Стукач. Роман

Вадим Голубев

«Жизнь прожить – не поле перейти», – гласит народная мудрость. Только как прожить эту жизнь? У героя книги судьба складывалась несколько отлично, чем у миллионов его сверстников. Ценой предательства он сумел выжить в тяжелейшей войне. Ценой предательства жил лучше других. Однако настоящее счастье пришло к нему лишь на склоне лет. Ну а потом случилось как в еще одной народной мудрости: «Бог шельму метит». Старикам роман поможет вспомнить прошлое, а молодежи узнать его. Книга содержит нецензурную брань.

ПРЕДАТЕЛЬ РОДИНЫ

Немцы деловито и быстро обыскали пленных. Выгребли все из карманов, заставили снять ремни. У Васи Зайцева из голенища офицерского сапога, стащенного с кого-то из убитых командиров, выудили финский нож. Старший из фашистов укоризненно покачал головой, поставил синяк под глаз служивому. Погнали до населенного пункта, в котором совсем недавно размещался штаб дивизии. На окраине уже были вырыты окопы, направили в сторону колькиного полка стволы орудия. На улицах все еще лежали тела погибших красноармейцев и командиров. Под стеной одного из зданий распластались расстрелянные комиссары и евреи-интенданты. В этот дом втолкнули пленных. Командир разведчиков доложил офицеру, протянул отобранную у Кольки красноармейскую книжку. У остальных документов не оказалось — вероятно — выбросили.

— Герр, гауптаман! (господин капитан — нем.) — позвал офицер.

От стола с полевыми картами отделился осанистый военный с лихо закрученными усами и черным крестом на кителе. Глянул в документ Казакова. Остальных приказал увести.

— Значит, Николай Казаков, являешься уроженцем села Дубасово Керенского района Пензенской области? — на чистом русском языке спросил фашист.

— Так, точно, ваше благородие! — вспомнил Колька фильмы о «проклятом» царизме и Гражданской войне, кои показывали по воскресеньям в сельском клубе.

— Агафон Казаков тебе родня?

— Родной дядя, ваше благородие!

— Ну и как его стадо? Пасется, или его колхознички под нож пустили?

— Дядя Агафон, отродясь, стада не имел. Он — мельник! — понял подвох Казаков.

— Правильно отвечаешь! Агафон у моего отца мельницу выкупил. Прекрасная мука была у него. Живой?

— Не могу знать! Когда заваруха с коллективизацией началась, его кулаком объявили и в ОГПУ забрали, — соврал на всякий случай Колька. — Мельницу колхоз, будь он неладен, загреб.

— Батюшка Ферапонт все еще служит в храме? — вновь спросил гауптман.

— Батюшку Паисия и диакона Ферапонта перед самым началом коллективизации арестовали. Осудили за антисоветскую пропаганду и агитацию… — вновь понял подвох пленный.

— Я их совсем молодыми знал, когда они только начинали службу в храме. А храм мой дед построил в благодарность Господу за то, что уцелел на Балканской войне (русско-турецкой войне 1877—1878 годов — авт.). Из самой Москвы архитектора приглашал.

— Колхозное зернохранилище там сейчас, — угодливо заюлил Колька. — Крест, колокола комсомольцы сбросили, иконы ободрали…

— Экие мерзавцы! Ну ничего, скоро мы крест на купол возведем и службы возобновим. Я — владелец тех земель — Дубасов Владимир Петрович. По нашей фамилии село назвали. Скажи-ка, братец, — глянул в красноармейскую книжку гауптман. — Откуда у тебя, такого молодого три дочери? Даже не верится.

— А вы, ваше благородие, съездите в Пензенскую область, в село Дубасово и проверьте! — обнаглел Колька.

Владимир Петрович хохотнул, перевел слова пленного немцам. Те дружно захохотали.

— Крайний срок — четыре месяца — будем в Пензе. Тогда проверим. Сейчас, боец, рассказывай начистоту сколько человек держит оборону. Кто командир полка? Количество орудий и пулеметов.

— Командир полка и весь штаб погибли. От полка остался батальон. Это мой бывший ротный, капитан Скопцов сказал. Он полк принял. Все пулеметы уничтожены. Патроны и гранаты имеются в достаточном количестве. Не все такие умные, как я. Намерены сражаться до последнего…

— Артиллерия?

— Командир дивизиона — майор Дарьин. Сколько у него пушек — не могу знать! — вновь вспомнил Колька слова из фильмов. — Уж, очень лихо он их маскирует. А вообще-то ждут они приказа об отступлении или подмоги.

— Какая подмога? Сам видел, как германцы штаб дивизии и прикрывавший его полк разнесли! Говорил я этим «красным» дуракам: «Сдавайтесь! Вы окружены!» Больше их уговаривать нет возможности. Машину с репродуктором они сожгли. Я едва успел из нее выскочить. Конец им! Что-то твое здесь имеется? — Дубасов указал на часы и портсигар Лифанова, еще один серебряный портсигар, финку.

— Никак, нет, ваше благородие!

— Пойдем! — сгреб трофеи и направился к выходу гауптман.

Вася Зайцев и еще один пензяк — Дима Ишутин сидели под крыльцом под охраной пары разведчиков, взявших троицу в плен.

— Господа военнопленные! — обратился к ним Дубасов. — Нашим солдатам приказано отбирать у взятых в плен оружие и документы. Они перестарались с вашими личными вещами. Хочу вернуть их вам! Кому, что принадлежит?

Бывший помещик положил на ступеньку часы и портсигары.

— Это — мое! — потянулся к лифановским вещичкам Вася Зайцев.

— А это мое — указал на портсигар Дима Ишутин.

Дубасов что-то приказал разведчикам. Те долбанули узников железными прикладами автоматов, пинками подогнали к стенке.

— Что же вы, старшина Лифанов и сержант госбезопасности Ермишкин, думали, натянув на себя красноармейские гимнастерки, обмануть нас? Жадность вас погубила! Вам бы сдать на хранение или еще лучше выбросить эти наградные часы с портсигарами, а вы их с собой в разведку взяли. Вот, и попались!

— Колька, б…! Скажи этим м… кам немецким, что я — не Лифанов! — заистерил Вася.

— Нет, Васёк, подыхай в одиночку, а меня не тащи! — резанула по мозгу Кольки мысль, которую сменила другая, высказанная вслух. — Лифанов — это, ваше благородие. И второй — из особого отдела.

— По нечаянности мне этот портсигар попал, — забормотал, размазывая грязную слезу Ишутин. — Вытащил его у дохлого гэбэшника. Портсигар ему уже без надобности, а мне бы пригодился! Тем более, что полный папирос!

— Ну, твари, наши придут — по полной ответите! — рванул на груди гимнастерку Зайцев.

— Наши уже пришли! — взвизгнул в ответ Колька.

Дубасов что-то резко сказал немцам. Те вскинули автоматы и прошили очередями Зайцева с Ишутиным. Парни дернулись и, оставив кровавые следы на стене, сползли по ней. Один из разведчиков внимательно посмотрел на тела, достал пистолет, стрельнул в голову Васе.

Кольку снова повели в здание, оказавшееся штабом. Там ему тыкали в нос советской полевой картой района с расположением полка. Колька через Дубасова отвечал на вопросы, тыкал в карту пальцем, припоминая: что-где находится.

— Папиросу желаешь? — протянул Кольке Дубасов портсигар ротного старшины.

— Не балуюсь, ваше благородие!

— Выпить налить, земляк?

— Тоже не балуюсь! Вот, хлебца бы…

Кольке дали большой ломоть черного хлеба, который он умял в два укуса.

— Оставаться тебе с нами неудобно, — сказал Дубасов, протягивая Кольке листок бумаги, с записью на немецком языке. — Сейчас вас отведут в лагерь для военнопленных. Там переводчик мой старинный приятель, гауптман Безобразов. — Мы с ним Первую мировую войну прошли, потом в армии Деникина с «красными» сражались. Отдашь записку ему. В сопроводительном письме у начальника конвоя тоже про тебя написано. Словом, условия будут лучше, чем у тех, кто попал в плен без пропуска. Может быть, в Польшу, а то и в саму Германию попадешь. Я на всякий случай написал, что ты имеешь опыт работы на мельнице.

— Так, точно, ваше благородие! Сызмальства при дяде Агафоне состоял…

Потом был многокилометровый путь до Луцка, который столь недавно проехали. Колонна пленных увеличивалась, становилась все больше и больше. Раненые, изможденные, измотанные боями бойцы вливались в нее, словно ручейки в реку. Кто-то был не в силах идти дальше, падал в дорожную пыль или садился на обочине. Один из конвоиров мельком осматривал несчастного, затем стрелял ему в голову. Сдавшихся по пропускам и давших, подобно Кольке, сведения о линиях обороны, количестве советских бойцов и командиров, бившихся на них, наличии танков, артиллерии, прочую ценную информацию вели в конце колонны. После Луцка, где пленных прогнали по главной улице, сдавшихся добровольно поместили в начале колонны. В спины предателей сразу же полетели камни, куски земли. Кого-то из бросавших пристрелила охрана. До самого лагеря шли спокойно. Там изменников сразу отвели в единственный барак для узников. Остальных бросили на землю за колючей проволокой. Немцы кидали в толпу, словно диким животным, куски хлеба, коих не хватало на всех голодных. Воды не давали. Иначе обходились со сдавшимися добровольно. Их поили гадкой, протухшей водой, кормили гнусной, зловонной похлебкой. Крыша барака спасла от зноя и дождя. Остальные сидели под палящим солнцем и сменявшими его грозовыми ливнями. Каждое утро из огромной «кучи малы» выуживали умерших. Погибших, кто — от ран, кто — от голода, кто — от обезвоживания, кто — в драках за кусок хлеба. За руки — за ноги волокли их за ворота, где грузили в подводы местных крестьян, на которых «новая власть» возложила похороны покойников.

Во время обхода территории лагеря начальством Колька, пробившийся к самой проволоке, разобрался: кто переводчик Безобразов. Понял по лихо закрученным усам, как у Дубасова.

— Герр, Безобразов! Герр, Безобразов! — завопил он, размахивая запиской бывшего помещика. — У меня резолюция!

— Что за резолюция? — удивился немолодой красавчик тоже, как и Дубасов, с черным крестом на мундире.

Протянул сквозь проволоку руку в перчатке. Брезгливо взял бумажку, скользнул по ней взглядом.

— Тебя кормят? Воду дают? Крыша на голову не падает? Что орешь, как оглашенный? Посиди пока, не наберется вагон, таких как ты — добровольно сдавшихся и оказавших помощь германскому командованию! Через несколько дней отправим вас в Польшу.