Сва

Валерий Байдин

Валерий Байдин – прозаик, культуролог. Родился в Москве, был близок к движению хиппи и религиозному подполью, под давлением властей исключён из аспирантуры МГУ, уволен из Института Искусствознания. В начале 1990-х годов покинул Россию, учился в Швейцарии и Франции, защитил докторскую диссертацию по русскому авангарду, преподавал и читал лекции в университетах Нанси, Нормандии, в Сорбонне. Автор полутора сотен научных статей и эссе о русской художественной культуре, монографии «L'archaïsme dans l'avant-garde russe. 1905–1945», стихотворного сборника «Patrie sans frontières». Живёт во Франции и в России.

b. Парадняк

Терял последние листья и остатки тепла дождливый ветреный октябрь. Кое-где на стенах домов предвестием тоскливого ненастья уже появились до тошноты знакомые плакатные лица вождей и плечистые люди, идущие в ногу к непостижимо близкому счастью.

Именно тогда в один из вечеров он столкнулся в метро с бывшим одноклассником, симпатичным балбесом из давно забытых школьных лет. Лицо и фигура длинного тощего парня в потёртых джинсах и жёлтой вельветовой куртке промелькнули в толпе, но показались знакомы. Уже из-за спины донёсся окрик:

— Старик! Не узнаёшь? — с лёгкой усмешкой парень добавил. — Забыл наш десятый класс? Я — Вадик. Помнишь такого?

После рукопожатия они прошли в людском потоке несколько шагов и надолго застыли посередине «Кропоткинской», вспоминая бывших друзей и далёкую, смехотворно наивную прежнюю жизнь.

— Значит, студнем стал, — Вадик резко сменил тему. — А где тусуешься?

— То есть?

— Значит, нигде. Я правильно понял? — покровительственно навис школьный приятель. — Тогда двинули в наш парадняк! Тут рядом. Время есть? Кайфанём ради встречи, я тебя с пиплом познакомлю, с герлухами клёвыми. Не жмись, вижу, что хочешь. Покамали!

На улице Вадик оглядел его и поморщился:

— Прикид у тебя, не обижайся, — совок голимый. Но это можно поправить. Зато рост и фейс как надо. И хайр классный. Сами вьются или помогаешь? — усмехнулся и подмигнул.

— Забыл что ли? Они у меня всегда такие были.

— Короче, запомни, ты мой фрэнд. Всё будет о’кей! На тусовке… — он снисходительно прервался. — А, может, ты и про хиппов ничего не слыхал?

— Слышал.

— Но видел только издалека, йес? И наш спич, я вижу, сходу не рубишь.

— Ну-у, понять можно…

— Ладно, въедешь по ходу дела. Ты в скуле, помню, на инглише ток неплохо давил. Кстати, в тусовке меня зовут Дик. У нас у всех там системные имена. И у тебя будет, — с этими словами он вошёл в магазин и жестом поманил за собой: — Надо бы вайна для начала взять, пару батлов.

— У вас что праздник сегодня?

— Отчасти, да, — усмехнулся Дик. — У нас в парадняке всегда так, хоть там и фуфлово. Но больше деться некуда, особенно в холода. На флэтах тусовки другие и почти всегда в напряг — то с пэрэнсами, то с соседями.

Скинулись и купили молдавского портвейна. Через несколько минут вошли в подъезд старого дома недалеко от бульвара и оказались во вместительном парадном, освещённом голой тусклой лампочкой. От сырости мелкими известковыми цветами коробились крашеные в зелень стены. Полуразбитые кафелины пола с дореволюционными узорами были стёрты тысячами ног.

— Хэй ю пипл! — приветственно крикнул Дик и подтолкнул его вперёд. — Это мой фрэнд. Ещё от скуловых времён. И вообще классный мэн.

На них разом оглянулось с десяток внимательных, улыбающихся, равнодушных, грустных лиц. Но одна пара так и не разомкнула долгого поцелуя. Девушек было больше.

— Хай! — рыжий крепкий парень с тёмной лентой на лбу осмотрел его с ног до головы и протянул руку. — Тебя как в системе кличут?

Он пожал плечами и слегка покраснел:

— Никак, я…

— Уот из ю нэйм? — сдерживаясь, чтобы не прыснуть от смеха, пропищала из угла блондинка в яркой накидке со множеством блестящих пуговиц и нашивок.

Он продолжал оглядываться и глупо молчать. Невысокая девушка в куртке-балахоне с пуховой оторочкой и вплетёнными в волосы цветными нитями неожиданно подошла, положила руку на его плечо и дыхнула сигаретным дымком:

— Скажи, как тебя зовут? Ну, просто… твоё детское имя.

— Сева, — так же тихо ответил, цепенея от её прикосновения.

— Забудь! — девушка повелительно улыбнулась, сияющие, чуть расширенные зрачки золотисто-карих глаз сразу врезались в память. — Тебя зовут… Сва.

Она обернулась ко всем:

— Народ, ай ю презент! Это Сва!

— Клёво… — рыжий переглянулся с нею.

— А всё же, отглаголь для начала, ты кто? — донёсся девичий голос из глубины подъезда.

— Теперь неважно, он в нашей тусовке, — девушка отошла в сторону, и он понял, что её здесь слушают.

— О'кей, Сва! — парень дружески хлопнул его по плечу. — С тебя батл.

— Оф корс, — сзади возник Дик и вытащил из сумки портвейн. — Всё в полном райте.

— Тогда, летс дринк. Меня зовут Бор.

— Лучше скажи, Перебор, — смеясь, оттолкнула его румяная толстушка в хитро связанной кофте и звякнула забавными пластмассовыми бусами. — Я — Точка.

— Глори, — другая, с крупными грустными глазами, чуть коснулась щекой его лица.

«Красивое имя», — отметил Сва.

После этого все потянулись к нему с рукопожатиями, а девушки — с беглыми поцелуями, лукавыми, улыбающимися, оценивающими взглядами.

— Муазель, — чмокнула в подбородок красивая блондинка.

— А я — Ни-Ни, — сделала в воздухе кокетливый жест ещё одна, с аккуратным личиком, и скользнула губами по щёке.

— Этого мэна зовут Откол, — как можно серьёзнее произнесла Муазель, давясь от смеха.

— Не, я просто Коля, — театрально сложился надвое парень с подвижным лицом и завораживающе ясными глазами.

— Потоп. Или Потап, между прочим, — тряхнул руку ещё один, с горбатым клоунским носом.

— Данетт.

— Да или нет? — не выдержал Сва.

— Посмотрим… ты не первый, кто спрашивает, — усмехнулась, тряхнула кудрями миловидная девчушка.

— Мади, — загадочно произнесла брюнетка с длинными ресницами и сразу отошла в сторону.

Она была старше остальных и единственная подкрашивала губы.

Эти прозвища и лица Сва запомнил смутно. Стоял в глазах и тянул к себе лишь один лик — той, которая первой его поцеловала. Позже всех к нему подошёл невысокий розовощёкий паренёк похожий на студента и одетый так же скучно, как и он сам. Пушистая бородёнка едва скрывала пухлые губы и нетвёрдую, ускользающую улыбку:

— Юра, — задумчиво представился, глянул серьёзно, с явным дружелюбием.

— Не слушай, это Нот! Он на любой музыке, на каждой ноте сходу заворачивается, — произнесла, опять приблизившись, та самая девушка.

— Вовсе не на любой, — мягко возразил паренёк.

— Нот ту бэд, — не думая, произнёс Сва, тряхнул ему руку, глянул на девушку и смущённо вымолвил: — А как же… тебя зовут?

— Лави, — прищурилась она и чуть откинула голову.

От её взгляда вспыхнули щёки, теплая волна дошла до самых ног.

— А теперь немного кайфа для лайфа! — изобразив с помощью ладони поднос пьяного официанта, Откол, шатаясь, пошёл по подъезду сразу с двумя открытыми бутылками.

Пили по очереди. Бор, теперь уже в чёрной широкополой шляпе, играл на гитаре что-то из битловского «Трудного дня», но его английский невозможно было понять. Свет маленькой лампочки под потолком начал золотиться и расплываться мелкими лучами. Сва сидел вместе со всеми у стены на сложенных картонных коробках, ёжился от проникающего в спину холодка и поглядывал по сторонам. Прокуренный воздух подъезда казался совсем домашним.

— Дай-ка я засингую что-нибудь покруче! — Лави взяла у Бора гитару, и все сразу оживились:

— Файн! Сделай нам «From Me To You», — звучно произнёс Потоп.

Тут же все закричали наперебой:

— «And I Love Her»!

— «Квинов» спой, «Save My»!

— «Somebody To Love», только её!

— Нет, лучше нашу любимую… — умоляла Точка.

Лави, не дожидаясь, пока все затихнут, уверенно начала красивым чуть сиплым голосом: «Yesterday, all my troubles seemed so far away…» Потом без остановки спела «Happy together» и «Роллингов» — «Lady Jane». Две девушки негромко, почти без слов подпевали, остальные курили. Никто не смущался, когда хлопала входная дверь или с лязгом приземлялся лифт и мимо тенями мелькали жильцы. Кто-то недовольно качал головой и глухо бубнил, кто-то поджимал губы, тяжело разглядывал непривычную одежду, странные украшения, длинные волосы, бороды и уходил, махнув рукой:

— Расселись тут, раскурились, распелись! Да, всё не по-нашему! Откуда вы только взялись?

Лица герлиц

На целый месяц прежняя жизнь утонула в сигаретном дыму, из которого каждый день в парадняке возникали всё новые лица и мысли. Три года запойного чтения, литература, искусство, философия, третий курс филфака, сумасбродное студенческое бытие, занятия спортом и даже любовные встречи, в которые он, как в мелкую реку, ненадолго погружался — по пояс, по грудь и никогда с головой, — потеряли смысл. Входя в знакомый подъезд, Сва задыхался от волнения — так трудно было привыкнуть к новой жизни, неожиданно начавшейся и непохожей на всё, что он знал раньше. Друзья из системы, их броская внешность, понятия и привычки, язык и манера говорить кружили голову. До тихого помешательства доводили девушки, манящие юной отчаянной красотой — столько ласки источали они к нему и ко всем вокруг, что Сва не знал, как себя вести. Лишь одно было грустно: Лави больше не появлялась.

А именно её он жаждал увидеть больше всего, спросить о ней не решался, часто наведывался в парадняк, но держался осторожно и упорно ждал дня, когда она придёт.

— Любить всех, дарить себя друг другу, как цветы, — это так просто! А иначе зачем юность, зачем жить? — звучали в ушах чьи-то нежные, чуть лукавые слова.

И было неважно, чьи. Пожалуй, любая из девушек могла повторить их, обвиваясь руками вокруг шеи и делая кис. Ночами, после каждой тусовки, когда в парадняке собирался незнакомый народ, либо они сами всей компанией шли куда-нибудь на стрит, Сва метался в полусне. От голодных смесей вина и сигарет нестерпимо горело нутро. На щеках таяли следы поцелуев, в ушах звучал английский рок и несуразный, забавный и привязчивый хипповый сленг, который он называл для себя «иноязом». Но самым неожиданным оказалось чувство неведомой ранее свободы. Пусть это была свобода лишь среди своих.

— Совок — это не только страна такая убогая, это система, которая всё душит, — объяснял Дик. — Чтобы выжить, надо вписаться в другую систему, и лучше нашей ты не найдёшь. Здесь полная воля и кайф вместо тоски и всеобщего маразма.

— В самом деле, как я мог так жить — одиночкой, в безликих толпах, между дурдомом и зоопарком? — удивлялся Сва и шёл в парадняк с ожиданием чего-то чудесного, что вот-вот должно было с ним и всеми остальными произойти.

— Вдумайся, что это за судьба? — как-то разгорячилась Муазель, прижавшись к нему плечом: — Родиться, прожить и умереть среди вечных строек и помоек, в домах-уродинах, от которых даже работяг тошнит! Почему всех в совдепии так низко опустили? Я, например, в Италии хочу жить. Там моя настоящая родина, в Европе, в Штатах, но не здесь!

Так думали все вокруг. В парадняке друг друга понимали с полуслова, он казался островком хипповой системы — плавучего архипелага среди враждебного моря, в пучинах которого обитали утопленники утопии, целый утонувший народ. Но более всего угнетало отсутствие денег, а вовсе не полисы или очередной пленум компартии. Прайс, сольди, мани означали для одних желанную свободу, для других нечто более земное. Их искали, аскали, зарабатывали, как умели.

— Старик, если ты ещё не выбрал между кайфом и отстойным ворком, крутись, как знаешь. Жизнь в системе тоже требует жертв, — однажды принялся его вразумлять незнакомый мэн, забредший в парадняк с батлом водки. — С пэрэнсов много не состругаешь, а на одну стипуху ты через неделю стухнешь. Мэйк мани. Кто шмотки по тихому толкает, кто дурцой пробавляется, кто вкалывает по-чёрному. Смотри сам… А то могу скантовать тебя с одним конкретным чуваком.

Из уважения к его длинному спутанному хайру, Сва растерянно улыбался, но дальше пары глотков дело не пошло. Тот покрутился по парадняку и медленно, вразвалку вышел. Весь остаток вечера Сва переглядывался с Данетт, оценивая её внезапный жест. Выбрав момент, она подошла к Сва, прижалась к щеке и прошептала, кося глазами в сторону незнакомца:

— Вяжи с этим по-быстрому. Стрёмный он. Верняк, полисам стучит или на гэбуху горбатится.

Несколько дней он с досадой думал об этом типе, привыкая к мысли, что среди хиппов тоже есть стукачи. Как и по всей стране.

— Обойдусь без таких помощников, что-нибудь придумаю. Мне много не надо. Главное — избавиться от этого цивильного прикида.

Накануне Дик, как нарочно, заявил ему при всех:

— Ты больше месяца с нами тусуешься, а ходишь как студень. Пора поднапрячься, клоуз слегка сменить! Не думаешь?

Сва задохнулся от обиды, — и это говорил его друг! — покраснел и быстро, ни с кем не простясь, пошёл к выходу. Дик нагнал его уже на улице:

— Старый, ты чё? Даже не дослушал. У меня с собой точно для тебя отвальный куртон есть. Ношеный, конечно, но — класс. Давай куда-нибудь заскочим. Только лукни — сходу зависнешь, — он почти насильно затянул Сва в ближайший подъезд и достал из сумки чёрную вельветовую куртку с кожаной отделкой. — Тебе прямо в сайз! С зиперами, с накладками клёвыми. За стольник отдаю, без навара, как фрэнду. Такой мазы потом долго не будет.

Унижение медленно проходило, Сва колебался:

— Я бы взял, но деньги только завтра будут, к вечеру. Надо у родичей полтинник подзанять.

— Бери, не чеши репу! — Дик протянул куртку. — Кстати, могу для тебя джины достать. Новые тоже за стольник, а так — за полпрайса. Ты как?

— Надо бы взять, конечно… Но пока не могу. Спасибо, Вадик.

— Лучше — Дик. У тебя всегда проблема сольди, да?

— А как ты догадался? — усмехнулся Сва.

— Легко… — он кисловато хмыкнул: — Всем пиплам житуха в напряг, все нулевые ходят. Откуда у нас прайс? Мой совет, тряси пэрэнсов плотнее, чтобы на клоуз хватило.

— Они обещали в подарок к Новому году отсыпать немного. Не раньше. У них даже на еду толком не хватает, за кооператив расплачиваются.

— Дави на них, пусть не жмутся! А этот прикид попробуй в комок толкнуть, — он небрежно ткнул пальцем в его почти новое осеннее пальто.

Дик вёл себя непонятно — то по-хамски, то вполне приятельски. Как и обещал, вскоре достал за полсотни неплохие джины, а еще через неделю недорого продал в долг почти неношеные тяжёлые шузы. Отстирать, отчистить, зашить всё это было не так уж трудно. Отныне Сва носил с тайной гордостью и уже не снимая настоящий хипповый прикид. В тусовке он стал неотличим от других. Оставалось лишь расплатиться с долгами. «Не новое, но файновое», — не выходила из головы любимая поговорка Дика. Теперь прежняя одежда Сва — костюм и пальто, подаренные родителями после поступления в университет, — годилась только для экзаменов и редких поездок к ним в гости.

Купить или достать фирму́ в парадняке мог далеко не каждый. Но негласный парад хипповой моды происходил там постоянно. Мэны поражали дерзостью и богемной выдумкой, для прикола могли явиться то в тщательно подобранных старинных обносках, то в живописном рванье, то в неведомо откуда взявшихся потрёпанных театральных костюмах… Герлицы исхитрялись, как могли, перешивали и перекрашивали для себя и своих френдов угрюмую цивильную одежду, из невзрачных тряпок создавали нечто кайфовое, со вкусом подбирали ткани и гнали самострок — вельветовые трузера, блейзеры, бархатные платья, расшивали их тесьмой и бисером, вязали свитера, накидки, шарфы улётных цветов и рисунков, кокетничали попиленными и вышитыми джинами, яркими повязками и невообразимыми шляпами, плели хайратники, бусы и браслеты, мастерили ксивники и бесчисленные шизовые феньки…

Однажды вечером Сва пришёл в парадняк прямиком из библиотеки с отцовским кожаным портфелем полным книг.

— Что это у тебя за глюковина? — прыснула Мади, и все вокруг расхохотались.

— Наследство от дедушки, — нашёлся Сва, но ощутил лёгкий досадный жар.

— Да, прикол. И букварей у тебя там! На всех нас хватит, — улыбнулась Глори и подмигнула, что значило: «Не вянь, смейся с нами!»

— Восемь батлов поместится, — оценивающе глянул Бор и почесал в затылке.

— Дай поносить! — тут же подскочил Откол.

Изображая крезанутого профессора и тараща глаза по сторонам, он аршинными шагами прошёлся по спирали, потом завертелся в центре, прижимая портфель к груди и картаво выкрикивая:

— Учиться, товарищи! Учиться! И ещё много-много раз — учиться! — подождал, пока стихнет смех, и замычал голосом кретина: — Экзамены сдают и принимают в дурдоме. Вместе с анализами…

Книги вывалились на пол, Сва схватился за голову и ринулся к Отколу.

— Караул! — истошно заорал тот и, бросив портфель, в театральном ужасе взбежал по лестнице на целый пролёт.

То краснея, то бледнея от всеобщего смеха, Сва молча собрал книги, обтёр каждую носовым платком, бросил его в угол и удалился, ни на кого не глядя. На улице его нагнал Нот:

— Не бери в голову! Обычная проверка на прочность. Они не придурки, но подколоть любят, особенно новичков. Молодец, всё правильно сделал. Теперь ты — свой, увидишь.

В ответ Сва скривился в угрюмой ухмылке и промолчал. Через десяток шагов остановился, вздохнул и пожал Ноту руку:

— Если бы не ты, я бы в парадняк вряд ли вернулся.

Среди пиплов он после этого действительно стал совсем своим. На следующий день герлицы с улыбками заглядывали ему в глаза и наперебой тянулись сделать кис, парни дружелюбно жали руку, а Откол, как ни в чём не бывало, протянул крошечную шоколадку:

— Для милых бородатых дам, другим не дам! — и тут же вытащил бутылку рэда, подмигивая: — Давай на двоих, а?

Пили все вместе, но к шоколадке Сва не притронулся. Тогда Глори, взяв её в губы, заставила его откусить половинку и закончить поцелуем. Кружилась голова, в груди теплело от вина и ещё больше от рассеянной в воздухе девичьей нежности.

А дома одолевала грусть. Лави напрочь исчезла из парадняка. Лишь раз Сва случайно, глупо разминулся с нею из-за учебных дел. На следующий день Точка передала ему от неё привет, усмехнулась, но больше ничего не сказала. И он разволновался.

— Ты что, правда, на Лави завис? — ухмыльнулся Дик. — Все герлухи уверены.

— Ну, не больше, чем остальные, — отмахнулся Сва. — Сингует она классно. И вообще… Говорят, привет мне вчера передавала. А сама почти не появляется. Странная немного, тебе не кажется?

— Лави классная герла — факт! Но глючная и к тому же флэтовая. Её фрэндихи сами не знают, когда она сюда прикамает, — втолковывал Дик и многозначительно щурил глаз. — Чего ты удивляешься? У неё свои флэта, свои дела, свои лавера…

После этих слов Сва охватила тоска. Влекущие, с тревожными скорбными тенями глаза Лави, их первая встреча, её поцелуй и песни опять, обжигая, ринулись из памяти. Он боялся представить, что будет, если увидит её вновь. Ведь дальше, он-то себя знал, неотвратимо начиналась любовь. И потому изнывал: если у неё есть кто-то, зачем передавать ему привет? А может, Дик, как обычно, привирает? Лучше наплевать на его ухмылки, стиснуть сердце, как в ожидании боли или неведомого счастья. Сва хмуро пожал рыхлую ладонь приятеля, издалека махнул всем рукой и поехал домой.

Приближалась безнадёжно долгая зима, и вместе с последними листьями исчезало радостное удивление, в котором прошли почти два месяца. Оказалось, что в хипповом радужном мире ему не хватало главного. Ни клёвый прикид, ни легко освоенный сленг, ни пробившаяся каштановая бородка, о которой герлицы наговорили ему столько всяких слов, мало что изменили. Каждый день видеть их целующихся то с одним, то с другим становилось невмоготу. Без особого сожаления Сва соглашался быть чудаковатым одиночкой, отходил ото всех в любимый угол, мрачно сутулился, и никто не разглядел бы, как, прикрыв глаза и ошалело куря, он задыхался от гложущей тоски:

— Неужели они спокойно становятся общими для всей тусовки? И такая жизнь им катит? Или мне это кажется? Если так, они просто ничего не чувствуют. Говорят о любви ко всем на свете, а любить-то они могут? Или не дано?

Ни алкоголь, ни сигареты не помогали унять мелкую поганую дрожь. Сердце колотилось, разгонялась по телу пьяная тяжесть, и он готов был бежать куда угодно, лишь бы прекратилась эта тихая горячка. Не было ничего наивнее, чем искать в парадняке что-то настоящее. Обниматься с одной, затем с другой, потом тащить её в постель — и так со всеми, по кругу? А дальше? Лучше уж забить и на парадняк и на весь пипл. Но он знал, что уйдёт из системы лишь навсегда. А идти было некуда и не к кому. Девицы хмуро поглядывали на него и явно считали шизиком, полностью задвинутым на Лави. Как ни пытался Сва сойтись с какой-то из них, чтобы немного развеять тоску, ничего не получалось. Напрасно то с Данетт, то с Мади, то с Глори пытался он говорить о Бергмане, Феллини, Тарковском, битниках, Керуаке, Гессе, Булгакове, о любимых рок-группах и так далее. От него явно ждали другого. Быть может, они тоже искали родную душу, стремились вовсе не к хипповой фри-лав? Сва чувствовал, как от мимолётной, дружеской нежности в их глазах возникало лёгкое безумие, и учился каменеть в ответ.

Ни к кому, кроме Лави, его не влёкло, не могло влечь. Встретиться с нею он мечтал до одержимости, безнадёжно пытался о ней забыть и в мельчайших подробностях вспоминал манящие глаза, лицо, фигуру, голос. Ради того, чтобы увидеть её, мотался по разным тусовкам и каждый вечер хоть ненадолго заглядывал в парадняк. Сва почти не ездил на факультет и в библиотеку, но и оставаться дома, непрестанно думая о ней, был не в силах. Он всё больше утверждался в мысли: Лави вовсе не тусовочная герла, как остальные. Она настоящая, и потому отовсюду свалила. Не раз в минуты отчаяния Сва готовился одним болевым рывком расстаться с системой и погрузиться в мир одиночек, но останавливало предчувствие: надо терпеть и ждать, Лави когда-нибудь появится.

Дик

Из-за пронизывающего ледяного ветра в тот вечер парадняк был непривычно малолюден. Не было гитары, никто не пел, не смеялся. С полдюжины хиппов толпились в самом тёплом месте, у батареи, курили, без особой охоты глотали ледяной вайн и лениво переговаривались.

Дик, завидев Сва, отвёл его вглубь подъезда, к заколоченной двери чёрного хода, где поворачивали во тьму усыпанные мусором ступеньки и откуда вечно тянуло подозрительной вонью.

— Не хочешь косячок рвануть? Немного опиума для пипла. Или религии для народа, как сказал бы отец всех мажоров, — он протянул сигаретку.

— Это что? — догадался Сва и напрягся.

— Это? Травка. Не пробовал ещё? — глаза Дика глубокомысленно блеснули.

— А ты пробовал?

— Не смеши! Я два года зависаю.

— М-да? А зачем тебе?

— Да, просто. Чтобы крышу покруче задвинуло. Отрубиться, кусок кайфа поиметь. А что?

— Не пойму, зачем такой кайф лично тебе? Ты что, по-другому не умеешь?

— Чего тут понимать, чувачок? Торч много круче вайна. А жизнь кругом херовая. Нет кайфа в лайфе. Ну, будешь? Если что, потом сочтёмся.

— Нет, я… — Сва заметался взглядом по стенам: — Слушай, у меня с собой портвешок есть. Может, всё-таки дринканём?

— Опять молдавский? Ладно, уговорил, — он неохотно улыбнулся и спрятал сигарету.

Сва пил понемногу, как обычно, Дик жадными глотками, быстро хмелел, хмуро усмехался, выслушивая пустяшные прогоны о жизни, учёбе, последних тусовках. Потом вдруг перебил, хмельно растягивая слова:

— Мне это давно в лом, вот где! — он провёл рукой по горлу.

— А наш парадняк?

— Лабуда это, не врубился ещё?

— Ты же сам меня сюда привёл, — удивился Сва.

— А-а! — отмахнулся Дик и, опираясь спиной о заколоченную дверь, разом прикончил бутылку. — Пошли отсюда, смердит.

Они вернулись в парадняк, но остановились в стороне от остальных. Дик пьяно привалился плечом к стене и с мрачной многозначительностью произнёс:

— После «лета любви» в Калифорнии и Вудстока ничего кайфового в мире не было. И уже не будет. Тем более в совке.

О чём шла речь, Сва имел смутные представления и спросил о другом:

— А по жизни… ты что ищешь?

Вместо ответа Дик ни с того ни с сего начал рассказывать про какую-то герлу:

— У неё что фейс, что брэст — полный улёт. Хайр классный, бек-сайд — до крезов заносит. Кисанёшся разок и заторчал. Я был от неё в коме недели две, пока она не свинтила. Фрилав давила, я сразу не просёк… — он опустил глаза, но тут же овладел собой и ухмыльнулся: — В системе так, старик! Не жмись особо с герлами. Хочешь, скан-тую тебя с одной чувихой. Сайзы — умат! Можешь клёво к ней пристроиться. А то у нас тут, вообще-то говоря, одна криватень тусуется.

Сва смущённо пожал плечами:

— Я бы не сказал.

— Ну, а чё ты тогда с ними паришься? Повторяю тебе, как фрэнду, забей на Лави и расслабься. Наши при тебе давно кисляк давят.

Сва едва сдержался, чтобы не крикнуть: «О ней при мне молчи! А то фейсану тебе разок, как френду, чтобы не лез не в своё дело!» Но вместо этого вяло отговорился:

— Сначала герлице нужно в глаза хоть немного заглянуть, по душам поговорить.

— Брось эти понты! Душа, или что там у них, у любой герлы сходу открывается вот этим, — он сделал выразительный жест рукой. — Учить тебя что ли?

— Учить чему? Мы не в скуле, я разных девиц повидал. Мне совсем другое нужно, — прервал его Сва.

— Йесненько… — Дик как-то странно усмехнулся. — Значит, ты такой?

— Такой, — он не нашёлся, что сказать, поёжился от холода, помахал всем рукой и выскочил из парадняка.

Не раз потом вспоминал Сва этот разговор и сигарету с травкой:

— Понятно, Дику жизнь давно опаскудела. К тому же он понтярщик. Такая открывалка работает лишь там, где и открывать нечего. Но дурь — это серьёзно, это отмычка уже от мозгов, чёрный ход в самую душу.

Откол

Несколько дней по городу растекалась холодная оттепель. Растаяли лужи, крупные капли висели на ветках, лоснились от влаги последние кучи листьев, оставленные дворниками на бульваре. В один из вечеров, когда Бор который раз пел то по-французски, то по-русски песню Холидея «Ворота тюрьмы», когда из угрюмого задверья в парадняк вползали сырые туманы, холодной испариной оседали по стенам, стыли на полу и проникали под одежду, когда все ёжились от неуюта, задумчиво рисовали на стенах пацифики, простуженно чихали, наперебой сморкались и словно чего-то ждали, в подъезд вошёл Откол. Он потянул в воздухе носом, перекосил лицо, словно от жестокой боли, крикнул «Слушай, народ!» И истошно, надолго закашлялся.

— Ну, и в чём фенька? — спросила Точка, всегда готовая рассмеяться и всех рассмешить.

— Хочу прочесть вам одну придумку. Называется «Откашлялся». Он размотал толстый шарф, вынул из протёртого до мездры чёрного кожаного пальто бумажку и начал читать: «Известный артист комического жанра вышел на сцену, улыбнулся, открыл рот и негромко откашлялся. В зале вежливо зааплодировали. Тут он откашлялся ещё раз, погромче. Подождал, пока стихнут приветствия, и закашлялся сильнее. Зрители принялись по привычке смеяться. Тогда артист начал кашлять непрерывно, с натугой, хрипом, слезами и покраснением лица. Народ зашумел, засвистел, потом заорал, затопал. Артист всё кашлял. Никто уже не смеялся. Наконец, все начали, стуча сиденьями и возмущённо крича, покидать зал. Комик обвёл уходящих мутным взглядом, покачнулся, кашлянул напоследок и скончался».

Откол кашлянул пару раз, картинно вынул носовой платок, развернул на пол-лица, шумно вздохнул и… опять положил в карман:

— Ну, как?

— Забавно, — хмыкнула Глори. — Под Хармса сделано.

— Не понял юмора, — недовольно уставился на него Бор, замотанный вокруг головы серым пушистым, похожим на женский шарфом.

Откол ничуть не смутился:

— Если текст вам не покатил и кашлять никому не расхотелось, предлагаю оттянуться по-другому. Сейчас мы сделаем для себя немного музыки. Делимся по способностям и тембру. Одни кашляют, другие сморкаются. Басом, тенором, фальцетом, кто как может. Мне на это начхать, — он театрально чихнул, — я займусь режиссурой. Начали! Горловые партии солируют. Можно кашлять дуэтом, можно трио. Потом вступает хор носов, затем опять кашельники.

Народ хмыкал и хихикал, слушая объяснения Откола. Все были явно готовы к спектаклю.

— А чихать можно?

— Если кто умеет нелажово, то вперёд! Мне лично слабо.

Со второй попытки получилось нечто забавное. Трое попеременно кашляли, остальные, зажав носы и выпучив глаза, вразнобой трубили на весь подъезд.

— Вэл дан. Теперь пауза, накапливаем рабочий материал и ждём ценителей. Но помните, друзья мои, мы работаем в коллективе. Меньше самовлюблённости. Каждый должен понять идею и дать ей яркое личное выражение. Всё должно быть предельно жизненно, должно убеждать…

Где-то вверху громыхнула дверь лифта.

— Попробуем под блюз, — прогнусавил Потоп, не отрывая платка от носа.

— Лучше на мотив «Эй, ухнем!» — хохотнула Точка.

— Всем убрать смайл! — Откол хлопнул в ладоши и обвёл труппу сердитым взглядом.

Со слезящимися от смеха глазами все ждали лифта и тихо пробовали силы. По углам звучали репетиции. Бор выделывал нечто неслыханное с помощью своего носа.

— У тебя талант просто выдающийся, аграмадный! — не выдержала Ни-ни и сделала ему пальцами «носик».

— Не выпускай пары, старик. Ты начнёшь, — довольно улыбался Откол.

Тут же послышались хохочущие вскрики:

— Бор станет солистом ансамбля «Горлонос», новой рок-звездой.

— Мы объедем с гастролями весь мир.

— И всем утрём нос.

Хлопнула дверь лифта, и в подъезде появилась пожилая пара.

— Уан, ту, гоу ит! — прошептал Откол и театрально чихнул в пол. Бор громко, старательно начал. С обеих сторон его принялись обкашливать две герлицы, к ним неуверенно, но басовито присоединился Потоп. Жильцы остановились на полпути, недоумённо всмотрелись в молодые лица с красными носами и безумными от еле сдерживаемого смеха глазами.

— Мань, гляди! Они все чеканутые. Напились штоль? — помотал головой тщедушный мужичонка.

— Во! Опять собрались, раскашлялись. Ещё заразят чем, — дёрнула его к двери крепколицая жена. — Кто их, чертей, знает?

Тут вступила группа с носовыми платками и выдула несколько коротких мучительных аккордов. Их сменило энергичное соло Бора и нестройный кашель аккомпанемента.

— Не пойму, хулиганят што ли? — голос женщины стал грозным, а щёки запылали. — А то щас! Милиция рядом, живо всех разгонят!

— Тётенька, да мы гриппуем! — зажмурился Откол и неудачно чихнул. — От холода тут прячемся.

— Мы все хиппу-уем… — гнусаво протянула Мади и выразительно закашлялась.

— Чево? Не поймёшь их… Лёнь, ну, чё встал-то? Седой, а всё на девок пялисся, — хмуро оглядывалась женщина, подталкивая мужа к выходу.

— В Москве эпи… демия! — чихнул Бор и внушительно сыграл носом.

— Мы тут лечимся… — хохотнул и всё испортил Потоп.

— Халюганы они! — догадался мужчина и блеснул на жену глазами.

— Щас милиция вас вылечит! Заразы такие, ещё и насмехаются, — женщина вытолкала мужа на улицу и гневно обернулась, — Собрались, расчихались. Я пойду сообщу, кому надо!

Дверь захлопнулась, и все взорвались от хохота.

— Угораю, мама!

— Ну, ка-айф!

— Это, это… полный абзац!

— У вас хипп в голосе! — Откол грозно ткнул в Мади пальцем.

Все разом покатились со смеху, но Потоп раздельно и громко произнёс:

— Леди подумала, мы хотим её заразить. Придётся скипать.

— Чё ты застремался? — демонстративно кашлянул Бор.

— Нет, я серьёзно, — кашлянул в ответ Потоп.

— Расслабьтесь! — крикнула Точка и презрительно высморкалась. Откол вынул из сумаря бутылку портвейна и приподнял над головой:

— Так! Начинаем заседание худсовета. Разбор полётов…

— На полу заседать будем? — прыснула Ни-ни.

— А могут и в ментовку посадить, — мрачно продолжил Потоп.

— Или в крезу положить, — хохотнула Точка.

— Или, или… Не кашляйте, народ! — закричал Откол и открыл бутылку. — Да здравствует первый в мире ансамбль носоглоток!

— И первый в истории концерт новейшей хиппо-музыки, ура!

Жизнь в парадняке проходила по своим законам. Чтобы меньше мозолить глаза, обычно собирались после восьми вечера, когда жильцы безвылазно сидели по домам у телеящиков. После очередного стрёма с вызыванием полисов, все на несколько дней рассыпались по другим тусовкам. Ходили на «Пушку», на «Стрит», к «Ноге» или заваливались на чей-нибудь флэт. А через неделю-две потихоньку возвращались в парадняк. Так же беспрерывно курили, дружно смеялись над приколами, обнимались, поражали пионеров хипповым прикидом, феньками и непрерывным стёбом, иногда все вместе шли в кафе «Аромат», где блаженно тянули копеечный чай со слойками или пустым хлебом, аскали мелочь, делали детский смайл возмущённым гражданам, скидывались и в ближайшем лабазе покупали на всех конфет и дешёвого вайна, долго согревали и настраивали доску, чтобы отсинговать пару песен, кайфовали в тишине, подписывались на сейшены с другими тусовками, мечтали о весне и летних трассах и к полуночи разъезжались по домам до следующего раза.

Но Сва, чтобы жить, должен был мертветь. Изнутри, с каждым днём всё больше. Гнать любые мысли, смеяться любому пустяку. Болтать ни о чём — быть, как все. Он держался из последних сил. А дома в нём всё срывалось.

— Одиночество — это когда один ночью… — крутилась в голове дурацкая мысль.

От неё он пытался избавиться, то глядя в книгу, то уставясь в окно. С нею засыпал, забывая во сне себя и неодолимую грусть. И внезапно просыпался, когда в нём просыпалась надежда:

— Она придёт. Не может она пропасть навсегда.

Однажды в парадняке Сва попал на бёздник Откола. Тот был в ударе, да ещё по такому случаю, принёс вайна и кучу прикольных штуковин.

— В честь моего двадцатиоднолетия провозглашаю новое направление в искусстве. Называется Аз-арт!

— Азарт? — переспросил Потап.

— Вот ты первый и попался, — довольно рассмеялся Откол. — Азарт, а не азарт! «Аз» — это я, ты и любой, кто захочет, а «арт» — всем понятно. Получается, если мозги наморщить, «я-искусство», то есть, «самоискусство». В переводе на московско-пешеходный значит «самовыражение».

— Ну, и как ты будешь теперь прикалываться, подкалываться или откалываться? — поинтересовалась Ни-Ни.

Откол молча, без улыбки поднял палец вверх, и все покатились со смеху.

Для начала он вытащил из сумки и повесил себе на спину небольшой коллаж в багетовой рамке на мотив картины «Не ждали», где вместо фигуры ссыльного была наклеена фотография хиппаря в крутом прикиде. Расхаживая так, Откол читал короткие забавно-нелепые стихи и, уставившись глазами в глаза, доводил до истеричного смеха одну герлу за другой: «Квадратное сердце», «Он с женой контуженной», «Надувная птица», «Цветок в горшке», «Поцелуй тротуара»… Кроме названий и отдельных строк Сва ничего не запомнил. Сочинения Откола в тусовке знали и называли, как и он сам, «стихарями».

— Прочти «Красные фиги»! — крикнул Потоп.

— Нет, это я читаю только по крупным государственным праздникам, — комично посерьёзнел Откол. — Когда фиги торчат на всех домах.

Не подавая вида, Сва долго всматривался в его лицо и когда пересёкся с ускользающим взглядом, не поверил: в глазах Откола стыла весёлая жуть, в бессмыслице слов колотилось отчаяние, всё походило на непонятную пытку себя и других. Или так показалось? Откол не подавал вида. Насладившись эффектом «стихарей», он неожиданно пустил по полу заводную мышь, которую все тут же начали с визгом и хохотом ловить.

— У братишки взял поиграть. Умоляю, не сломайте!

— Кайф! Где кошка? Умираю, держите — сейчас рухну! — визжали девушки.

— Бор, крезанулся? А-а! А-а-а!

Это Бор сунул мышь за шиворот Муазель.

— А для тех, кто боится мышей, — крикнул Откол, — предлагаю маленький концерт. Следующий аз-артный номер! — жестом фокусника он достал из-за пазухи детскую пластмассовую флейту, набрал в рот сигаретного дыма и выдохнул изо всех отверстий вместе с долгим гнусавым звуком.

— Откол, дай дунуть! — хохотнула Данетт.

Рядом покатывались со смеху другие и рвали игрушку к себе.

— Класс! — хмыкнул Потоп. — Можно оттянуться?

Откол невозмутимо отдал флейту и тут же в упор выстрелил в него из пистолетика с лентой бумажных пистонов. Отпрыгнул, сунул его Ни-Ни и крикнул:

— Будешь отстреливаться! От Потопа и полисов.

Все ополоумели. Носились по подъезду за мышью, пытались дуть друг на друга «музыкальным дымом», поочерёдно, вспомнив детство, стреляли трескучими пистонами и смеялись до потери сил. Но тут, перекрывая шум, Откол крикнул:

— Сто-оп! Всем стоп! — вынул пакет и поднял высоко над головой: — На случай стрёма. Если жильцы станут нависать, типа «пошли вон!», всем замолкнуть и сунуть в рот вот это. Хватит каждому.

Он принялся серьёзно и сосредоточенно раздавать направо и налево дешёвые соски-пустышки. Раздался громовой хохот, несколько человек сползло по стенам на пол, изнемогая в смеховых конвульсиях. Долго ждать не пришлось. Вскоре на лифте спустился юноша, глянул на дружно чмокающих хиппов, недоумённо поправил очки и диковато гоготнул.

— Держи, малыш! Это тебе от райсобеса, — протянул пустышку Откол.

— Нет уж… Вы тут сами, без меня… — смутился тот и с оглядкой поспешно скрылся.

— В кино не увидишь, комики! — добродушно остолбенел старик, старательно повертел пальцем у виска и заковылял к лифту. — Подождите, я жену позову, фотоаппарат вынесу.

— Во, здорово! Приходите, обязательно!

— Всей семьёй!

Проводив очередного жильца, пиплы корчились в припадках смеха, хватали ртами воздух и ходили вдоль стен с бессильно плачущими глазами.

— Чудо-соски! Для продления жизни! — с пафосом кричал Откол. Но тут с улицы вошла знакомая всем женщина средних лет, грозно обвела взглядом подъезд и сказала, заводясь с полуоборота:

— Так, опять вы здесь!

Все мгновенно замерли и, глядя на чудище по-детски вылупленными глазами, принялись дружно и звучно сосать пустышки.

— Что? Совсем рёхнулись? — вскрикнула женщина и неуверенно отступила к лифту.

— Мы ещё маленькие, — не выдержала Данетт.

— Мы хорошие. Нам есть хочется, — жалостливо протянула Точка.

— Сейчас вас накормят. В отделении. На бульвар выметайтесь! Живо!

— А на улице холодно! — продолжала Точка.

— Нам там стра-ашно, — поддержала её Муазель.

— Тётенька, не выгоняйте нас, пожалуйста! — жалостливо басил Бор.

— Дурью маются. Всех вас на стройку! В Сибирь отправить! Вкалывать!

— Мы готовы, сразу вслед за вами! — крикнул Откол.

— Вроде трезвые, а что творят. И правда, хуже младенцев, — сбавила тон женщина. — Неужто, моя дочка такой станет? — она захлопнулась в лифте, а вслед ей неслись голоса:

— Пусть дочка к нам приходит!

— Ей с нами классно будет!

— Ещё чего… — из плывущего вверх лифта донёсся задушенный вскрик и потонул во всеобщем восторженном гаме.

— Всё, халатов зовите! Отъезжаю.

— О-о, тащусь! Прун пошёл, о-о!

— Не могу, живот от смеха… вывихнул!

— Гуд фо ю, Откол!

— Давайте споём ему!

Откол с серьёзным видом сосал пустышку, вслушиваясь в плохо звучащие голоса:

–…хэппи бёсдей ту ю, Откол! Хэппи бёсдей ту ю!

На этот раз Сва не усидел в углу. Вместе со всеми пил портвейн и улыбался, поминутно срываясь на смех. Перед уходом подошёл к Отколу, благодарно глянул в пьяное улыбающееся лицо, но так и не решился ничего сказать, только пожал руку. Тот в ответ вынул из кармана заводную мышь, взял зубами за хвост, по-кошачьи помотал головой и очень похоже мяукнул. На одном плече у него висела Точка, на другом Мади.

Без причины много дней подряд Сва вспоминались строчки из «Надувной птицы»:

И думала птица, что небо — в груди, Что целая жизнь у неё впереди…

А потом она, конечно, лопнула. Как детский воздушный шарик. Откол был прав, он всё понимал. Глупо страдать из-за людей, у которых «квадратное сердце». Но зачем смеяться над собой и хиппами, с их мечтой «улететь в небеса»? Чем он сам держится? На все попытки сблизиться Откол отвечал гримасами и дурацкими выходками.

— Это же Откол! Он такой был и таким останется, — говорили о нём герлицы.

Нот сдержал усмешку и попытался объяснить необъяснимое:

— С ним особо не поговоришь. Ясно, что талантлив, и это знаёт. Один мой знакомый — отец в рок-авангардных кругах, слышал, как Откол свои «стихари» читал, и заценил: «Мэн может далеко продвинуться. Но пока это способный наивняк. Для начала сойдёт». Я согласен. Откол всякий, в нём всё перемешано. Все его любят, девицы к нему липнут, но никто не знает, что у него в душе. Хотя, мне кажется, он давно и безнадёжно на Лави глаз положил.

Иначе и быть не могло. Сва понимал, что в своих чувствах не одинок. Лави нельзя было не любить. Тусовка без неё заметно потускнела, никто не подавал вида, но все ждали её возвращения. А о Лави не было вестей, её подруги пожимали плечами:

— Дереву ясно, телефон отключила. Уже которую неделю не отвечает.

Сва не мог пересилить тоску и, хотя денег было в обрез, каждый вечер покупал сигареты, портвейн или печенье, угощал друзей, слушал заумные прогоны, а в душе то и дело взмывали воспоминания об их единственной встрече и непонятные, то ли радостные, то ли тревожные, предчувствия. Герлицы держались от Сва в стороне, с кем-нибудь из хиппов он глотал вайн, до одури курил, в нужных местах кивал головой и улыбался, но говорил мало и вяло — о всякой ерунде. С краю, в углу или у стенки, потерянно отсиживал час-другой, на прощанье махал рукой в пространство и молча исчезал.

«Способный наивняк», — вертелись в голове слова, он примеривал их к Отколу, Ноту, себе и с досадой усмехался:

— Ну, и припечатали олды! Сразу всех, кто моложе. Ладно, наплевать. Пусть для них мы наивняк. Они тоже такими были. Во все времена так было. Пожалуй, только про Лави не скажешь, что наивна. В ней что-то другое есть, странное. И опять мысли надолго возвращались к ней.