.

— Дай, я поцелую тебя, там, — шепнула в один из приездов и сползла под одеяло.

— Нет, умоляю… — Сва обмирал и тихо неистовствовал оттого, что женские волосы щекочут живот и его тело больше ему не принадлежит.

Он чувствовал какое-то постыдное, восхитительное унижение и недоумевал: «Зачем это ей? Чтобы получить надо мной власть?»

— Невозможно, нет, — стонал в подушку, выворачиваясь в сладостных судорогах.

Наутро он не мог смотреть ей в глаза, отстранял её губы и руки. На лестничной клетке она расплакалась и умоляюще ткнулась лицом ему в грудь:

— Почему ты стал такой? Что случилось?

— Давай лучше расстанемся. Я провожу тебя, до метро.

— Я тебе больше не нравлюсь, да? — всхлипывала она.

— Нравишься. Не в этом дело.

— А в чём? В чём?!

Всю дорогу Сва страдал от тоскливого онемения и ничего не мог с собой поделать. Она пыталась его обнять, что-то говорила. Он лишь нетерпеливо вздыхал и, чтобы её не обжечь, отводил в сторону руку с сигаретой, в вестибюле метро промолвил, глядя в пространство:

— Как ты думаешь, почему за всё наше знакомство мы ни разу не сказали друг другу «люблю»?

— Я ждала от тебя! Ждала! Я боялась первой сказать.

— Но ничего другого ты не боялась. Как можно любить, начиная снизу?

Она подавилась плачем, прижалась щекой к его плечу.

— Прости! Я дурочка, я хотела… хотела стать к тебе как можно ближе.

— Понятно… Что ж, может, ещё встретимся, — сказал он ничего не значащую фразу, чувствуя, что лжёт ей и себе. — Счастливо!

Отвернувшись, он исчез в людском потоке и сквозь шум услышал крик:

— Я люблю тебя, слышишь!

Вздрогнул, но не обернулся.

— Невозможна такая любовь, — шептал и брёл домой. — Когда нет никакого «потом», никакого будущего. Дурочка, конечно. Или просто любопытная, наслушалась подруг. Но как с такой жить? Вместо любви одинокая постель вдвоём.

Целый день, вечер, ночь и ещё несколько дней, вечеров и ночей Сва вспоминал её прощальный крик и не мог отделаться от угрюмой тоски.

— Только бы продержаться, только бы Лави вышла из больницы и забыла свой мрак! Это с нею я не договорил, с нею не долюбил.

Он был абсолютно трезв, но уже на следующий день не мог вспомнить, как оказался в её постели. Всё произошло так, словно они давно были знакомы. Она то задыхалась, то всхлипывала и, целуя всё сильнее, гладила его плечи.

После этого они несколько раз встречались у него дома, её ласки становились всё настойчивее…

Наутро он не мог смотреть ей в глаза.

— Почему ты стал такой? Что случилось?

— Давай лучше расстанемся. Я провожу тебя, до метро.

— Я тебе больше не нравлюсь? — всхлипывала она.

— Нравишься. Не в этом дело.

— А в чём?

Всю дорогу Сва молчал, но ничего не мог с собой поделать. Она пыталась его обнять, что-то говорила, а он лишь нетерпеливо вздыхал.

— Что ж, может, ещё встретимся, — сказал ничего не значащую фразу.

Отвернувшись, исчез в людском потоке и тут услышал её крик.

Вздрогнул, но не обернулся.

— Невозможна такая любовь, — шептал он и брёл домой. — Дурочка, конечно. Но как с такой жить?

Всё произошло так, словно они давно были знакомы.

Наутро он не мог смотреть ей в глаза.

— Почему ты стал такой?

— Давай лучше расстанемся. Я провожу тебя.

— Я тебе больше не нравлюсь?

— Нравишься. Не в этом дело.

— А в чём?

Сва молчал, но ничего не мог с собой поделать.

— Может, ещё встретимся, — сказал он.

Отвернувшись, исчез в людском потоке и тут услышал её крик.

Вздрогнул, но не обернулся.

Всё произошло так, словно они давно были знакомы.

Наутро он не мог смотреть ей в глаза.

— Почему ты стал такой?

— Давай лучше расстанемся.

Отвернувшись, он исчез в людском потоке.

Всё произошло так, словно они давно были знакомы.

Наутро он исчез.

Всё произошло так…

Всё.

Сва замечал, как его чувства пропадают одно за другим. Первыми пропали восторг и страсть.

— Неужели во мне всё сгорело?.. Если так, чего я ищу?

Словно чудо, вспоминал он свои юношеские поцелуи и писал в тетрадке, пытаясь одолеть скорбь:

Как быстро исчезла эта очарованность — трепет, желание, которое выше всего, что за ним следует. Красота каждого взгляда, слова, движения, дурманящая нагота, тихое блаженство рядом с той, любимой. Поэзия во всём, неожиданные рифмы души с другой душой, тела с телом, поющие голоса чувств, вдохновение выше смысла…

Женская красота никогда не сможет себя познать. Только мужской любви открывается истинная женственность — блаженственность, движенственность, боженственность — в лице, взгляде, голосе, руках, походке. Для чего нам эта приманка жизни? Чтобы на время забыть о её бессмыслице?

Ночами и наяву, он без конца переживал задыхающееся начало своей первой любви. Всё оборвалось нелепым, неправдоподобным, как долгая галлюцинация, расставанием.

— Идиот! Я всё выбросил! — в бешенстве кричал он и пытался отыскать телефон, по которому столько раз звонил — с робостью, нежностью, ненавистью, отчаянием… — А вдруг она не замужем? Вдруг ещё любит? Позвоню, скажу, что без неё жизнь так и не заладилась. А там будь, что будет. Лишь бы покончить с этим кошмаром, не начать пить и не сторчаться.

Над ночным городом шёл бумажный снег. Падали из прошлого разорванные в мелкие клочья страницы его стихов. Одна, две, несколько букв. Ничего нельзя было из них понять, никакого смысла в них не осталось: блю… те… я… лю… смер… гда… бовь… ощай… нец… нет… нет… нет… нет…….........

Два дня Сва болел гриппом и всё искал в записных книжках, пытался вспомнить вырванный, выброшенный, силою стёртый из памяти телефонный номер. Наконец, обозлившись на себя, с силой вцепился в волосы и крикнул:

— Раз так, провались всё пропадом! Всё-о-о!

Вздрогнул, услышав свой хриплый от долгого молчания голос, очнулся и бледной полутенью поплёлся на филфак.

Никтожества

Надо было писать реферат. Сва не вылезал из библиотек. Но каждый день, несчётное число раз вспоминал Лави, стальной глазок в дурдомовской двери, её слёзы на ночном проспекте, их объятья и те мучительные стихи с которых всё началось.

— Почему она мне их читала? Именно тогда? Зачем затеяла этот разговор, похожий на приговор — самой себе, ему и всему на свете.

От бессилия что-либо изменить Сва подолгу закрывался в своей комнате, наедине с больным бесцветным небом. Никто ему не звонил, и он никому не хотел звонить. Даже Ноту, хотя каждый день, теряя надежду, всё ждал от него звонка:

— Если он и правда друг, объявился бы. Знает ведь, что без Лави мне тяжко, что загибаюсь один. Мне пары слов по телефону хватило бы… Значит и ему неохота со мной возиться, он только на музыке, да на церкви заворачивается. Ладно, пусть.

Лишь мама дважды пыталась выяснить, что с ним происходит, но вздыхала и отступала, страшась его угрожающего голоса: «Всё нормально. Денег не надо. Живу, учусь. Не болею. Всё идёт, как полагается. Всё, как надо…»

В глазах несколько дней стояли слёзы, приходилось скрываться от соседей, лежать, шататься по комнате, подолгу смотреть в открытое окно. От зимнего воздуха медленно леденело лицо и становилось легче. Два десятка любимейших книг оказались таким же собранием бессмыслицы, как и все остальные. Никому мудрость не помогла найти любовь. Даже гении всегда были несчастны. Талант бессилен перед жизнью. Красота не спасёт мир. Лави поняла это раньше других.

Увидев свою тетрадку на столе среди грязной посуды, Сва однажды записал:

Боль неизбежна. Остаётся принять жизнь, как заболевание, выживать в одиночку. Но для этого нужно хоть за что-то ухватиться, во что-то поверить.

Странно, одиночество не только сводило с ума, но и помогало. По-своему, словно наркотик: обволакивало, неделя за неделей создавало вокруг защитный слой — прозрачный изнутри, непроницаемый снаружи. Плотнело в плёнку, прирастало к телу, становилось привычным, как зимняя одежда. Сва уже не представлял можно ли ещё себя расстегнуть, раскрыться перед чьей-то тенью? Может, и да, но зачем? Кому он нужен? Ясно, никому. И потому в один из вечеров, когда соседка постучала в дверь и позвала к телефону, несказанно удивился. Звонил Дик:

— Старый, ты уже лет сто, как отовсюду скипнул! Правда, что со всеми растусовался?

— Да… — помедлил Сва. — А что?

— Из-за Лави, легко просечь. Я ж тебе говорил, она герла обалденная, но шизанутая. Фрэндихи глаголят, теперь надолго в крезуху залетела. Ты в курсе?

— Знаю.

Он с трудом выдавил из себя это слово и остановился. Бесила всё та же хамская лёгкость, с которой Дик говорил о Лави и обо всём на свете, хотелось немедленно бросить трубку.

— Ну, ладняк! Если тебе параллельно, то молчу.

— Скажи, как там у вас, в тусовке? — теперь Сва сам тянул разговор, понимая, что опять рухнет в глухую тоску, едва услышит короткие гудки.

— Вообще-то фуфлово, как всегда, — с охотой продолжил Дик. — Одни фёфелы тусуются. Но ты не бери в голову, заходи как-нибудь для оттяга. Хотя я теперь редко в парадняке бываю… Хочешь, смитингуемся, смотаем на один флэт улётный? Но тогда с тебя будет пара батлов вайна, за нас обоих. Согласен?

— А что там будет?

— Будет файново, обещаю! Давай стрелку забьём — завтра в девять вечера, «на Ноге». Там от метро несколько ярдов пройти.

— О'кей, — сказал Сва и тут же пожалел: от Дика ничего стоящего он не ждал.

— Кстати, заодно можешь мне должок принести. За шузы, — услышал в трубке. — Помнишь, четвертак за тобой остался.

— Вэл, — тоскливо ответил и мысленно добавил: — «Тухляк! Такие, как он, ничего без прайса не делают».

Цель звонка стала понятна, захотелось немедленно расплатиться и навсегда завязать с Диком. Даже если придётся опять просить деньги у родителей, приезжать к ним в гости, обещать на отлично сдать сессию, слушать советы о жизни, о женитьбе и так далее. Даже если надо будет почти месяц неведомо как тянуть до стипендии.

— Я для тебя потом ещё что-нибудь надыбаю, — не унимался Дик. — Давай, завтра в девять!

Больше месяца прошло после его ухода из парадняка. Неправдоподобным видением вспоминалось лицо Лави, её поцелуи, горячие зрачки, нежный осипший шёпоток: «Как с тобой кайфово…» Временами Сва останавливался посреди комнаты, квартиры, города от холодящей боли в груди. Он будто касался её губ, ощущал телом её тело. Кружилась голова, тяжело и жарко рвалась наружу плоть, тянула в воображаемые объятия. Ночами грезилось, что к нему с поцелуями подходили знакомые герлицы, и тут же возникало лицо Лави. Наутро Сва овладевала пьяная мучительная тоска, от которой ничего не помогало.

Перед встречей на Ноге, он весь вечер мерил шагами комнату, изнемогал и будто себя оправдывал:

— Некуда пойти. Совсем. Провались пропадом все хиппы. Без Лави в системе делать нечего. Жаль только, что Нот, единственный друг, от меня отшатнулся, видно, убеждениями мы не сошлись… Но какой толк в этой его забугорной книжице? Не понимает он, что в мире зверей никакие книги, даже священные, ничего не изменят. Лави чтением не спасти. И мне не помочь. Любовь не в книгах, а в людях. Или её вообще нет. У хиппов одни слова про любовь, пурга словесная… Что, опять сидеть дома? Будто не насиделся, не належался в этих стенах. Ладно, встречусь с Диком, отдам ему поганые его деньги и на всём поставлю крест… А вдруг на этом флэту встретится не фуфло, а какая-нибудь симпатяга? Хотя какие знакомые могут быть у Дика? Тьфу, не всё ли равно? Любые уродины, любые петуньи лучше, чем смертная тоска. Была бы рядом Лави, я тут же послал бы всех к чёрту!

В метро, медленно свирепея, Сва прождал Дика минут двадцать и, если бы не долг, не думая, ушёл бы. Наконец, тот явился, чуть пошатываясь. Увидев его пляшущие глаза, Сва ещё раз пожалел, что согласился куда-то с ним пойти, но две бутылки портвейна были уже куплены и лежали в спортивной сумке.

— Держи! — сунул он Дику четвертной.

— Сори, опоздал чуток! Но мы не в Лондоне, — так же, не здороваясь, бросил тот и, не считая, сунул деньги в ксивник. — А это тебе! Литл гифт, чтобы фрэндов не забывал. Потом, когда прайс будет, отдаришь, — Дик протянул тёмно-жёлтую брезентовую сумку на длинной лямке, отделанную кожей, с кучей карманов и застёжек. — Теперь ты в полном райте. Еловый бэг — мечта! С лейблом, видишь? Только стёкла оттуда вытряси. Я в нём водяру на днях грохнул, осколки остались.

— Да, брось ты! Незачем мне, — покраснел Сва. — У меня есть.

— Вот эта? Подари её своей бабушке! — Дик усмехнулся. — Пипл таких не носит. Ну ладно, где батлы? Давай! А это — он кивнул на спортивную сумку — сверни, если слабо сразу выкинуть, и положи в бэг. Учить тебя надо, чувачок.

— Ну ладно, раз по дружбе, спасибо, — слабо улыбнулся Сва тому, что среди хиппарей кто-то ещё считает его своим, что одиночество не так уж безнадёжно. — Сумарь, правда, классный. Как раз для полного прикида.

— Фирменный сумарь я тебе ещё достану, когда у тебя сольди будут. Только попроси, — по-деловому закончил Дик. — Двинули! Да, чуть не забыл, вот тебе в придачу очки блэковые. Ну-ка надень!

Сва смутился, глянул сквозь тёмные стёкла и надвинул оправу на нос.

— О, точно по фейсу! Вид чумовой! — воскликнул Дик.

— Сколько с меня ещё?

— Мелочь не в счёт. Но дринкануть как-гибудь с олдовым фрэндом, уай нот?

Обижаться на Дика было бесполезно. Преодолевая неприязнь, Сва спросил, шагая рядом с ним:

— К кому идём-то?

— Сейчас увидишь. Такого кайфа ты точно имел, — загадочно посмотрел Дик и не удержался от ухмылки: — Тут одна питерская герла к своим фрэндихам завалилась. Приглашают оттянуться прикольных мэнов.

Он вдруг почувствовал лёгкую знобящую дрожь:

— Холодно что-то.

— Сейчас согреешься, — хохотнул Дик. — Только не парься там, как дешёвый мажор. Ты со мной, не забывай.

Сва твёрдо решил, что от любой дури сходу откажется и пить будет самую малость: «Никто меня не заставит. Сбегу от них и всё, — говорил он сам себе, но в глубине души чувствовал, что ждёт его нечто другое. — Ладно, я не монах, в конце концов».

Дверь в квартиру старого дома после настойчивых звонков открыл голый по пояс качок — в джинсах, но босой — и тут же ткнул Дика кулаком в грудь. Он был явно не в себе:

— Ну, ты, кайфолом! Опять опоздал! — язык парня заплетался, в опущенной руке дымилась сигарета. — Я бы не открыл, но Лидуха сказала, что ждёт. Давай, в один заскок!

Они зашли в прихожую, куда свет попадал через коридор из кухни. Пахло куревом, прокисшей едой и ещё чем-то непонятным.

— Выгружай батлы! Что там у вас? — качок защелкнул цепочку на двери, бегло глянул на Сва и добавил: — Догонять будете на кухне. Вперёд! — он с грубоватой силой толкнул их в спины. — Сами в рум не рыпайтесь. Я вас кликну.

Он ушлёпал по коридору в комнаты. Из-за приоткрывшейся двери стала слышней музыка, галдёж многих голосов, пьяные выкрики и девичий хохот. «Что-то твистовое, как в сельском клубе», — про себя отметил Сва и удивлённо проронил:

— Весело вроде бы. А нас сходу отшили.

— Это Крюк, морда поганая, — недовольно и опасливо пробурчал Дик. — С ним лучше не базарить. Давай водяры примем! Сейчас всё рассосётся.

Он вытащил из куртки четвертинку, сделал несколько глотков, гулко выдохнул и, не открывая глаз, протянул её Сва: — Держи, для разогрева! Клоуз кинем тут же. А то потом не найдёшь, я учёный.

Он странно хмыкнул и начал медленно раздеваться. Почти тотчас из открывшейся двери закричал женский голос:

— Дик, валите сюда! Чё вы там пасётесь?

Дверь тут же с треском захлопнулась и приглушила пьяный мужской бас:

— Лидух, ну ты даёшь…

Потом тот же девичий голос кого-то отчётливо и беззлобно от-материл. Дверь открылась снова, и вместе со взрывом хохота в коридор вышла миловидная герла с нагловатой, хмельной усмешкой, в расстёгнутой шемизетке на голой груди.

— Пошли! — рыкнул Дик и полуобернулся на Сва, который всё ещё очумело стыл на кухне.

— Солнышки! — услышал он нежный голосок и, как только она целиком показалась из-за коридорного комода, остолбенел: никакой другой одежды на ней не было, герла держала в отставленной руке бокал с вином, а другой обнимала Дика, прижимаясь к нему всем телом. — Май лав…

Они шагнули внутрь комнаты, и Сва заметил в приоткрытую дверь круглый стол, уставленный бутылками, тарелками и горящими свечами. От их огней по стенам и потолку плясали тени, а вокруг в сигаретном дыму, метались полуголые тела. В нос гадко пахнуло потом, алкоголем и простецкими духами. Сва мгновенно протрезвел и накинул куртку. Через миг за ним с грохотом захлопнулась входная дверь.

— Отстой. Стадо. Никтожества… — губы долго выплёвывали на асфальт одни и те же слова вдогонку за скачущими шагами.

До самого дома Сва изнемогал, пытаясь стереть из памяти увиденное.

— Они же пустотелые! Как я мог куда-то пойти с Диком? Дебил, пень квадратный. А он меня за такого и держит! Хотя чем я лучше их? Мразь такая же.

Несколько суток Сва пытался избавиться от наваждения, исторгнуть отраву, колыхавшуюся внутри.

— Откуда же я знал? Даже представить не мог такое! Познакомиться решил, на что-то надеялся… — корил он себя и кривился в пьяной усмешке. — Дурак, захотел грязью лечить раны души.

Он уже выпил полный стакан водки, но это не помогало. Мозг и вся комната наполнялась обжигающими видениями, будто он всё-таки шагнул вслед за Диком в поганую комнату. Бессмысленное листание книг, слушание тошнотворно знакомых пластинок из родительской коллекции, сонное отсиживание лекций на факультете — всё было напрасно. Одну ночь Сва спал, не гася света, точнее, пытался спать. Неукротимо буйствовало тело, пылала голова, ни с того ни с сего бешено заходилось сердце. Без конца вспоминались пугающие, сделанные будто из цветной пластмассы, глаза качка.

— И у той герлы глазки были такие же. Они в этом притоне все были обдолбанные, иначе такое выдержать невозможно. Крыша треснет. Но может, у них и не треснет. Дик, наверно, круто там залетел. А мне теперь и без наркоты хватает ломки. Идиот! Я же чувствовал, что там будут не просто мочалки, а обязательно с какой-нибудь гадостью, и всё равно шёл! — стонал Сва от злобы на себя. — А если бы остался, точно сторчался бы. Я себя знаю… Хорошо, что с Диком за шмотки расплатился. Видеть его больше не могу. И всех хиппов в придачу. Хотя причём здесь хиппы? Это же выгребная яма, а не тусовка. В парадняке и герлицы совсем другие — милые, добрые… Пусть, но зачем они мне? Даже кисаться с ними — в лом, если Лави в крезе изнемогает. Жутко подумать: любовь в тюрьме, надвое разделённая больничной решёткой… Когда она вернётся, какой? Чего ждать — то ли спасения то ли казни? А что я теперь ищу? Новых девиц, что ли, на полчаса каждую? Стошнит разок в постели, и вся любовь, — сжимал он ладонями лоб, а локти пьяно расползались по столу среди бумаг и тарелок, под опостылевшей потолочной лампой. — С Лави я искал совсем не это. Я к её душе прикоснулся. Взглядом, губами. С нею моё тело исчезало, само становилась душою… Почему она сказала, что всё дала мне в первую ночь и ничего другого у нас не будет? Что нет ни души, ни Бога? А у самой именно душа и болит. Значит, есть, чему болеть. Слышишь, Лави? Ты там, в своей крезе, жить не хочешь, а я здесь без тебя загибаюсь. Если бы ты знала, кем я стал? Ужаснулась бы. Лучше бы мне остаться в той флэтяре, сгинуть, не выходя из ямы. Но слабо оказалось, вот и живу. Потому что я уже никто. Никтожество.