Веления рока

Валентин Тумайкин, 2013

Интригующие сюжетные линии романа, причудливо переплетаясь, повествуют о жизни в далеком донском хуторе в переломные 80-90-е годы XX века. Непростыми путями идут главные герои к своему счастью. Они всячески доказывают свое право на любовь. Но им не удается обрести покой и умиротворение. Финал романа – трагичен. Своеобразная манера повествования с множеством ярких лирических отступлений делает чтение захватывающим. Тонкий юмор и грустный сарказм рисуют картину событий выразительной и реалистичной. Большое по объему произведение читается на одном дыхании. По значимости отображения исторического момента эта книга может стоять в одном ряду с «Тихим Доном» М. Шолохова.

Глава II

Месть

На другой день Эрудит помыл свою «Яву», которая обросла пылью, дожидаясь его в сарае два года, проверил колеса и масло в двигателе. Потом переоделся и, напутствуемый пожеланиями удачи от приемной матери Верки Шмелихи, поехал в виноградарскую бригаду. Бригадир Евдокия Григорьевна встретила его с распростертыми руками. От нее он поехал к директору совхоза Захару Матвеевичу, и застал его в кабинете. Захар Матвеевич, высокий, плотный сорокапятилетний мужчина с гладким, слегка обветренным лицом, с твердым, но приветливым взглядом темных глаз, подошел к нему, пожал руку.

— Отслужил. Очень хорошо, — кивая, говорил он с веселой улыбкой. — Жаль, что ты снял военную форму, хотелось бы поглядеть, как ты в ней.

— Надоела она мне за два года.

— В свою бригаду хочешь вернуться? Правильно, я об этом подумал уже.

Твой трактор тебя дожидается. Недельку позанимайся с ним, подремонтируй как следует, чтобы не подвел. Сезон только начинается.

— Я завтра же просмотрю его, выясню, какие нужны запчасти, — выразил готовность Эрудит и прибавил, — может быть, мы с Борькой Лагуновым вдвоем займемся, побыстрее управимся.

— Хорошо! Хорошо! Мне сейчас надо в райком, завтра обо всем переговорим.

— Директор еще раз пожал руку Эрудиту с добродушным и искренним выражением, как бы извиняясь.

* * *

Жизнь на гражданке захватила Эрудита, не дав опомниться. Несмотря на ее кажущееся однообразие, она была насыщенной и увлекательной. Такой ее делали привычная с детства хуторская среда, которая притягивала к себе, общение с друзьями. Эрудит всегда особенно оживлялся, когда к нему прибегал Генка. Он считал его своим братом, помогал ему во всех мальчишеских проблемах. Частенько они вдвоем ходили на рыбалку. Работа ему тоже нравилась: в бригаде все делалось дружно, с энтузиазмом. Между тем Эрудит взялся за подготовку к поступлению в институт и, мужественно преодолевая всевозможные искушения, часами просиживал над учебниками. Зимой жизнь стала еще интересней. Но это — отдельная история.

Теперь же он не хотел ни ускорять течение времени, ни замедлять его плавный ход. Как-то в руки ему попался маленький карманный календарь, в котором в армии крестиками зачеркивал дни, оставшиеся до «дембеля». Он выбросил его и подумал: как быстро все забывается. Прошло всего два месяца после «дембеля», а уже многое из той кошмарной жизни с постоянными стычками и нервным напряжением стало казаться столь незначительным, что исчезло даже само желание о ней вспоминать. Но коварная судьба-злодейка всегда распоряжается по-своему, она снова и снова дает знать о прошлом пути, былых событиях, неких исходных вехах перспективы, и постоянно держит полосатую зебру жизни на тугом аркане.

Больше недели в середине июня шли дожди, потом небо очистилось от пасмурных туч и снова установилось лето — ясное, жаркое. В один из таких дней Эрудит пришел с работы. Когда неспешно открывал деревянные ставни, не пропускающие солнечные лучи внутрь хаты и тем самым сохраняющие ночную прохладу, к нему подбежал Генка с испачканными руками, с мазутными полосами под носом и на щеке. Он вытер пот с лица, еще больше измазав его, и, очевидно, не в силах удержаться от важного сообщения, которое сильнее всего занимало его в эту минуту, скороговоркой выпалил:

— Эрудит, тебя тут мужик какой-то искал.

— Что за мужик? — спросил Эрудит.

— Такой, здоровый.

— Это и все?

— Ну да.

— Я спрашиваю, как он выглядит?

— Как он выглядит? — сосредоточившись, повторил вопрос Генка. — Высокий, белобрысый, говорит как-то неправильно, медленно и гнусавит. Букву «г» произносит неправильно. Приезжий, наверно. И еще у него глаза выпученные.

— Выпученные, говоришь?

— Ага.

Эрудит посмотрел по сторонам.

— И что он говорил?

— Попросил меня показать, где ты живешь и спросил, где работаешь. Я показал ему твою хату и сказал, что ты на виноградниках.

«Это Дыба», — без тени сомнения решил Эрудит. Ему не хотелось поверить, что бывший сослуживец на самом деле, проделав тысячу километров, приехал, чтоб расквитаться за драку в армии; показалось это невероятным, но сомневаться не приходилось, все складывалось именно так. Не оставляя своих мыслей, он невольно остановил взгляд на Генкином запачканном лице.

— Чего это ты весь перемазался?

— Да велосипед ремонтирую. Почему-то тормоз заедает?

— Получается?

— Не, никак не сделаю.

— Сейчас я поем и помогу тебе.

Генка убежал. Эрудит зашел в хату, включил электроплитку, сварил вермишелевый суп из пачки, нарезал полосками сало и сел ужинать. Поддавшись воображению, он размышлял о появлении Дыбы, старался разобраться в его намерениях и, обдумывая, как избегнуть неотвратимой беды, взвешивал различные варианты действий. На улице огляделся и, снова пытаясь предугадать события, обмозговал все еще раз. «Куда же мой гость запропастился? Очевидно, дожидается вечера. Интересно, где бы он мог запрятаться? Очень интересно. Пожалуй, мне надо поторопиться». В сарае, переоборудованном под гараж для мотоцикла, снял с гвоздя рюкзак, проверил его содержимое. Сходил на огород, набрал в целлофановый пакет огурцов, принес сало, соль и все это уложил в рюкзак. В сарае было темно, он подошел к верстаку и разглядел на нем топор. Провел по лезвию большим пальцем. «О-о! на таком топоре можно верхом до Москвы доехать. Надо наточить». Подправил бруском острие топора и, закинув рюкзак за плечо, пошел к Генке.

Генка сидел возле перевернутого на руль велосипеда.

— Ты чего с рюкзаком? — спросил он.

— Пошли на рыбалку. Хочешь?

— Ага, — обрадовался Генка.

— Бросай свой драндулет, мы им в другой раз займемся. И позови мать.

В эту минуту распахнулась дверь, Верка Шмелиха сама показалась на пороге.

— Ну, мои милые, никак опять комаров кормить собрались? — хмуро взглянув на Эрудита, проговорила она и плотно сжала губы.

— Да, нынче погода хорошая, пойдем, посидим.

— Теперь до самой зимы будет хорошая погода. Не спится вам дома. Лучше бы делом каким занялись, — серьезно и с недовольством проговорила она.

— Или вы специально от работы сбегаете?

— В том-то и дело, что сбегаем, только не от работы, а от гостя.

— От какого такого гостя?

— Да ко мне вот приятель приехал, а я не хочу с ним ветречаться.

— Почему же?

— Не нравится он мне, — сказал Эрудит с улыбкой, которая говорила, что ему самому странно все это.

Видимо, ответ Эрудита не устроил ее, она недоуменно помолчала, соображая что-то. А Эрудит протянул навесной замок и сказал:

— Мама (Эрудит называл ее все так же, как и в детстве — мамой, сказать — Вера Ивановна, у него просто язык не поворачивался), я хочу попросить вас. Как свечереет, вот этот замок повесьте на хату. Только тайком от моего гостя.

— Что ж ты сам-то не замкнул?

— Я замкнул на внутренний замок, чтоб ему непонятно было: дома я или нет? А когда он увидит, что на двери появился навесной замок, поймет, что я был дома, а потом ушел.

Верка Шмелиха посмотрела на Эрудита, как на человека, у которого прямо на глазах вырос горб.

— Как-то я не пойму? Вечно ты, Эрудит, чего-нибудь выкинешь. Ну, ладно, давай замок. Подождите только, соберу вам поесть.

Генка сообразил: «Тут дело нечисто». — У него загорелись глаза.

Еще не выйдя из хутора, Эрудит велел ему вернуться и перекатить «Яву» к себе во двор.

— И покрутись возле дома, пусть этот тип увидит тебя. В общем, постарайся попасться ему на глаза. Если спросит, скажи, что сплю в хате, пьяный. А я тебя на берегу подожду, у лодки.

* * *

Эрудит не ошибся, это был действительно Дыба. Он появился в хуторе около двух часов и теперь, выжидая время до вечера, прятался от посторонних глаз в лесополосе, которая на целый километр протянулась вдоль хутора. Сидел на поваленном ветром, поросшем зеленым мхом стволе акации, от скуки курил и в сотый раз обдумывал план убийства. Вокруг его головы в косых лучах солнца, проникающих сквозь листву, вились струйки сизого табачного дыма. Главное, размышлял он, это внезапность. Только в фильмах герой заглядывает своей жертве в глаза и высказывает свой приговор. Все это есть пустое. Стоит ли вести разговор с тем, кто через секунду превратится в кусок мяса. Надо просто ворваться в дом внезапно и вонзить нож в спину, так, чтоб пикнуть не успел. А можно постучать в дверь — когда выйдет, тут же напорется на нож. «Как получится, так и получится», заключил он, смахивая с себя муравья.

Приготавливаясь к расправе над Эрудитом, Дыба даже не думал, что убийство человека — это самое страшное преступление. Наоборот, он считал это подвигом во имя справедливости. Его философия была такой: каждый человек борется за свое выживание, ибо по законам природы жизнь — это борьба, а побеждает в борьбе, как известно, сильнейший. Значит, от всего, что мешает его жизни или что ему не нравится в ней, необходимо избавляться, имея все на то определяющиеся законом природы основания. Словом, сильный должен победить, а слабый — погибнуть, вот в чем справедливость. Решив немного размяться, он встал.

Дыба всегда красовался своим высоким ростом, спортивной фигурой и считал, что только он достоин всех земных благ. Лениво потянувшись, прошелся по тропинке между плотно стоявшими ровными рядами деревьев, но тут же вернулся, обеими руками поддернул штанины джинсов и сел на прежнее место. Еще раз закурил, расстегнул ворот серой с черными полосками рубашки, взглянул на часы. Стрелки за тонированным стеклом показывали без четверти семь. Он ощущал внутри себя тайное страстное желание, нарастающее с неумолимым упрямством. От осознания своего могущества и величия, это желание распирало грудь, расправляло плечи, кружило голову. Он вершитель, он властелин, он судья, ибо чья-то жизнь — в его руках. И он может распорядиться ею так, как ему заблагорассудится. Это он вот здесь и сейчас решает: жить Эрудиту или умереть. От его желания зависит и когда ему умереть: «Сейчас я пойду к нему, и каждый мой шаг приблизит его смерть. Но я человек благородный, не стану спешить, буду шагать медленно, пусть проживет на одну минуту подольше. Я вынес свой вердикт: тот, кто причинил мне зло — должен лежать в могиле».

Он закурил, вновь глянул на часы, поднялся и, пробравшись сквозь высокорослые кусты жасмина, окаймляющего белой кипенью лесополосу и будоражащего своим приторным ароматом все пространство в округе, вышел на тропинку, протоптанную до хутора. В кармане у него был билет на поезд в обратный конец, на одиннадцать часов завтрашнего дня. Дыба рассчитал все до мелочей, даже день недели — пятницу — выбрал с тем расчетом, что до понедельника об Эрудите никто на работе не спохватится. А за это время он будет уже дома, успеет покрутиться среди знакомых для обеспечения алиби. Подходя ко двору Эрудита, увидел уже знакомого Генку, который, беспечно насвистывая, шел ему навстречу. Дыба принужденно улыбнулся:

— A-а, старый знакомый. Ну что, Донцов дома?

— Да, давно уже приковылял, еле вполз в хату, — продолжая идти, ответил Генка. — Спит, наверно, в хате. Он постоянно, как напьется, дрыхнет до самого утра.

— Что, часто пьет? — поинтересовался Дыба.

— Часто. Неделями не просыхает.

— Надо же, — с видимым сочувствием удивился Дыба, — такой хороший парень был — и вдруг запил?

Они разошлись. Дыба был рад услышанному — задача облегчалась. «Сейчас я его закодирую, он у меня быстро отвыкнет от вредной привычки», — повеселев, мысленно глумился он над своей жертвой. Открыв калитку, прошел по дорожке, взглянул на входную дверь в дом, который, судя по всему, был необитаем, свернул к хате, с полной уверенностью, что пьяный Эрудит в ней и уже крепко спит. На солнце блеснуло стальное лезвие ножа. Решительно приготовился и толкнул дверь. Дверь оказалась запертой. Он бросил взгляд на дом — на его двери с облупленной от дождей краской висел ржавый замок. Вновь повернулся к хате и вежливо постучал. Тишина. Обойдя ее, углом глаза посмотрел в окно, но на нем висела занавеска, а за ней — полумрак. Вернувшись к двери, постучал настойчивей, прислушался. Нет, в хате никакого движения. «Пацан не обманул, эта падла точно спит, как убитый».

Дверь в хату казалась легкой, Дыба мог бы высадить ее ударом плеча, но было еще светло, кто-то мог увидеть. Тогда он отошел к сараю, присел на корточки и окинул взглядом округу. На другой стороне улицы возле дома стояла женщина и внимательно рассматривала незнакомца. Это не понравилось Дыбе. Он встал и, как бы почесывая лоб, тем самым прикрывая рукой лицо, неспешно вышел со двора. Верка Шмелиха хотела спросить, что ему надо, но не решилась. Подождала, пока мужчина ушел на приличное расстояние, прошагала к хате, просунула дужку замка в отверстие накладки и повернула ключ.

Дыба удалился по тому же маршруту, по которому и пришел. Прошло больше часа. Когда стало смеркаться, он вернулся. В домах уже зажигались огни, во многих окнах через занавески пробивался тусклый свет. А окна хаты Эрудита не светились. К тому же на двери появился замок. Увидев его, Дыба разозлился. «Надо же, ушел, падла. Если бы эта ведьма не помешала, уже давно замочил бы его. А теперь вот придется поджидать». И Дыба стал строить версии: «Скорей всего, он проснулся и ушел за пойлом. Если так, то вернется быстро. А может, у него есть баба, к ней пошел? В этом случае придется охранять этот двор до самых петухов». Он огляделся. Заметив за крыльцом дома скамейку, переставил ее за угол, сел и стал вести наблюдение за улицей.

* * *

Становилось все темнее, и незаметно темнота сгустилась так, что кроме почерневших домов и деревьев ничего не было видно. Выплюнув окурок, Дыба достал новую сигарету, сунул ее в рот и пошел вглубь огорода. Мокрая от упавшей росы картофельная ботва задевала за ноги, оставляя на них липкую холодную влагу. Выругавшись, он развернулся, вышел из калитки и стал бродить взад и вперед по улице.

Теплая сказочная ночь начинала раздражать. Он слышал, как с речки доносились развеселые голоса. Обычно так звонко хохочут и перекликаются девчата во время ночного купания. Далеко над рекой вспыхивали отблески костра. По самой середине улицы, негромко переговариваясь, плыла влюбленная парочка. «Может, сходить на речку да изнасиловать какую-нибудь крестьяночку, а потом прикончить ее. Все равно время зря пропадает, — взбрело ему в голову. — Этим самым я введу в заблуждение следствие, потому что менты начнут искать связь между смертью Донцова и купальщицы». Смелая идея ему понравилась. Он остановился. Было над чем подумать. Он уже представил бьющуюся на густой траве перепуганную красотку с распущенными, как у русалки, волосами. Уже повернулся к реке, но в последнюю секунду передумал. «Нет, заорет стерва. Все дело испортит». Это поколебало его решение, подумав еще немного, он окончательно отверг свой злой замысел. Посмотрел вслед влюбленной парочке: «Может быть, вот эту лебедушку поиметь, и ходить далеко не надо. — Но тоже передумал. — Кто же насилует прямо на дороге, да еще в присутствии жениха? Кому понравится?»

Вернувшись во двор, Дыба прислонился спиной к хате, продолжая пялить глаза в темноту. Ему становилось ясно, что Эрудит скоро не придет. Вдруг за хатой что-то зашуршало. Он схватился за нож и, затаив дыхание, напрягся. Через минуту снова зашелестело, потом еще. И тут мимо калитки, обнюхивая землю, пробежала дворняжка, остановившись возле столбика, подняла заднюю ногу, затем свернула за изгородь. Дыба раздраженно выдохнул.

Он с утра ничего не ел и только теперь ощутил голод. «Чем бы тут у моего друга поживиться? В хате, наверняка, найдется что похавать, но из-за этого не стоит выламывать дверь, такие мелочи всегда и подводят. Сначала пошукаю в огороде, должно же там быть что-то съедобное». Его раздражение усиливалось. «Где этот ловелас всю ночь болтается? Убить его мало!» — попытался развеселить сам себя Дыба и направился в огород.

Попыхивая сигаретой, он осторожно ступал по меже. Под ногами что-то хрустнуло. Он нагнулся, пошарил руками и сразу обнаружил огурец. Тут же съел его и снова стал шарить, но кроме мокрых шероховатых листьев и комьев земли больше ничего под руку не попадалось. Тогда он подошел к дереву, пригнулся и посмотрел снизу вверх. На фоне беззвездного неба заметил какие-то плоды. Это были жерделы. Изголодавшийся гость стал срывать их и есть, выплевывая косточки, при этом мысленно подшучивая над собой: «Красота! Я тут как Адам в раю». Плоды были твердые, недоспевшие, но уже сладкие и даже вкусные. Чем он больше ел их, тем они казались вкуснее.

Утолив голод, Дыба вернулся к скамейке, сел, откинулся назад и, положив ногу на ногу, с удовольствием затянулся последней сигаретой. Сидел очень долго. Была уже глубокая ночь, в хуторе, кроме бесконечно глубокой темноты, — ни одного огонька или звука. Вдруг он почувствовал в своем животе неладное: что-то неприятно забурчало, забулькало и так прихватило, что едва успел сделать несколько шагов, расстегнуть джинсы и присесть. Только встал, подтянул и застегнул брюки, как в животе забурлило опять. Судорожным движеньем рук он спустил брюки и снова присел. Эти реверансы, сочетающие элементы стриптиза и основной позиции канкана, он выделывал несколько часов подряд. Такой удар судьбы невезучий мститель принял с агрессивным протестом, ибо подобного варианта в его планах не могло быть никак. От расстройства желудка исчезли безвозвратно и самоуверенность, и ощущение собственного величия.

В конце концов, наступила передышка. Ему захотелось курить. Зная, что сигареты кончились, все равно сунул руку в один карман, затем — в другой… В карманах было пусто. Холодея, он вскочил, продолжая ощупывать себя. На месте оказались только билет на поезд и зажигалка. Нож и деньги исчезли.

Он понял, что выронил их где-то здесь, а где именно, неизвестно. Все еще ночь, по-прежнему кругом ни огонька и ни звука. Но ждать, когда придет рассвет, было нельзя, необходимо срочно предпринимать какие-то действия. И Дыба начал поиск. Мысленно разбил огород на квадраты и стал методично шарить руками по земле. Через несколько минут нащупал пустую пачку от сигарет. Вскоре обнаружил и нож. Но деньги как сквозь землю провалились.

Выбившись из сил и утратив всякую надежду, он прекратил поиск, обтер травой испачканные руки и сел на скамейку. Было около трех часов утра. В воздухе замаячил рассвет. Он размышлял: «Билет на поезд на одиннадцать часов. Автобус из Семикаракорска идет в восемь, из хутора — в семь.

Значит в моем распоряжении чуть больше трех часов. Если до этого времени Эрудит появится, то еще успею замочить его, выбраться из хутора и благополучно сесть на поезд. Но как доехать до Ростова с таким диагнозом. К тому же — без денег?»

* * *

Ожидая Генку на берегу речки, Эрудит не сидел без дела. Из кустов он вырубил колышки для установки палатки, а после стал собирать сушняк. Когда Генка прибежал, они вдвоем загрузили дрова в лодку и поплыли против течения реки. Проплыв метров четыреста, пришвартовали лодку к противоположному берегу. Выбрали место для палатки, поставили ее, настелили веток, поверх набросали траву. Потом Эрудит приступил к разматыванию закидушек, а Генка занялся костром.

Доложив о встрече с Дыбой, мальчишка стал с энтузиазмом пересказывать книжку «Последний из могикан». Эрудиту было неинтересно слушать, в голове крутились другие мысли, но он знал, что останавливать его бесполезно. Распутав лески, достал из пакета масляные квадратики макухи, просунул их в тугие резиновые колечки, вырезанные из велосипедной камеры, и обе, одну за другой, закинул на самую середину реки. В это время и Генка уже вдохнул в костер огненную жизнь.

Вечер был такой безветренный и теплый, что даже костер горел как-то особенно мирно. Сухие дрова, объятые ярким пламенем, искрились и потрескивали совсем как в деревенской печке. Огонь вспыхивал то длинными, то короткими языками, его светлые блики теребили неровные границы ночной тьмы, за пределами которых она казалась еще чернее и гуще. Генка закончил историю о Кожаном Чулке, заслонил рукой свет от костра и, взглянув на Эрудита, понял, что тот его не слушал. Эрудит задумчиво смотрел на огонь, поправляя костер короткой палкой. Конец палки то и дело вспыхивал, Эрудит машинально, сбивая пламя, ударял ею о землю. Генка тоже умолк. В росистой траве чуть слышно стрекотали кузнечики, камыши стояли, не шелохнувшись, словно прислушивались к тишине сонного воздуха.

Генка подбросил в костер дров и, не выдержав больше молчания, попросил:

— Эрудит, давай поговорим о жизни.

Эрудит оторвал взгляд от костра, швырнул палку в огонь, как-то странно усмехнулся.

— Давай. Сейчас потолковать о жизни самое время. С чего начнем?

— Сначала расскажи, о чем ты сейчас думал.

— Как раз о житухе на земле нашей грешной я и думал, о назначении нашем, о превратностях судьбы.

Генке надо было разговорить его, и он спросил:

— Ты что ль в судьбу веришь?

— Да, в судьбу я верю, но только наполовину.

— Как это?

— Дело вот в чем. На мой взгляд, у каждого из нас есть своя Аннушка с бидончиком, которая может пролить масло где угодно и когда угодно. Но это не означает, что мы должны непременно поскользнуться на нем. У нас всегда есть выбор, как у Иванушки-дурачка: налево идти, чтоб жениться, направо — коня потерять, или прямо, чтоб голову сложить. Это называется свободой воли. Свобода воли дана нам Богом, а судьба — от дьявола.

— Ты считаешь, что дьявол на самом деле существует? — удивился Генка.

— А как же? Если мы верим в Бога, то должны признавать и существование сатаны. Так ведь? Ну вот. Мне кажется, что ни Бога, ни дьявола мы сами по себе не интересуем, то есть им безразлично — больной ли ты, здоровый ли, долго будешь жить или недолго. Их интересуют исключительно наши грехи, следовательно — и это главное — наши души. Именно за наши души между Богом и дьяволом идет постоянная борьба. Поэтому полагаться на свободу воли мы можем тоже только наполовину, так как получается, что не все во власти Божьей. Вот, например, живет человек. Добрый, верующий в Бога. Он заботится о своей душе, ревниво соблюдает все заповеди Божьего писания. Живет, не помышляя ни о чем худом, то есть делает все так, как Богу угодно. Но в один прекрасный день к нему забираются грабители. Защищая свое добро, он борется с ними и, не желая этого, одного из них убивает. Вопрос: как Бог допустил, чтобы благочестивый человек совершил этот большой грех, не желая его совершать? Если предположить, что мы полностью во власти Бога, радеющего за чистоту душ наших, то получается, что это он подтолкнул верующего человека на совершение греха. Но такого нельзя даже предположить. Выходит, что в этом случае Бог не смог противостоять дьяволу, который спит и видит, как всех нас сделать грешниками. Но в том-то и дело, что дьявол никогда не спит. Он, в чьих руках находится наша судьба, постоянно подсылает к нам Аннушку с подсолнечным маслом. Таким образом, на первый взгляд, у человека есть два пути: первый — полностью повиноваться судьбе; второй — полагаться только на свободу воли, то есть следовать заповедям Господним. Но ни по первому, ни по второму пути мы идти не можем, так как в борьбе за душу человека у Бога и сатаны силы равны, и каждый из них тянет нас в свою сторону. Выбравший первый путь живет легко: плывет по волнам, куда кривая выведет, при этом пальцем пошевелить не хочет — попивает пивко да покуривает, мечтает себе о хорошей жизни и даже о зле не помышляет. Не зря же говорят, благими намерениями вымощена дорога в ад. Тому же, кто выбрал второй путь, постоянно приходится преодолевать трудности, потом и кровью добывает он хлеб свой насущный, печется о благе близких своих. Но и первый и второй рано или поздно, пусть даже на короткое время, вынуждены будут отклониться от выбранных ими путей. Первый, обычно с большим опозданием, все равно осознает свою ошибку и попытается встать на путь истинный. А второй рано или поздно попадется в сети дьявола. Значит, мы всегда находимся между Богом и дьяволом и должны шагать по жизни, как эквилибрист по канату, постоянно балансируя между ними, то есть находиться посередине. Этот путь древние так и называли — золотая середина.

Генка слушал внимательно, переваривая каждое слово.

— Получается, что человек сам себе не хозяин?

— Ну, как же не хозяин, если он имеет право выбора своей тропинки? Получается, что человек просто не должен отдаваться на произвол судьбы, а наоборот, жить вопреки ней.

— Я не понимаю, — сказал Генка, — как же жить вопреки судьбе, если человек хочет этого или не хочет, все равно совершает то, что вынуждают его обстоятельства, как, например, этот праведник.

— В том-то и дело, что мы не всегда можем увернуться от своей судьбы. Однако частенько попадаемся в ее капкан и в том случае, когда могли бы избежать этого. Вот представим себе человека в образе мышки, которая увидела лакомый кусочек в том самом капкане и думает: рискнуть или нет? А, думает, была, не была, попробую! В результате — хлоп, и попалась. И вот сидит она с прижатым хвостиком и ругает себя: ах, какая же я глупая, что такую ошибку допустила, как зря я сделала, что полезла в этот капкан! — Эрудит сделал паузу. — А теперь скажи сам, какая получается мораль?

— Мораль такая: оказавшись в капкане, думать поздно, надо раскидывать мозгами тогда, когда ловушка еще не захлопнулась, — сказал Генка.

— Молодец! — похвалил его Эрудит, — намотай это себе на ус. Кстати, об индейцах. Пока ты мне рассказывал о них, я вспомнил одну интересную притчу. Когда-то давно старый индеец открыл своему внуку одну жизненную истину. В каждом человеке идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло — зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь… Другой волк представляет добро — мир, любовь, надежду, истину, доброту, верность… Маленький индеец, тронутый до глубины души словами деда, на несколько мгновений задумался, потом спросил:

— А какой волк в конце побеждает?

Старый индеец едва заметно улыбнулся и ответил:

— Всегда побеждает тот волк, которого ты кормишь.

* * *

Друзья еще долго сидели у огня и разговаривали. Потом Генка напомнил Эрудиту о том, что он обещал показать ему приемы. Они поднялись и занялись изучением боевого искусства.

— В первую очередь научимся падать, — сказал Эрудит.

— А чего тут мудрого, — удивился Генка, — я и без обучения могу, шлепнулся и готово.

Эрудит засмеялся.

— Я знаю, это ты можешь. Но важно не поломать руки, поэтому держи их вот так, — и он показал, как, падая, одну руку надо быстро выбрасывать вверх, а вторую прижать к боку.

Они схватились. Эрудит делал подсечки Генке, каждый раз комментируя его приземление.

— А теперь попробуем в боевых условиях, — сказал он и ловким захватом подбросил Генку так, что, не успев ничего понять, мальчишка приподнялся в воздух, отлетел в сторону и упал на землю. Упал правильно. Эрудит оценил это. Генка полежал, взъерошился, вставая, и предстал перед Эрудитом в угрожающей стойке и с хмурым лицом.

— Что, бледнолицый, потолкаемся?

— Мой брат встал на тропу войны? — произнес Эрудит, тоже приняв воинственную позу и придав себе выражение готовности вступить в смертельную борьбу.

— Ага. Я закопал трубку мира.

— В таком случае береги свой скальп!

Напрыгавшись и наборовшись, они присели немного передохнуть, а отдышавшись, с аппетитом съели свои припасы. Костер догорал, его неяркое пламя отражалось в гладкой поверхности реки и билось на ней, словно живое перо жар-птицы. Оно как будто выпархивало из воды, вспыхивало и, не успев исчезнуть, появлялось вновь. Вода в реке казалась черной и неподвижной. Заметив, что Генка начал клевать носом, Эрудит скомандовал отбой.

— Наелись, напились и спать уложились, — сказал Генка и полез в палатку.

Через несколько минут он уже спал, тихо посапывая. Эрудит тоже пытался заснуть, но веки его не смыкались, на какое-то время он погрузился в сон, но туман в голове снова рассеялся, и мысли его стали опять четкими и ясными. Сна больше нет. Какая-то неприятная тоска овладела им. За короткий срок, прошедший после армии, он успел привыкнуть к спокойной, размеренной жизни. Теперь предстояло принять очень непростое решение.

Выбравшись из палатки, он вернулся к костру, в котором еле теплились последние уголья, их красные огоньки едва пробивались из-под серой, как войлок, золы. На непроглядном ночном небе появились подслеповатые звезды, в засеребрившихся тающих облаках показался расплывчатый месяц.

В реке шумно всплеснула рыба. Наступало утро.

Эрудит спустился к воде, сидел и наблюдал за теченьем реки. Извилистое, как змея, русло реки Сал здесь было прямым и ровным. Сначала казалось, что вода течет одним спокойным и ровным потоком. Но чем дольше он смотрел, тем больше убеждался, что это не так. В середине ее поток стремительный, с переливами. Чем ближе к берегу, тем он глаже и тише. У самого берега — водоворот. Из глубины с неукротимой энергией выдувается большая выпуклая линза, вокруг которой с переменной скоростью вращаются струящиеся вихри, увлекающие за собой намокшие листья, водоросли и ветки. Они сталкиваются между собой и, пытаясь вырваться из этой круговерти, постоянно отклоняются от своей траектории, но, как намагниченные, притягиваются и вновь продолжают бестолково вращаться. Что происходит на дне — не видно. Но и там нет однообразия. Миллионы песчинок переносятся по нему за десятки и сотни километров. Размываются берега, отделяются от них куски земли и глины и перекатываются течением до тех пор, пока не уткнутся в какую-нибудь корягу, застрявшую в зыбком иле. Вот так же, думал Эрудит, течет в крутых берегах времени и река нашей жизни: то стремительно, то беспечно, а то внезапно закрутит в омуте бед и невозможно из него вырваться. Или затянет в застойную мутную заводь с клочками тухлой пены. Она так же весной бурлит, летом весело журчит и сверкает на солнышке, осенью становится холодной и тяжелой, как свинец, а с наступлением зимы — цепенеет под тяжким ледяным пластом.

Раздумавшись, Эрудит вдруг вспомнил девушку-ангела, которая ехала с ним в автобусе, ее глаза, большие и голубые, как светлая и чистая мечта. Оттого, что он их больше никогда не увидит, ему сделалось грустно.

Потянул влажный ветерок. Эрудит заглянул в палатку, получше прикрыл одеялом спящего Генку, взял топор, сел в лодку и оттолкнулся от берега. Ритмичный всплеск весел метрономом отмерял такт мелодии струящихся струн реки.

* * *

Когда Генка проснулся и выскочил из палатки, солнце уже поднялось. Прищурившись, он осмотрелся вокруг. На лугу, возле лесополосы на другой стороне реки, паслось стадо коров. Среди зеленых лоскутов садов и огородов белели домики. Потянувшись, мальчишка несколько раз взмахнул руками и побежал к реке умываться. Прыгнул в лодку, захлопал рукой по воде — брызги разлетались в разные стороны, обдавая лицо и все тело холодной влагой. Он умылся, посмотрел на дно лодки и неожиданно для себя увидел на ее дне топор.

— Эрудит, — крикнул он, насторожившись, — ты куда-то ночью плавал?

Эрудит сидел у костра, смотрел поверх реки и молчал. Генка подошел к нему и снова спросил:

— Ты что, умер? Я спрашиваю, куда ты плавал, пока я спал?

— Никуда, я от костра не отходил ни на шаг, — улыбнувшись, ответил Эрудит.

— Знаешь что, — пригрозил пальцем ему Генка, — маленьких нельзя обманывать.

— Как ты догадался? — спросил Эрудит.

— По веслам. Весла мокрые. Я наблюдательный, не то, что некоторые, — соврал он.

— А то, что костер горит, не заметил? Он ночью погас. Я плавал на ту сторону, сухой сук срубил, вон уже догорает. Погреться не хочешь?

— Я не замерз, — глядя недоверчиво на Эрудита, произнес Генка. — Пойдем лучше закидушки проверим.

Они спустились к двум колышкам, от которых косо спускались натянутые лески.

— Какая твоя? — прищурился Генка.

— Выбирай сам, так мне больше повезет, — глядя без всякого интереса куда-то в сторону, сказал Эрудит.

Генка хитро присмотрелся к закидушкам. Левая была натянута туже.

— Хорошо, моя слева. Начинаем одновременно.

Эрудит дернул закидушку и сразу стало ясно: пусто. А Генка почувствовал, что не ошибся. Он проворно перебирал руками натянутую, как тетива леску. Вдруг она дернулась и затряслась.

— Есть! — воскликнул Эрудит. — Держи крепче!

Генка, браво посматривая на него, подтягивал закидушку все ближе, и тут из-под воды мелькнула бурая голова сазана. Он вдруг рванул леску, блеснул широким мокрым боком и потянул вглубь.

— Води, не отпускай леску! — крикнул Эрудит и подбежал к Генке.

— Я сам, — остановил его Генка. — Я справлюсь сам, — повторил он еще раз, боясь, что Эрудит не выдержит и начнет помогать.

Заядлый рыбак, стараясь изо всех сил, подтягивал рыбину ближе и ближе. Вдруг она уперлась, сверкнула на миг и потянула к противоположному берегу. Опасаясь, что леска может оборваться, Генка с минуту удерживал ее внатяжку, а как только рыбина ослабила сопротивление, начал быстро-быстро перехватывать руками. И тут у самого берега выбросился вверх огромный сазан, громко шлепнулся, изогнулся дугой и, подгоняя себя хвостом, пошел кругами.

— Уйдет! — крикнул Эрудит, выкинул руки вперед и бросился в воду. Через мгновенье он вынырнул, вцепившись обеими руками в жабры сверкающего крупной медно-золотистой чешуей гладкого красавца. Тяжелый сазан отчаянно вырывался, выгибаясь округлым туловищем и ударяя сильным упругим хвостом. Генка быстро подбирал и наматывал на руку леску, конец которой оставался во рту рыбины. Тем временем борьба продолжалась: сазан беспрестанно бился, грозно напрягался, выкручивался и дергался рывками. Сильные руки Эрудита с трудом удерживали крупную добычу. Хватанув воздуха, рыбина особенно яростно задергалась, завибрировала хвостом. Прижимая ее к груди, Эрудит стал осторожно выбираться на берег, вдруг его нога скользнула по илистому склону, он опрокинулся назад и вместе с добычей исчез под водой. Генка стоял в засученных до колен штанах, в расстегнутой клетчатой рубашке с мокрыми рукавами и не знал, что делать. Тут он сообразил. Упал на живот и стал спускаться в речку ногами вперед. Эрудит вынырнул и крикнул:

— Руку, руку! Скорей руку давай!

Генка одной рукой ухватился за торчащую из воды корягу, второй вцепился в рубашку Эрудита и стал с напряжением тянуть его к себе. Только благодаря этому Эрудиту удалось выкарабкаться на берег с сазаном в руках. Он победно поднял трепещущую рыбину над головой, подошел к палатке и опустил ее на траву. Рыбина извивалась и билась с удвоенной энергией, не понимая, что, оказавшись на берегу, спасти свою жизнь у нее уже не было никакого шанса. Внезапно она притихла и, лежа на боку, стала беспомощно открывать большой рот, выпуская пенистые пузыри воздуха. Генка, пронаблюдав за последними усилиями рыбины, не сдержался от восторга.

— Повезло так повезло!

Течение реки быстро несло лодку. Эрудит опустил весла, сидел, взявшись руками за борта, и посматривал на берег. Генка о чем-то напряженно размышлял, судя по движению зрачков, в его голове мелькнула какая-то значительная мысль, и он спросил:

— Эрудит, ты правду мне сказал?

Эрудит понял, о чем спросил его Генка, но уточнил:

— Что ты имеешь в виду?

— Почему томагавк очутился в лодке? Ты точно за дровами плавал?

— Подумай сам, смогу я тебя обмануть или нет?

Генка промолчал, в его глазах так и остался заданный им вопрос. Эрудит посмотрел на него и ответил:

— Генка, я сказал правду. И я знаю, о чем ты думаешь. У меня было намерение повстречаться с нашим гостем, но я решил не спешить. Ты, возможно, и сам не догадываешься, что спас мне жизнь. Если бы не твое предупреждение о появлении в хуторе Дыбы, еще неизвестно, чем бы все кончилось. И Эрудит рассказал Генке о драке в армии и объяснил, с какой целью приехал Дыба.

— Я так и подумал, — признался Генка.

В хутор они заходили с тылу. Прошли огородом и через заднюю калитку проникли в Генкин двор. Вера Ивановна возилась возле тазика с бельём. Повернув голову и увидев в Генкиных руках внушительную рыбину, она так удивилась, что выпустила тряпку из своих рук.

— Вот это да! Я думала, что такие только в Дону водятся.

Генка сходу, поглядывая то на Эрудита, то на мать, принялся сочинять страшную небылицу об их невероятных приключениях на рыбалке, в которых не хватало только кораблекрушения, цунами и крокодилов.

— Вот какой у тебя сын! — глотнув воздуха, заключил он настолько серьезно, как будто и сам поверил, что все рассказанное им было на самом деле.

— Дорогой мой Мюнхгаузен, я скоро заикаться начну от твоих страшилок, — сказала, погладив Генкины волосы, мать.

А Генка взял ее за рукав и потянул.

— Мама, ням-ням!

— Идите, там сами найдете чего-нибудь, а я пока вашего поросеночка почищу.

Войдя в дом, друзья в первую очередь заглянули в холодильник. Генка поставил на стол две эмалированные кружки и налил в них холодного молока. Тем временем Эрудит отрезал от буханки два толстых ломтя черного хлеба.

* * *

Дыба долго сидел на скамейке без движения, как истукан; казалось, ждал чуда: вот сейчас повернет голову и увидит на травке сложенные вдвое купюры. Но не было ни чуда, ни Эрудита. Он встал, еще раз осмотрел двор, обошел вокруг хаты. Его взгляд скользнул по большой трещине под окном, в которое заглядывал вечером. Среди набитого в нее мусора торчала какая-то синяя бумажка. Присел на корточки и стал щепкой выковыривать мусор. Денег там не было. «Их и не могло тут быть, — плюнул он. — Зачем же тогда я ковырялся? Нельзя же быть таким идиотом!» Крадучись, прошел вокруг хаты, заглянул в окна: ничего не видно, кроме своего серого уставшего лица. Это разозлило еще больше. Снова мелькнула мысль выломать дверь, но он решил, что это будет еще глупее: «Если Эрудит на целые недели уходит в запой, откуда там возьмутся деньги?»

Осмотревшись по сторонам, Дыба взглянул на часы: было около пяти, а казалось, как будто рассвет наступил уже давным — давно. Он присел под окном и стал размышлять. «Наверное надо идти на остановку. Можно еще подождать, но если Эрудит так и не покажется, то только зря потеряю время, могу опоздать на автобус, — значит, пропадет билет на поезд. Тогда будет еще хуже». Он допускал, что до Семикаракорска добраться без денег можно, главное, надо сесть в автобус, а потом с ним никто не справится. На автовокзале, в крайнем случае, придется загнать часы.

Хутор просыпался. По синему небу тянулись редкие облачка, и каждое из них пыталось хоть одним краешком коснуться солнца; его лучи пригревали, но в воздухе еще оставалась ночная свежесть. Хутор уже не был такой, как ночью: дома словно передвинулись, а кроны деревьев, растущих по обеим сторонам улицы, поредели. По дороге ехала упряжка — лошадь мотала головой и помахивала хвостом, отгоняя слепней и мух. Она топала сама по себе, телега подпрыгивала; свесив поперек нее ноги и держа в одной руке свисающие вожжи, в телеге трясся небритый мужик. Его опущенная голова беспрерывно кивала, как будто он все время с чем-то соглашался. В переулке громко переговаривались две женщины.

— Зинк, твоя во сколько пришла?

— Я не слышала. Вчера ухандокалась на работе, сама спала без задних ног.

— А моя гулена только под утро заявилась. Дрыхнет. Теперь палкой не добудишься. Хорошо, отец не видал, он бы ей всыпал. Говорит, на речке была. Взяли моду по ночам купаться.

— Дело молодое.

— Молодое-то, молодое, но они ведь не одни купаются, а с парнями. Сама знаешь, до чего такие игрушки доводят.

— Я как-то и не подумала, вроде моя еще маленькая.

— Ага, маленькая, ты скажешь тоже. Маленькие по ночам спят, а этих — как вечер, дома на веревке не удержишь.

Небритый на телеге продолжал одобрительно кивать головой: согласен, согласен.

Дыба все думал: ехать или ждать Эрудита? Времени для размышлений больше нет. Если сейчас же не идти на остановку, будет поздно. Нет, ошибки уже не исправить, надо ехать. Да, нужно срочно выбираться из хутора. Не захлопнув калитку, он вышел со двора и побрел по дороге.

За хутор на трассу Дыба вышел точно к автобусу. Автобус был проходящий. Дыба первым шмыгнул на ступеньку и сел на свободное место. Когда вошли еще несколько человек, водитель объявил:

— Передавайте деньги на билеты. — Пассажиры передали мелочь по цепочке. Пересчитав монеты и людей, водитель возмутился: — Кто-то не передал. — И, обратившись к Дыбе, спросил: — Молодой человек, вы не передали деньги?

Дыба оскалился.

— Хватит разборки устраивать, поехали!

— Пока не передадите деньги, я с места не тронусь! — заявил водитель.

— Сколько можно стоять? Поехали! — послышался сзади недовольный мужской голос.

— Это, наверное, какой-то убогий, откуда у него деньги? — съехидничала женщина с золотыми сережками, даже не взглянув на Дыбу.

— Ничего себе убогий, ты погляди, какая дылда. Убогие в рванье ходят, а у этого и рубашка, и штаны новые. Привыкли за чужой счет жить, — возмутился кто-то еще.

В глазах Дыбы сверкнула злоба. Он наклонился к водителю и пригрозил жестким голосом:

— Поехали, я сказал, а то уши обрежу!

Водитель пригнулся, проверил левой рукой, на месте ли гаечный ключ 29 на 32, убедившись, что инструмент на месте, повернулся. Взгляд его был твердым.

— Рецидивист это, вот он кто, — робко проронила женщина в очках.

Как раз в это время у Дыбы произошел рецидив. Он схватился за живот и, выскочив из автобуса, побежал к заросшему бурьяном пригорку. Автобус дернулся и поехал. Дыба рванулся бы вдогонку, но обстоятельства вынуждали его смиренно сидеть, пригибаясь за молодыми побегами амброзии. Застонав, как раненый зверь, он заскрежетал зубами, а на его осунувшемся лице выразилась беспомощная ярость. Он чувствовал, как от злости бешено барабанит сердце. Он готов был сейчас перегрызть глотку любому, попавшемуся ему на глаза. «Никогда не теряйте самообладания. В критических ситуациях рождаются гениальные идеи», — вспомнил он наставления лейтенанта Утехина. «Я сильный, я найду выход! — давал установку он сам себе. — Надо успокоиться, сосредоточиться» — продолжал он делать себе внушения. И сконцентрировав силу воли, глубоким вдохом вбирая в легкие воздух и медленно выдыхая, застегивал джинсы, при этом пытаясь достичь душевного равновесия, в то же время размышляя: «Необходимо немедленно раздобыть деньги, иначе отсюда не выберешься. Как проще всего и быстрее это сделать? Самый надежный вариант — кого-то ограбить. Но кого? В этой дыре одна нищета. Стоп! Тут есть магазин! Да, да, надо брать магазин — это единственно верный шанс». Решение было принято.

* * *

Под окном магазина с открытыми деревянными ставнями, скрестив руки на груди, беседовали две женщины. Они обернулись, посмотрели на долговязого парня и, изучив его спину, продолжили свой разговор. Дыба перешагнул дощатые приступки и открыл дверь. При виде незнакомца продавщица быстро заморгала. «Или ревизор, или инструктор райкома партии», — подумала она и застыла в ожидании. Дыба окинул взглядом полупустые витрины, на которых стояли батарея противотанковых бутылок с «червивкой», пирамидка из банок кильки в томатном соусе, десятка два килограммовых пачек соли, стопка сигарет «Прима» и два оббитых эмалированных лотка с ржавой соленой селедкой и килькой. На прилавке лежали деревянные счеты и стояли весы с птичьими носиками, на одной из чашечек которых покоилась килограммовая гиря. Дыба оценил обстановку, вздохнул.

— Не фонтан.

— Что вы спросили? — спросила продавщица.

— Смотрю, с продовольствием у вас тут напряг, — озабоченно произнес Дыба.

— Потому что ни сахара, ни конфет нет, — стала оправдываться продавщица. — Если на прошлой неделе я получила ящик цейлонского чая, его за два часа размели. Все только план требуют, а где я его возьму? Кому нужна эта килька, у нас в речке своего гибрида полно, бесплатно.

У Дыбы появилось сомнение в сумме наличности, он культурно спросил:

— Вы сможете разменять мне двадцать пять рублей?

— Я бы разменяла, — бросившись к ящику с деньгами, сказала она, выражая интонацией голоса полную готовность, — но у меня одна мелочь, рубля полтора, не больше.

Дыба молча уставился на продавщицу и глядел так долго и так пристально, что ей стало немного не по себе; она растерялась, не понимая, что от нее требуется, и начала суетливо перебирать руками свой застиранный фартук. Ее острое бледное лицо еще больше заострилось, а тонкие губы сжались. Тяжело вздохнув и помрачнев, Дыба отвернулся и подошел к окну, под которым все в той же позе стояли женщины и вели свой нескончаемый разговор. «Что ж это мне так не везет? — задался он вопросом. — А вот ей сегодня повезло». — Ты под каким созвездием родилась? — продолжая смотреть в окно, спросил он.

— Я не под созвездием, я днем родилась, под солнышком, — с робкой радостью ответила она.

— На лужайке, что ли?

— Нет, не на лужайке, я на огороде родилась. Мама полола морковку, прямо на грядке и родила меня.

Дыба обозрел ее еще раз и поинтересовался:

— Звать-то тебя как?

— Зинулей. Вообще-то Зиной, но я привыкла, чтоб Зинулей звали, — ответила продавщица и покрылась румянцем. Зинуля всегда краснела при разговоре с незнакомыми людьми, особенно с парнями, потому, что была очень стеснительной девушкой. А ей так хотелось стать смелой. Устроившись работать в магазин, куда постоянно заходили покупатели, она надеялась научиться живому общению, всякий раз старалась не поддаваться панике. Однако краска неумолимо расползалась по бледным щекам ее, даже когда она вовсе не волновалась. Недавно от нее ушел жених, предпочел ей более веселую и раскованную Ирочку Лыткину. С этого дня у Зинули началась серая, унылая жизнь. Грустная и угнетенная, она не находила себе места, и с горя решила сходить к местной гадалке, узнать свое будущее. Та раскинула карты и предсказала ей, что вот-вот явится ее суженый — из казенного дома, высокий и богатый. «Это он», — не колеблясь, уверилась она.

— Вот что, Зинуля, ты одолжишь мне пачку сигарет? У меня деньги только крупные, — прогнусавил предполагаемый кавалер.

Зинуля затревожилась. «Он точно какой-то начальник, хочет проверить, даю я в долг продукты или нет?»

— Нет, не могу, — с достоинством проговорила она, — у нас строгая отчетность, я никому ничего в долг не даю.

«Вот сучка», — про себя выругался Дыба. Ему захотелось вмазать ей по противной крысиной роже, но он сдержался.

— А вообще-то в таких случаях положено сначала предъявлять свои документы, — дрогнувшим голосом пролепетала она.

— Но ты даешь! И как это пришло тебе в голову? Какие документы могут быть у бандита! — усмехнулся Дыба и пожал плечами. На секунду Зинуля замерла, а потом, сжав губы, прыснула и прикрыла рот ладонью. — Значит, в огороде, говоришь, родилась, — пронаблюдав за Зинулиной экспрессией и думая о чем-то другом, уточнил Дыба.

— Ага, в огороде.

Дыба хотел сказать, что поэтому и похожа на чучело огородное, но не сказал, повернулся и вышел из магазина. Зинуля выждала несколько секунд и подбежала к окну: Какой интересный! И разговорчивый такой. А высокий-то, прямо выше человеческого роста, сразу видно — городской. И главное — молодой, а уже начальник. Правда, глаза у него выпученные. Но это не страшно. Лишь бы человек был хороший. И шутник опять же. Она забежала за прилавок, достала из-под прилавка зеркальце, кокетливо поворачивая голову, рассмотрела себя и справа, и слева. Ей показалось, что она произвела на него эффект, не случайно же он спросил, как ее зовут. Наверное, хотел познакомиться? «А я, как дура, не догадалась. Надо было тоже спросить». Она не могла знать с точностью, понравилась ему или нет, но поняла, что сама действительно полюбила его и стала обдумывать, как подготовиться к очень значимому в её жизни событию. «Пойду в клуб в новом платье и причесон сварганю, — решила она. — Вдруг он останется в хуторе с ночевкой. Постараюсь быть посмелее, нашим-то парням скромные девки не нужны, а городским тем более разбитные нравятся».

* * *

Сквернее настроения, чем теперь, у Дыбы не было никогда. Ему оставалось только одно: найти свои деньги. Ускоряя шаг, он направился обратно к дому Эрудита. Тут его взгляд привлек стоявший под тополем зеленый «Москвич». Улица была безлюдной. «Это тоже вариант», — решил Дыба. Осмотревшись по сторонам, подошел к легковушке, дернул дверцу — она приоткрылась. Перемкнуть провода — дело нескольких секунд. Он пригнулся, приготовившись нырнуть в машину.

— Что, мил человек, подъехать куда-то желаете?

Дыба вскинул голову — на высоком крыльце стоял толстяк, поглаживая руками свой живот. Его добродушное разрумянившееся лицо свидетельствовало о том, что он только что сытно позавтракал. Кроме того, на левой щеке толстяка, под самым глазом белел свеженький пластырь.

Жора, таким было имя у толстяка, работал сторожем на ферме. Поутру, возвращаясь с дежурства, он повстречался с Митькой Дятловым, который, как обычно, в это время был уже навеселе.

— Куда ты катишься, колобок, ёклмн? — радостно прокричал тот Жоре. — Иди сюда, побазарим!

Жора только и ответил, что, мол, с таким алкашом ему не о чем говорить. А Митька сразу набросился на него с кулаками. Жора как ни закрывал свое лицо руками, тот все равно изловчился угодить под самый глаз. «Ну да Бог с ним, — дома, залепляя синяк пластырем, размышлял Жора, — что возьмешь с алкоголика? Деградированный человек!» Ознакомившись со своим новым обликом в зеркале, он большим половником налил тарелку борща с мясом, поел и уселся смотреть телевизор. Про нанесенный Митькой физический и моральный урон старался не думать. Однако успокоиться никак не мог: тяжелое предчувствие томило его грудь.

— Послушай, ты не мог бы подбросить меня до Семикаракорска? — спросил Дыба толстяка, удивившего его внезапным появлением, и нетерпеливо постучал по стеклу циферблата своих часов.

Жора икнул, спустился с крыльца и с достоинством поднес свое тело.

— Не вопрос. До Семикаракорска — раз плюнуть. — Дыба просиял от удачи, схватился за дверцу, приготовившись сесть в машину. — Только у меня бензобак сухой, — продолжил Жора.

— У нас с бензином напряг, надо бы где-то раздобыть. Канистра у меня всегда с собой, в багажнике. Если сможешь…

Но Дыба на этот раз уже не смог совладать с собой и остервенело сунул в лицо толстяка кулаком. Тот как стоял, так и повалился. Из носа брызнула кровь. А глаза его не выражали ни страха, ни боли, ни обиды; в его глазах было удивление. Казалось, он отдал бы сейчас все на свете, только бы узнать, за что этот долговязый влепил ему. Прошло несколько минут, Дыба уже удалился на почтительное расстояние, но Жора, подложив ладони со сплетенными пальцами под голову, продолжал неподвижно лежать на траве. Вокруг было тихо и спокойно: с неба лились ласковые солнечные лучи, чирикали птички. Боль постепенно утихала. Разомлев и обмякнув от благодатного тепла, Жора почувствовал, как веки его начали тяжелеть и смыкаться. Однако он все еще истомно смотрел на могучую крону тополя, под которым лежал. Разглядел средь зеленой листвы какую-то пташку и, залюбовавшись ею, подумал: «Ну и денек!» В это время воробышек встрепенулся хвостиком — на лицо Жоры капнуло что-то липкое и теплое. Он утерся, прикрыл глаза и лениво предался размышлениям: «Нет, что ни говори, а настоящая жизнь бывает только летом. Какой дурак будет вот так лежать на улице зимой? Разве что пьяница Митька Дятлов. А летом — вот, пожалуйста, где упал, там и спи. Красота!».

А Дыба тем временем взглянул на часы. «Вот и все, приехал». Он шел среди ненавистных домов, хибарок и белых хаток, искалеченных штакетников и захламленных дворов и не только душа его, но и тело до последнего атома пропитывались холодной мрачной жестокостью, отчаянностью и возмущением: «Что это за жизнь такая? Не только убить или ограбить кого-то, угнать машину нельзя! — думал он. — По рукам и ногам вяжут».

Он был злой, просто кипел от злости из-за своего бессилия и беспомощности, из-за того, что он, умеющий всегда за каждое свое поражение наносить мощный ответный удар, теперь вынужден не наслаждаться удовлетворенностью от достижения цели, а как навозный жук, ползать по картофельной ботве. В какой-то момент ему стало нехорошо, потемнело в глазах, задрожали ноги, но через секунду он снова взял себя в руки и стал думать об убийстве Эрудита, как о неотвратимом событии, которое должно теперь произойти при любых, даже самых неблагоприятных обстоятельствах, ибо только оно позволит ему вернуть чувство собственного достоинства и исключительности.

Крепко сжимая в ладони финский нож, он вошел во двор и сразу повернул к хате. Замок был на прежнем месте. Дыба еще сильнее почувствовал острый прилив раздражения и злости. Он решил больше не перестраховываться и не прятаться в укрытие для внезапного нанесения удара в спину. Теперь он преисполнился решимости вступить с Эрудитом в открытую схватку. Ему хотелось спать, есть и очень сильно хотелось курить. Поэтому прежде чем приступить к поиску денег, он возле скамейки подобрал окурок, долго изучал его, а, убедившись, что тот отсырел и дымить не будет, положил его на дощечку греться на солнце. После этого встал на четвереньки и пополз по огороду. Голод одолевал. Тогда он, с ненавистью посмотрев на дерево, усеянное губительными для его желудка светло-желтыми плодами, подполз к тому месту, где росли огурцы, и с жадностью набросился на них, с хрустом поглощая один за другим. И тут успокоившийся было его желудок забурлил вновь. Он поспешно спустил брюки и присел.

* * *

Эрудит и Генка сидели за столом на табуретках, держали в руках по кружке молока и по большому ломтю черного хлеба; они ели и смотрели в окно. За исключением тех участков, которые закрывали дом и хата, огород просматривался полностью. Когда Дыба начал исполнять свои пируэты, Генка покатывался со смеху. Эрудит не столько смотрел на Дыбу, сколько на заливающегося заразительным смехом Генку и тоже смеялся до слез.

— Чего он там ползает? — сквозь смех допытывался Генка.

— Наверно истину ищет, — ответил Эрудит. — Истину по-другому не найдешь, ее можно отыскать только вот так, согнувшись к земле в три погибели.

Облегчения не наступало, Дыба очень часто спускал с себя джинсы и приседал. Несмотря на это, он обследовал весь огород. Но поиск не дал никаких результатов. И снова, как и учил лейтенант Утехин, ему в голову пришла пусть не совсем гениальная, но довольно обнадеживающая идея. Он не стал взвешивать «за» и «против», а немедленно приступил к ее реализации. Подобрав с дощечки просохший окурок, он покинул злосчастное владение Эрудита и направился к дому, возле которого, когда проходил по улице, видел старуху.

Идея была самой простой. Любая старуха откладывает деньги себе на гроб и похороны. Нужно будет только выведать: где они лежат, придушить старуху, а узелок из носового платочка, в который они обычно заворачивают деньги, положить в карман. Все настолько просто, что проще и не бывает.

Дом той старухи Дыба нашел без труда — возле него не было ни забора, ни калитки. И сама она все так же стояла возле дома, опираясь на затертую до блеска палку, которую держала прижатыми к груди руками.

— Привет долгожителям! — подходя к ней, завел разговор Дыба.

— Дай Бог тебе здоровья, касатик, — показав Дыбе свое сморщенное лицо, ответила старушка. У нее зубов не было нисколько, поэтому ее крошечная бороденка примостилась под самым носом.

Дыба решил брать быка за рога без всяких обиняков.

— Как здоровье твоего деда?

— Нет у меня деда, давно уже нет, — разглядывая Дыбу, поведала она. — А как умер-то. Случилось у него счастье: выиграл он по лотирее пиянину. Сам-то гармонист был, царство ему небесное. Теперь, говорит, на пиянине буду играть, как в теятре. И так радовался, так радовался, прямо не знай, как радовался. Я его таким веселым сроду не видала. А вечером прилег на топчан и Богу душу отдал. Это он от радости помер. Если бы не эта лотирея, до сих пор, старый, ходил бы живой.

— Тебе, может быть, помощь какая нужна? — спросил Дыба, оценивая ее жизненный тонус. — Может, работенка какая для меня найдется? — И прикинул: ее и душить не надо, от одного щелчка преставится.

— Нужна, касатик, как не нужна. Огород у меня некопаный, грех-то какой. Кубыть вскопал бы, я и денег заплачу. Нынешней весной у меня хворь приключилась, всю весну провалялась, на ноги встать не могла. И теперь силенок не хватает, никак не оклемаюсь. Я гляжу, ты и сам-то прихварываешь, вон под глазами какие круги синюшные. Может быть, тебе пенталгину дать? Хорошие таблетки, от всего помогают, я только ими и спасаюсь. Когда чего уж больно сильно заболит, я по две штуки глотаю, и сразу хворь как рукой снимает. А ноги еще скипидаром натираю. Только с поясницей не знаю чего делать, как начнет ломить, никакого спасу нет. — Она опять заговорила про своего покойного деда, а потом про своих двоих дочерей, которые выскочили замуж на сторону и теперь от них ни слуху, ни духу: — Хоть бы внучиков показать приехали, да и на самих-то насмотрелась бы перед смертью. Нет, не приезжают: ни та, ни другая. Видать, я им теперь стала не нужна или им некогда, у молодых-то забот много. А я все жду, выйду вот так на улицу и смотрю на дорогу, вдруг вспомнят обо мне и сразу обе приедут. — Тут она о чем-то вспомнила и грустно вздохнула. — Нет, не дождусь, похож. Чего уж мне жить-то осталось… Помру я скоро.

— Это я и сам вижу, чего ты мне вдалбливаешь? На тебя достаточно только взглянуть и все становится понятно, без твоего признания. Иначе и быть не может, даже не надейся. — Заложив руки в карманы и выпятив грудь, Дыба слегка пошатнулся с пятки на носок. — Ты мне скажи другое: деньги на похороны приготовила или нет? Вот что для меня важно, а остальное совершенно не интересует.

— Приготовила, касатик, приготовила, об этом не беспокойся. Уже какой год с пенсии откладываю. А как же, старым людям без запаса никак нельзя.

Ему страшно захотелось спросить, где она прячет деньги, но не нашелся, как выразить это, чтобы не было слишком прозрачно, грубо, и он сказал: — Вот теперь у нас с тобой конкретный разговор.

— И то правда. Ты, я гляжу, человек-то больно уж сердобольный. Вон, какой усталый, как будто всю ночь не спавши, а все ходишь, работенку подыскиваешь. Работящий, видать.

— Если бы. Просто некуда деться.

— Мне ведь восемьдесят шестой годок стукнул, — продолжала она. — Аль восемьдесят седьмой? Все равно умирать неохота. Хочется еще поглядеть на солнышко, на людей. Ведь ложиться в глубокую землю страшно и обидно, закопают, и не увидишь больше белого свету.

«Во! Гонит старуха! — занервничал Дыба. — На больное место давит».

— Бабуля, ты меня достала своим речитативом. Кончай базар, мне капусту рубить надо.

Старушка недоуменно посмотрела на Дыбу.

— Капусту еще рановато рубить, касатик. Ты бы мне грядки вскопал.

— Как скажешь.

Она замешкалась, снова пристально посмотрела в лицо Дыбы, подумала: «Видно, у него тоже с памятью плохо дело». И спросила:

— Я вот опять насчет таблеток. Принести тебе, ай как?

— Бабуля, ты меня на колеса не сажай! Не надо никаких таблеток, лопату давай. У меня руки чешутся.

— Ты вот еще послухай, — собралась было продолжить старушка разговор, но Дыба перебил ее:

— Некогда мне слушать, лопату, говорю, давай, пойду потрошить грядки. Время — деньги, сама знаешь.

— Пойдем, касатик, пойдем.

Они прошли двором на огород мимо слежавшейся кучи органического удобрения, на вершине которой царственно произрастал жирный лопух в сиреневых бубонах, а на склонах — жилистая лебеда. Пахло преющим навозом. Старушка отыскала лопату, показала, где копать и собралась уходить, но остановилась. Дыба хотел тут же ее и придушить. «Но где потом искать деньги, — подумал он. — Старые — народ хитрый, так заныкает, что век не найдешь. Вон, фараоны, тысячу лет тому назад повымерли, а археологи до сих пор шныряют по могилам, все никак не отыщут их антиквариат». Подумал он так и принялся за непривычное для его рук дело. «Ничего, — настраивал сам себя он, — не Боги горшки обжигают». Старушка стояла, как и прежде, опершись на палку, а голова ее все клонилась и клонилась. Дыба время от времени поглядывал на нее и тревожился: «Как бы сама не умерла». У него вообще-то была мысль без всякой барщины припугнуть ее, таким образом заставить показать свою заначку, однако побоялся, что она с испугу умрет преждевременно. Но не только поэтому Дыба взялся за лопату, точнее, совершенно не поэтому. Во время разговора со старушкой его озарила неожиданная мысль. Раз не удалось найти Эрудита, надо сделать так, чтоб он сам искал его. «Ведь он, без сомнения, уже знает о моем присутствии в хуторе и не спускает с меня своих глаз. Значит, попытается выбрать наилучший момент для внезапного удара. И я предоставлю ему такую возможность».

Немного подремав, старушка очнулась.

— Копай, касатик, копай, а я пойду деньги приготовлю.

«Ну, уж нет, — насторожился Дыба. — Кинуть захотела. Только этого мне еще не хватало». Он поставил лопату и сказал:

— Не торопи события, бабуся. Вот как нарежу борозды, приинем тариф, а потом пойдем за деньгами, вместе.

— Ну и ладно, ну и ладно, — согласилась она, не трогаясь с места.

Тут у Дыбы прихватило живот, он пригнулся и побежал за сарай. А когда вернулся, старушка сочувственно сказала:

— У тебя никак понос, касатик. Мало ли бывает. Надо обязательно пенталгину выпить. Сейчас я принесу, выпьешь — и сразу пройдет, как рукой снимет.

Она, опираясь на свою палку, пошмыгала во двор. Зашла в дом, и забыла, зачем пришла. Стояла, стояла, так и не вспомнила.

* * *

В то время, когда Дыба пошел к дому старушки, Эрудит и Генка продолжали сидеть у окна и следить за ним.

— Я пойду посмотрю, куда он намылился, — сказал Генка.

— Не спеши, — остановил его Эрудит, — пусть отойдет подальше.

Спустя минуту, Генка вышел из дому и медленно побрел за Дыбой. Через некоторое время он вернулся и рассказал Эрудиту, что тот остановился возле дома бабы Дуни, о чем-то поговорил с ней, и они вместе пошли на ее огород. Эрудит не понял, что задумал Дыба, его лицо застыло в напряжении. Он был уверен, что Дыба потерял терпение и, сообразив, что все равно ничего у него не получится, решил покинуть хутор. На это Эрудит и рассчитывал, пытаясь избежать встречи с ним. «Значит, не судьба».

— Слушай меня внимательно! Пока я не вернусь, из дома не выходи, — положив свою руку Генке на плечо, сказал он. — Я знаю, ты парень самостоятельный, способен принимать умные решения и действовать по собственному усмотрению, но сейчас этого делать нельзя. Дыба может заподозрить, что ты мне рассказал о нем — следовательно, он не должен тебя больше видеть, потому что этот человек способен на любую подлость. Это — не человек, это — животное. Ты понял?

— Понял я, — обиделся Генка на то, что Эрудит заговорил с ним как с маленьким.

— Дай мне слово, что из дома не выйдешь до тех пор, пока я не вернусь.

— Ну, хорошо, даю, честное пионерское! Ты сам будь осторожней.

— Я постараюсь, за меня будь спокоен. Но мне надо выяснить, что он задумал. Пока будешь ждать меня, возьми какую — нибудь книжку, почитай.

За огородами были заросли кустарников и бурьяна. По ним Эрудит скрытно пробрался до подворья бабы Дуни и нырнул в малинник, который густо расползся по саду, заняв почти треть участка. Он прополз два-три метра и сквозь торчащие вперемешку шелушащиеся и сочно-зеленые основания веток малины увидел Дыбу, который орудовал лопатой. «Ни хрена себе, — поразился увиденным Эрудит, — Дыба тимуровцем стал! Можно было чего угодно от него ожидать, но только не этого». Эрудит замер и стал размышлять: что бы все это значило? Если ему потребовались деньги, он нашел бы другой способ раздобыть их. Зарабатывать деньги — не в его правилах. Но вот же, он копает? Как это понимать? И тут Эрудиту все стало ясно. Теперь он понял, чего Дыба искал в его огороде. «Значит, он потерял деньги и теперь устроил спектакль, замыслив ограбить бабу Дусю».

Дыба копал землю, поглощенный тревожным ожиданием, и с предельным вниманием держал в поле зрения окружающую его местность. Хотя прошло уже много времени, и ничего подозрительного не замечал, он все же был уверен в удачном исходе своего плана, в котором, казалось, заключался весь смысл его жизни. И вот справа, в центре малинника, несколько высоких веток шелохнулись. Он краем глаза стал наблюдать за ними — больше ни одного движения. Но каким-то звериным чутьем ощущал, что на него кто-то смотрит. Вдруг ветки снова шелохнулись. И из его груди чуть не вырвался насмешливо-восторженный возглас: «Все, получилось! Фокус удался!» Он не сомневался, что в кустах затаился именно Эрудит.

Два недруга следили друг за другом, как заигравшиеся котята, когда они, внезапно разбежавшись по сторонам, опасливо выгибаются и готовятся к нападению. Это взаимное наблюдение Дыбе показалось забавным, занимательным. Он ощущал свое превосходство, предвкушал победу, и у него даже возникло желание потешиться, окликнуть Эрудита, подшутить над ним. Однако уже в следующее мгновенье внутри его со зловещим вожделением возбуждалась волна взлелеянной мести. Он обуревал злобными чувствами, но казался всецело погруженным в работу, равнодушным ко всему, его взгляд с видимым безразличием переходил от периодически врезаемой в землю лопаты, то на чернеющую грядку, то на старый дощатый сарай, который стоял в пяти шагах от него.

Спустя минуту, он воткнул лопату в землю, с выразившейся на лице досадой чуть пригнулся и, взявшись руками за живот, нетерпеливо пошел за сарай. Эрудит, решив, что Дыбу позвало продолжить свои приседания, выбрался из кустов, выдернул из земли лопату и последовал за ним. Заглянул за угол сарая и удивился — там никого не было. Дыба тем временем обошел вокруг сарая и, оказавшись сзади Эрудита, с ножом в руке ринулся на него. Но удача оказалась не на стороне Дыбы — его правая нога задела за что-то торчащее из земли, он споткнулся и рухнул пластом. Эрудит резко обернулся и, увидев на земле Дыбу, от внезапности вздрогнул, но спокойно произнес:

— Опаньки! Что ж ты так-то? Надо бы поаккуратней. — Затем, наклонившись к нему, с издевкой спросил, — Не ушибся?

Дыба хотел вскочить, но Эрудит со всего маху двинул ему ногой. Подождав, пока он очнется, занес над головой лопату в положении секиры. Дыба заслонился рукой и дико завопил:

— Не-е-т! Не руби! Не надо! Пощади! Клянусь Богом, на коленях буду ползать, ноги буду целовать, не руби!

— Тебе не кажется, что ты загостился? — спросил Эрудит.

— Я хотел быстро управиться и сразу уехать, — пробормотал Дыба, — но как-то с самого начала все не заладилось.

— Ну-ну. Вот это уже интересно. Нож-то выбрось! — опустив лопату, произнес Эрудит.

У Дыбы затряслась челюсть, он закинул в сторону нож и снова завопил:

— Пощади! Пощади!

— Слушай, урод, тебя сюда никто не звал. Чего ты в нашем хуторе ошиваешься? А? — спросил Эрудит, переводя дыхание. И вдруг пришел в ярость. — Отвечай, когда тебя спрашивают!

— При этом нанес сокрушающий удар по его голове. Дыба изогнулся, чтоб вскочить, но Эрудит со всей силы трижды ударил его ногой по груди. — Это тебе за Ахтыма Гыргенова, — рассвирепев вконец от злости, прокричал он.

Дыба скорчился и, пытаясь вздохнуть воздуха, судорожно открывал рот, его исказившееся от боли лицо посинело, а без того выпученные глаза вылезли из орбит еще больше. Эрудит знал, что эти удары могут оказаться смертельными. Подняв с земли нож, он нервно топтался на месте и смотрел на Дыбу как на бешеную собаку, которую нельзя вылечить, которую можно только убить. Он испытывал нестерпимое желанье отомстить за Ахтыма Гыргенова и с трудом сдерживал себя от последнего удара.

Прошло несколько минут. Дыба, казалось, лежал бездыханный. Наконец, он схватил ртом воздуха и пошевелился.

— Ожил, мразь, — процедил, взглянув на него, Эрудит. Пролежав еще некоторое время без движения, Дыба со стонами перевернулся на бок, поднялся и, не взглянув на Эрудита, поплелся в сторону улицы, ухватившись руками за грудь и, сильно хромая. Вероятно, споткнувшись, он повредил ступню. Изо рта его текла кровь.

— Запомни, уродина, еще раз объявишься здесь, вот этой лопатой сниму черепок, как кочан капусты, — внушительно выкрикнул ему вслед Эрудит.

Дождавшись, когда Дыба скроется из поля зрения и, немного успокоившись, Эрудит потер руки и стал копать, завершая начатую Дыбой работу. Он срезал плоский слой земли, вдавливая лопату на полный штык и, повернув ее ребром, два-три раза легко ударял. Рыхлый ком рассыпался. Земля была мягкой, не утоптанной, копать ее было легко и приятно.

* * *

Каждый шаг Дыба делал, превозмогая невыносимую боль в груди. Поравнявшись с домом Эрудита, он нащупал в кармане зажигалку и свернул в калитку. Возле хаты нашел ту самую синюю бумажку, которую выковырял утром из трещины. За день она высохла и затвердела. Собрал ветром прибитые к стене хаты сухие мелкие веточки и прошлогодние листья, подошел к деревянному крыльцу дома, уложил все это под ступеньку и щелкнул зажигалкой.

Генка не отходил от окна. Увидев огонь, он закричал матери. Они выбежали на улицу. Дыба оскалился на них, как раненый волк, и, с трудом передвигая ноги, поковылял в сторону Сала. Генка с матерью забежали в свой двор, а через секунду выскочили с ведрами. Крыльцо только-только занялось, поэтому погасили огонь быстро, хватило всего двух ведер воды.

Дыбу мучила жажда. Подойдя к реке, он припал к воде и с жадностью пил, превозмогая боль в груди. Еле поднялся и стоял, с трудом удерживая равновесие, ощущая во рту струившуюся кровь, ее тошнотворный привкус. Вдруг увидел лодку, она была от него метрах в ста, не более. «Вот оно, мое спасение, — подумал он. — Только бы хватило сил добраться, влезть в нее и оттолкнуться от берега, а течение само унесет меня». Но идти он больше не мог. «Неужели это все? — пронзила его ледяная дрожь, — Нет, я не должен умереть». Но в какой-то момент ему показалось, что о том, жить или не жить — думать уже бессмысленно, смерть неотвратима, костлявая рука впилась в его горло и больше не отцепится, будет давить до тех пор, пока не сдавит окончательно. Ему казалось, что та жизнь, когда он был здоровым, крепким и сильным, была не час назад, а в далеком ярком и радостном сне, теперь сон этот исчез, и его никогда не вернуть. Дыбу охватил ужас, из груди его вырвался надрывный стон. Он почувствовал головокружение, боясь упасть, опустился на илистый песок и лег. Лежал совершенно неподвижно, ощущая тяжесть своего немеющего тела, и ждал, пока утихнет боль. Он говорил себе, что все это ерунда, еще немного — и станет легче.

По небу плыли облака, в разорванную в них дыру лился золотой солнечный свет. Откуда-то донеслось требовательное мычание коровы, а следом — сердитый лай собаки. «Больше ждать нельзя, надо ползти к лодке, — решил он. — Буду плыть по течению, кто-то заметит и спасет». Намерившись осмотреться, нет ли кого поблизости, он перевернулся на живот, приподнял голову. Невдалеке брело стадо коров, за которыми, перевесив через плечо длинный кнут, шел вялой походкой пастух. Дыба смотрел на него с надеждой в глазах и попытался позвать его на помощь, но крикнуть не смог; ощутив, как в легкие что-то вонзается, он уронил свою голову на вытянутые вперед руки. Через минуту, преодолевая тяжесть тела, которое почти совсем онемело и сделалось непослушным, он из последних сил пополз к лодке. Ему хотелось вздохнуть всей грудью, но каждый вздох и каждый выдох причиняли адскую боль, адское страданье. Расстояние до лодки сокращалось медленно.

Наконец, вытянутой рукой он ухватился за веревку, снял петлю с железного штыря и, сжав ее пальцами, застыл без движения. Собравшись с последними силами, стал толкать лодку плечом и толкал ее до тех пор, пока сам не оказался в воде. Наклонив борт лодки, медленно, рассчитывая каждое движение, перевалился через него и упал на дно. Лодка пошатнулась, течение ее развернуло и увлекло за собой.

Пастух не обратил внимания на уплывающую лодку и продолжил свой путь за стадом. Вскоре раздался резкий хлопок пастушьей плети, послышался лай собаки.

* * *

Бабу Дуню все-таки озарило: она вспомнила о таблетках. Нашла их, вышла в огород и, увидев совершенно другого человека, чуть не лишилась чувств.

— Тьфу! Тьфу! Нечистый! — испуганно запричитала она, осеняя его крестом.

— Оборотень! Нечистая сила! Сгинь! Сгинь!

Эрудиту оставалось прокопать всего несколько штыков. Оглянувшись на бабу Дуню и увидев судорожные движения ее руки, он замешкался.

— Баба Дуся, вы чего?

— Сгинь, нечистая сила! — продолжала заклинать она.

— Баба Дуся, это я, Эрудит, — поспешил успокоить он старушку. — Старушка как бы приросла к земле, молчала и смотрела на него чрезмерно настороженно. — Ну, чего вы, в самом деле, Эрудит я, забыли, что ли, меня? Тут друг мой копал, он устал и пошел отдыхать, а я вместо него.

Только после этих слов баба Дуня пришла в себя, но двинуться с места не решалась. Эрудит засмеялся и подошел к ней сам.

— И впрямь Ерундит, — недоуменно разглядывала его старушка. — А мне сослепу померещилось, что ты оборотень. — Она как-то виновато изобразила на сморщенном лице подобие улыбки. — Я вот другу твоему долговязому пенталгину принесла. Возьми тогда ты, выпей. — Другую таблетку она дрожащей рукой положила себе в рот.

— Давай, — сказал Эрудит, — выпью за компанию.

* * *

Наутро в хутор заявился милиционер в форме, с лампасами и в фуражке. На боку у него висела кобура. Целый день, выпячивая грудь, он ходил по домам и все допытывался: не видел ли кто постороннего человека? Не была ли на берегу драка? Прошел слух, якобы вчера в их хуторе кого-то убили. Милиционеру удалось записать показания только продавщицы Зинули и толстяка Жоры, но и они ничего путного не рассказали.

Зинуля была опечалена, хотела даже в знак траура повязать на голову черный платок, но не повязала: пожалела прическу, которую смастерила накануне вечером, потому что ей так хотелось понравиться тому высокому и очень интересному парню. Потом она еще долго тосковала по нему: уж больно он ей глянулся. Много дней она стояла за прилавком сама не своя, тайком от покупателей вытирая чистым беленьким платочком непослушные слезки, тяжко вздыхая и сожалея, что гадалка не раскрыла ей заблаговременно это роковое событие. «Возможно, — казнила себя Зинуля, — я как-то смогла бы предотвратить трагедию. Нет, пропало мое счастье, пропало», — сокрушалась она.

Вскоре, не прошло и двух недель, умерла баба Дуня. И вот что любопытно: приехали ведь ее дочки, сразу обе приехали и внуков с собой привезли. Значит, не ошиблось материнское сердце. Обидно только, что не успела баба Дуня их увидеть. Хотя бы на денек пораньше. Да что теперь говорить. А порадоваться ей было бы чему: дочери обе справные, красивые, нарядные. У старшей, Раисы — двое деток, а у Нади — одна дочурка. Все чистенькие, опрятные, веселые. Не успели они проститься со своей усопшей бабушкой, как сразу выбежали из дома и прямиком — в малину. Забрались в самую середину — одни головки мелькают. Щипают ягодки и кричат хором: «Мы медведи! Мы медведи!».

Похоронили дочери свою старушку, выбрали в сундуке и на кухне что получше, пошарили по углам, набили сумки, да и уехали. А на простенке дома, между окон, появился прямоугольник из старой фанеры, на котором коричневой краской было коряво написано: «Продается».

Эрудит не знал точно, убил он Дыбу или только покалечил его, но случай этот тяжелой печатью лег на душу и долгое время не давал ему покоя.