Стихотворения

Валериан Бородаевский, 1923

«…Сумрак предрассветный… Буря снеговая… Злоба вихрей бледных треплет ранний звон… Колокол безумный бредит, обмирая, И относит дальше взвеянных ворон…»

Уединенный дол. Вторая книга стихов. (М.: Мусагет, 1914)

Далекий брег

I. Медальоны. Цикл сонетов

Далекий, вожделенный брег!

Пушкин

1. Святой Франциск

Когда я пал так безнадежно низко,

Что взор Христа страшуся повстречать, —

Хочу рукой слабеющей достать

До ризы бедной нежного Франциска.

Так тленный глаз от солнечного диска

К его лучам спешит перебежать;

Когда — в разлуке — милой не обнять,

Так сладостна — любовная записка.

Друг нищих душ, о младший брат Христов,

Ты не забыл ни пташек, ни волков,

Скитаясь меж бездомных лаззарони;

И даже злую плоть, что распинал,

В предсмертный час улыбкой ты ласкал,

Соединив пронзенные ладони.

2. Мильтон

Как сладко грезить мне, что, вспенив море,

Я посещу туманный Альбион,

Где состязались мудро виг и тори,

И даже бури ведали закон!

Мечтать в ночи о важном разговоре

Вестминстерских часов, — услыша звон, —

И о гробнице в лавровом уборе,

Где имя гордое прочту: Мильтон.

А ниже: Бард, или еще: Свобода.

И ясен мир заморского народа,

И как приближен дальний этот край!

Бестрепетный, железный пуританин,

Я верую в твой возвращенный рай,

Где даже дух твой — вечный Англичанин.

3. Паскаль

На лоб твой геометра полагая

Венок из терний, — вещую печаль,

Смиряясь, умирил ты, Блэз Паскаль!

Пусть бездны зев грозит тебе, зияя, —

Пронзенная Десница всеблагая

Коснулась глаз твоих, и дальний Граль

Провидел ты и лобызал скрижаль,

Еще горящую огнем Синая.

А в час отдохновений и побед

Вручал тебе свой циркуль Архимед,

И дух живил предвечный Архитектор;

Склонясь к листу, ты числил и чертил,

Но под пером твоим малейший сектор

О таинстве распятий говорил.

4. Сведенборг

Едва теснины дольние расторг

Твой жгучий глаз и в далях безымянных

Витал, — скажи, избранный от избранных,

Кто о тебе подъял последний торг?

Кто, охмелевший бездной Сведенборг,

Встречал тебя на скалах первозданных, —

Денница ли с изгибом уст желанных,

Сулящий в дар свой ледяной восторг?

Как отвечал ты Князю искушений,

Воздвигнутый горе, к иным кругам

В обители лазоревых видений?

Но голос твой, завещанный векам,

Звучит темно и глухо о святыне,

Как колокол, затопленный в пучине.

5. Калиостро

Спеша из края в край в раскрашенной карете,

Как кожу гибкий змей, меняя имена

И жесты важные, — Маэстро и жена,

Лоренца лживая, несутся к дальней мете.

Великий Кофта ли в пурпуровом берете,

Граф Феникс в бархате, — быть может, Сатана? —

Он сыплет золотом и зельями, — она

Глазами жгучими влечет в иные сети.

И золото всех стран за райский Пентагон

Рекой стекается и, нимбом окружен,

Ты — чудо сам себе, волшебник Калиостро!

Но, чу! рожок звенит… Толпа ливрейных слуг

Снует бездельная… И мчит тебя, сам–друг,

Карета шестерней, малеванная пестро.

6. Бальзак

Огромный Оноре! плечом циклопа

Покорно принял ты, как дар от муз,

Седых камней неизреченный груз,

Отторгнутых могуществом потопа.

Ты храм воздвиг, — но дряхлая Европа

Змеей бежит пророчественных уз:

Богам из глины молится француз

С позорным сладострастием холопа.

До наших дней непонятый чудак,

Как хороша твоих созданий свита:

Ведун Ламберт и томный Растиньяк,

И лик свирепый красного бандита!

Но слаще всех, возвышенный Бальзак,

Твой андрогин крылатый — Серафита.

II. Орлы

Где будет труп, там соберутся орлы.

Матф. 24, 28; Луки 17, 37

На бледный труп от льдистой мглы,

С бесплодных гор, ширяя, канут

Широковейные орлы

И, веки приподняв, заглянут

В безжизненный зрачок… И вот,

Пророча воскресенье персти,

Орел седой, ярясь, клюет

Из окровавленных отверстий.

Глаза, что в грозный день Суда,

Восхищены от пасти орлей,

Уж не померкнут никогда, —

Скользят в ненасытимом горле.

И ждут косматые орлы

Обряда темного свершенье;

Глядят, нахмурены и злы,

На первое преображенье.

Их дрогнут крылья, чуть старик

Вонзит меж ребер клюв согбенный,

И горд и буен будет клик,

Когда из груди вожделенной

Ужасный повлечет комок

И когтем над орлами вскинет,

Да клюва алчного не минет

Пустой бессмертного чертог.

III. Памяти Н. Ф. Федорова

1. «С каким безумием почтил ты человека…»

С каким безумием почтил ты человека,

Как жутко высоко ты длань его занес,

Ты, вещий и святой старик–библиотекарь,

Кротчайший из людей и повелитель гроз!

В убогой комнате, зарями золотыми,

Когда Москва спала, а Кремль был нежно–ал,

Листы дрожащие, непонятый алхимик,

Реченьем пурпура и крови покрывал.

Как зыбким ладаном, овеянный отцами,

Сын человеческий, сыновством ты болел;

И выкликал, трубя над горными мирами,

Аскет и праведник, — бессмертье грешных тел!

2. Заставка

Высокий серый крест… У мшистого подножья

Желтеет тускло шар на скрещенных костях.

Вдали — гряда холмов. А сверху: Нива Божья.

Славянской вязию гласит поблеклый стяг.

Адамов череп там возник из бренной персти,

Но в ужасе глазниц подъята тьма гробов:

Так когти льдистые владычной древней смерти

Еще свирепее под молотом веков!

Эдема бедный Царь, на дне времен не ты ли,

Как божий сын, сиял в безгрешной наготе,

И то тебя — Тебя — нагого пригвоздили

Твои сыны, вверху, на сером том кресте?

…А там холмы, холмы… И сверху: Нива Божья,

Вписал Неведомый на полинялый стяг

И опочил, припав у серого подножья,

С нетленной лилией в хладеющих перстах.

IV. Гимн предкам

То верно был монарх, кто взора жадной тягой

Тарпана дикого сдержал привольный лёт;

Чей клич, как первый конь, носился пред ватагой

И заклинал, грозя, и в дальний звал поход.

Нагой среди нагих, седым крылом орлиным

Холодный блеск чела по праву оттенил;

И первый тот венец за первородным сыном

Копьем жестоких битв, не дрогнув, закрепил.

То верно был пророк, кто на костер гудящий,

Кудрявый, радостный, юнейший из костров,

Пролил всю кровь свою и, бледный, пал средь чащи,

Как жертва сладкая для трапезы богов.

Любовь вам, пращуры, чьи трепетные жилы,

Как узы строгие, на хаос налегли,

А сердца рдяный угль и чресл слепые силы

Вещали тайну солнца и земли.

И это был поэт, кто в темном реве ветра

Ловил крылатую души своей печаль

И звуки первые размеренного метра

Одни, свистящие, любил в тебе, пищаль;

Кто в шее лебедя провидел выгиб лиры,

В кудрях возлюбленной искал поющих струн;

Блуждая по горам, на красные порфиры

Врубил, восторженный, сплетенья первых рун.

И это был поэт, кто крик любови жгучей

Бросал одним волнам песчаных берегов

И слушал перезвон дождя, смеясь под тучей,

И руки простирал за трубами громов.

О, пращуры, когда внимаю бури ропот,

И злоба вьюжная кружит отмерший лист,

Мне будто слышится набегов буйный топот

И тяжких ваших стрел неверный, резкий свист.

Не вы ль проноситесь, овеянные мглами,

Будить и влечь сынов к невиданным огням,

Чтоб кровью жертвенной и гулкими струнами

Ваш дух живой отдать иным векам?

V. Ковыль

Где только плуг пройдет, ковыль, волшебство степи,

Развеется, как серебристый дым;

И дикая страна немых великолепий

Отступит вглубь, за пастырем своим.

С печальным рокотом встревоженные волны,

За валом вал, спеша, прольют гурты;

Верблюдов проплывут чудовищные челны,

Качая рыжекосмые хребты.

И косяки коней сомкнет гортанным кликом,

Арапником над головой свистя,

Широкоскулый всадник с медным ликом,

Родных степей любимое дитя.

За пыльным облаком, без дум и без желаний,

Исчезнет, как непонятая быль;

И, уходя, свернет ковры бесценных тканей, —

Жемчужный и серебряный ковыль.

VI. Тучи

Есть тучи бурые, как стая злых гиен,

Косматых, мстительных и никогда не сытых,

С промозглым холодом струящих гробный тлен

Своих дыханий ядовитых.

Они приходят в дни грозой чреватых лет,

Когда разгул стихий так хмелен и беспечен,

И ливень, брошенный для варварских побед,

Поникшими полями встречен.

Они приходят к нам, когда, в закатный миг,

Лиловый тусклый диск из щели косо глянет

И в лужи кровь прольет, презрителен и дик,

И в бездну дымчатую канет.

Тогда–то, с севера, на пепельный покров

Нежданно ринется, друг друга обгоняя,

Ватага желтая с оскалом злых клыков,

На бой развернутая стая…

В торговой слободе, по суетным делам,

Тоскующий, я жил, сжигая дни за днями;

Средь жадных прасолов трактирный слушал гам,

Смеясь за водкой и груздями.

Касанья цепких рук, делецкий разговор,

Развинченный орган и этот дым зловонный, —

Весь кем–то для меня придуманный позор, —

Я нес, холодный, непреклонный.

А вечером глядел сквозь потное окно

На небо сизое, на жидкий луч закатный,

На скачку бурых туч, и было мне дано

Раскрыть их символ непонятный.

Они бегут туда, бурно зло прошло,

Где всё ненастьями убито или смято, —

Гиены жадные, — и правят ремесло,

Им предназначенное, — свято.

VII. «Порвался мертвый полог забытья…»

Порвался мертвый полог забытья:

Внезапный ужас сердце ускоряет.

Виски стучат… — Зачем я здесь? Кто — я?

И чья игра из бездны забытья

Меж этих стен, как кость, меня бросает?

С игральной костью сопряженный дух

Восстал, дивясь… И были непривычны

Тень головы, руки и светлый круг

На потолке. И чуждо резал слух

Гудящий бой часов, как зов иноязычный.

Да, — я летел… Я пережил позор…

Рука у сердца, ослепленный взор,

И стыд пылал, как факел, на ланитах.

Склоню колена… Мягче — на ковер.

И глажу перья крыл моих разбитых.

А там?.. Бессилен мозг. Душа молчит.

Разбились, выпали божественные звенья.

Я перья глажу… Нет, крыло не полетит!

Лишь маятник из глубины стучит,

Да серым пеплом сыплется забвенье.

VIII. «Мой хранитель в орлянку играл…»

Мой хранитель в орлянку играл,

И высоко меня он метал.

Выше гор, и лесов, и озер

Поднимался я, весел и скор.

— Будь орел! — он вскричал и замолк;

А другой усмехнулся, как волк.

Выше гор и озер я летел,

Ярче солнца в лазури горел.

— Выбирай. Обретаешь ты власть

Возлететь, устоять или пасть. —

И я — стал… Размышлял… И стрелой

Падал ниц, повлеченный землей!

И хранитель в смущеньи поник,

Побледнел затуманенный лик.

А другой взял суму, развязал,

Горсть открыл и бездумно мигал.

IX. «Когда Господь метнет меня на землю…»

Когда Господь метнет меня на землю, —

Как кошка блудная о камень мостовой

Ударюсь когтем я и гневный вопль подъемлю;

И, выгибаясь жилистой спиной,

Гляжу к Нему: с улыбкой наблюдает

Мой жалкий вид Господь — и, сумрачен, бреду…

Потом кричу: «Ты прав! Душа моя пылает!

Ты прав!» — кричу в молитвенном бреду.

И смотрит Он. Рука Его подъята,

И я бегу, и на руки Его

Бросаюсь, и ложусь так беззаботно–свято;

И гладит Он меня, лаская: «Каково?»

X. Водопад

О Mort, vieux capitaine, il est temps! levons l'ancre!

Ce pays nous ennuie, o Mort! Appareilions!

Baudelaire

О волны хмельные, о сосны вещей дремы.

Хоругви строгие зубчатых мудрых елей!

Грозящий гулкий смех, воркующие громы

Зеленых рокотов, алеющих веселий!

Ты, книга бурная псалмов, от века петых,

Меж скал раскрытая на древнем аналое,

Склонись к призывам рук, молитвенно воздетых,

И погаси в груди смятенье роковое…

А нет — благослови на путь к безвестным странам.

Прыжок слепой тоски оплачьте, волны, пеньем;

И, буйные, опав над телом бездыханным,

Пролейтесь благостным заоблачным виденьем!

И, прилетев, ту песнь подхватит хор метелей,

Помчит к горам, кружась от сладостной истомы…

О, волны хмельные, о сосны вещей дремы,

Хоругви строгие зубчатых мудрых елей!

XI. Бескрайный путь. Сонет

Полярными пионами венчана,

Пирует твердь над бледностью снегов,

Над башнями лазоревых дворцов

У берега холодного Мурмана.

Узывный бубен древнего шамана,

Утишь круженье огненных духов!

Олени ждут, и самоед готов, —

И белая приветлива поляна.

Бескраен путь, а нарты так легки!

Мне к небесам, играючи, снежки

Подбросить хочется, — но уж возница

Заносит жердь… Ветвистые рога

Качаются, — и мы летим, как птица,

Взметая вихревые жемчуга.

XII. Искатели

Вам по плечу и, знаю, нужен

Чудовищный и тяжкий шлем

И трубка гибкая, — затем,

Что вы — искатели жемчужин.

Зовут, манят во мглу пучин

Волшебства зарослей пурпурных,

Лилеи в известковых урнах

И сангвинический дельфин.

Морской конек на ваше пламя

Круглит, дивясь, беззубый рот;

Звезда заденет и падет

И слабо хрустнет под ногами.

И золотистых рыб игра

Овеет вдруг, как лист осенний…

Но уж, виясь из клуба теней,

Плывет змея… Пора, пора!

Под грузом непосильной тяги

Вы рветесь ввысь — к земле родной.

Любовь владычицы морской

Не вам — лукавые бродяги!

Руно червонное кудрей,

Томящий хвост осеребренный,

И лучший перл — тоски влюбленной

Из бледно–голубых очей —

Тому, кто, с тайной грустью дружен,

Приплыл к ней бледный — наг и нем…

Он презрел этот мудрый шлем,

Вы, похитители жемчужин!

XIII. «Я не искал крутых дорог…»

Я не искал крутых дорог

На обездоленные скалы;

Их очерк был так дивно строг,

Мои шаги — так скорбно малы!

От глетчера поток бежал

И пенился, и голос гневный,

Ударясь с кручи, разрывал

Ручьев долины хор напевный.

И в огненных лучах, зардев,

Свергались, ухая, лавины;

А гром гремит, как ярый лев,

Гремит и бьется о стремнины.

И чей–то исступленный лёт,

Свой путь означа буреломом,

Безмерной скорбью сотрясет

Столетний лес вослед за громом…

Мне не искать святых дорог

На цепенеющие скалы,

Где на заре глядится Бог

В золотосиние кристаллы.

XIV. «Как столб, иссеченный в горах, один, затерян…»

Как столб, иссеченный в горах, один, затерян

У нисходящего пути,

Приказу древнему самозабвенно верен,

Я не могу сойти;

Я не могу сойти в роскошные поляны,

Где труд и пир людской,

Где нивы спелые грустят благоуханны,

Когда спадает зной.

И странен я и дик для вас, бегущих мимо, —

Посмешище и грех, —

Но сердце темное мое неуязвимо,

Сокрытое от всех.

Лишь тот один, кто здесь меня оставил

И пригвоздил пяту,

Тот ведает, что, — против ваших правил, —

Я на моем посту.

XV. «Не люби на земле ни леса, ни луга заливные…»

Не люби на земле ни леса, ни луга заливные, —

Над полями, над бором люби монастырские главы;

Темносиние главы и звезды по ним золотые,

Колокольный отгул и седины затворника–аввы.

Припечатанный лаптем, на звоны бегущий проселок

Где в железах поет юродивый, алкающий боли;

И, белея платками, присела толпа богомолок,

Распуская узлы и грустя про земные недоли.

И над озером тихим, где тянутся братские тони

И огромными хлопьями падают белые птицы,

По–над рокотом пенистых волн, в опрозраченном звоне

Ты услышишь серебряный голос Небесной Царицы.

XVI. Христова невеста

Хрусткой ночью путь–дороженька ведет,

Хрусткой ночью глаз Лукавый не сомкнет.

Ты иди, моя смиренница, иди,

Ничего, душа, не бойся и не жди!

Льдистой ночью исчисляются дела,

Льдистой ночью закаляется стрела.

Непорочная, иди себе да пой —

И жива пройдешь под вражеской стрелой.

Синей ночью сопрягаются пути, —

Синей ночью, одинокая, иди.

А увидишь если беса под кустом,

Огради себя ты Спасовым крестом.

Чуткой ночью замыкается кольцо,

Чуткой ночью открывается лицо.

Ах, не нужно бы, не нужно бы кольца,

Всё идти бы без оглядки, без конца!

Чтоб тропинка да за горы поднялась,

Через звездные узоры повелась…

Зоркой ночью путь–дороженька ведет,

Зоркой ночью глаз Лукавый не сомкнет…

XVII. Скиты

Они горят еще — осколки древней Руси —

В зубцах лесной глуши, в оправе сизых вод,

Где в алый час зари, распятый Иисусе,

Любовный голос Твой и плачет и зовет.

Чуть из конца в конец неизречимый клекот

Небесного Орла прорежет сонный бор

И сосен мачтовых ответит струнный рокот

И запоет в груди разбуженных озер;

И, за свечой свеча, разверзнут очи храмы —

Кругом у алтаря, как черный ряд столпов,

Сойдутся иноки, торжественны и прямы,

Сплетать живую сеть из верных тайне слов.

Там старцы ветхие в священных гробах келий,

Где дышит ладаном, и воском, и смолой,

Уж видят кровь Твою, пролитую сквозь ели,

И воздвигают крест иссохшею рукой.

И в алый час зари, распятый Иисусе,

Как голос Твой томит и манит и зовет

Разрезать плен сердец — к осколкам древней Руси,

К зубцам лесной глуши, к оправе сизых вод,

К сиянью алтарей и чарованьям строгим

Стихир таинственных, чтоб сетью властных слов

Жемчужину любви привлечь к сердцам убогим

Из царства розовых и рдяных облаков.

XVIII. Старцы

Волы священные — Иосиф, Варсонофий, —

Глубоко взрезали вы скитские поля.

И белый — тих и благ, а сизый — тем суровей,

Чем неподатливей заклеклая земля.

На жесткий ваш ярем, два сопряженных брата,

В лучистом трепете нисходит крестный знак;

И с ликом огненным божественный Вожатый

К отцовым пажитям ведет ваш мерный шаг.

Две кельи связаны объятьем низких сводов,

Две дружные сестры у нежно–алых врат;

Их окна зрячие, презрев дрему и отдых,

В седую мглу ночей без устали глядят…

Глядят на дремный бор, что глуше всё и старей,

На перегиб тропы, завитой меж стволов,

Где тихо шествуют Амвросий и Макарий

Прозрачной радугой в лиловый сон снегов.

XIX. Икона

Я не один, когда с таинственной иконы

Предтеча Господа, Архангел окрыленный,

Глазами дикого, пустынного орла

Глядит, пронзительный и острый как стрела,

И в согнутой руке, глася о грозном чуде,

Подъемлет голову кровавую на блюде.

Хладеют сумерки, и желтый вечер строг.

Из скал зазубренных, опоры смуглых ног,

Кривится тощий куст, а у корней, под древом,

Секира брошена, отточенная Гневом,

И свиток выгнулся, как разъяренный змей,

Готовый броситься в сумятицу людей.

Я не один, когда с крылатым Иоанном

Я, духом пробудясь, пою о несказанном,

И в тихие часы мне, как своя, близка

Меж скал гремящая пустынная тоска,

И пальмы стройные, и волны Иордана,

Где, верую, моя запекшаяся рана

Тобой омоется, а перст укажет твой,

Вдали Идущего с поникшей головой.