Стукач. Роман

Вадим Голубев

«Жизнь прожить – не поле перейти», – гласит народная мудрость. Только как прожить эту жизнь? У героя книги судьба складывалась несколько отлично, чем у миллионов его сверстников. Ценой предательства он сумел выжить в тяжелейшей войне. Ценой предательства жил лучше других. Однако настоящее счастье пришло к нему лишь на склоне лет. Ну а потом случилось как в еще одной народной мудрости: «Бог шельму метит». Старикам роман поможет вспомнить прошлое, а молодежи узнать его. Книга содержит нецензурную брань.

НЕБО С ОВЧИНКУ

Многодетного папашу отправили на перевоспитание в Забайкалье. Прощаясь, родители сумели сунуть ему бутыль самогона, сало, колбасу собственного изготовления, вкуснейший хлеб, который пекла мать. Пока катили армейскими грузовиками до Пензы, пили, не просыхая. Там качавшихся новобранцев забили в вонючий, сразу же заблеванный, загаженный ими вагон. Началось путешествие почти через всю страну. По пьянке проспали Урал. Зато потом дивились зелено-золотой тайге, могучим сибирским рекам. Теперь, когда все было выпито, оставалось лишь любоваться красотами Родины. За Иркутском поезд пошел вдоль бескрайнего озера Байкал с его чистейшей лазурной водой.

— Славное море, священный Байкал… — затянул кто-то в восторге от увиденного.

— Х… тебе в жопу, чтоб ты не скакал! — ответили в рифму откуда-то с верхней полки.

Часа через три остановились на станции со странным для русского слуха и глаза названием Улан-Удэ.

— Улан-Удэ, Улан-Удэ — потеряешь там м…э, — прокомментировал склонный к стихотворству новобранец станционную вывеску.

— Не хочу в Улан-Удэ, берегу свои м…э! — продолжил сам собой возникшей стишок еще один парень.

— Не желаю из Удов возвращаться без м… ов, — завершил третий «шедевр» народного творчества.

В Улан-Удэ никого не оставили. Поезд дошел до Читы. Несколько вагонов погнали на Дальний Восток. Вагон оставили в Чите. Остальные погнали на юг. Колькин вагон нудно привезли на китайскую границу, на станцию Отпор (ныне Забайкальск — авт.). Размяться на станции не дали. Погрузили в машину, покатили в безымянный военный городок, затерянный в холмистой степи. Попарили в бане, одели в новое обмундирование: хлопчатобумажные гимнастерку, галифе, ботинки с обмотками, шлем с красной звездой. Сытно, но не вкусно накормили кашей с красной рыбой — кетой, от которой страшно захотелось пить. Повели в отдельно стоявшее здание учебной команды.

— Как у нас в Пензенской области! — глянул в окно Колька на побуревшую осеннюю степь. — Только горок нет — сплошная равнина.

— Горки эти называются сопками, товарищ красноармеец, — кинул на него взгляд вошедший командир с прямоугольниками на малиновых петлицах. — Только в отличии от вашей Пензы морозы здесь зимой сорок градусов! Ну, ничего, служим! Защищаем рубежи Родины от японских милитаристов и их приспешников из марионеточного государства Маньчжоу-го.

Слово «марионеточное» никто не понял. Капитан продолжил, рассказывая о традициях полка, сожалел, что не довелось принять участия в боевых действиях на монгольской реке Халхин-Гол против японских оккупантов. Разъяснил международную ситуацию. Объявил, что месяц новобранцы будут проходить «курс молодого бойца», затем их распределят по ротам. После беседы служивых разбили на группы, развели по комнатам учить текст Военной Присяги.

Началась учеба. С утра голыми по пояс бежали километр. Затем физзарядка. Потом упражнения на спортивных снарядах: отжимания на турнике, упражнения на брусьях и кольцах, прыжки через «козла» и «коня». Старослужащие солдаты помогали, терпели неуклюжесть «молодых», поскольку сами три года назад были такими же неумехами. Зато старшина Лифанов спуску не давал. Замешкался боец — получал удар увесистой палкой по спине или заднице. Также гонял Лифанов на полосах препятствий. Не взлетел на двухметровую стену, повис на ней — колотушка дрыном «для ускорения». Отставшие в беге на следующее утро «отрабатывали» кросс в шинелях с полной выкладкой и противогазах. Когда вечерами возвращались со строевых занятий недалеко от столовой старшина приказывал:

— Запевай!

Измотанные парни затягивали усталыми голосами.

— Отставить! — приказывал Лифанов и обращался к строю. — Товарищи красноармейцы! Меня ужин будет ждать хоть до глубокой ночи. А вам, если будете петь козлиными голосами, придется лечь спать голодными. Запевай! Мою любимую!

— В целом мире большом нету силы такой, чтобы нашу страну сокрушила. С нами Сталин родной и железной рукой нас к победе ведет Ворошилов, — взлетала над солдатскими головами недавно сочиненная, но ставшая любимой всем народом песня.

— Вот так! — удовлетворенно изрекал младший командир. — Левой, левой, левой! Выше ножку, шире шаг!

Лупил он еще раз кого-то, кто не тянул высоко ногу в пропыленном ботинке. Служивые крепились. Преодолевая усталость, голод, полученные удары бодро пели. Ведь нельзя было плохо петь про товарища Сталина. После глотали сытный, но не вкусный ужин. Приводили себя в порядок и отходили ко сну после команды дежурного: «Отбой!»

Затем были принятие Присяги и распределение по ротам. С каждым вновь прибывшим знакомились командир роты и политрук. Вытянулся перед ними и Колька, когда до него дошла очередь.

— Комсомолец? — спросил капитан, тот самый, что принимал пополнение.

— Никак нет, товарищ капитан!

— Почему?

— Вот, здесь написано! — ткнул в личное дело чернявый, крючконосый политрук с комиссарской звездой на рукаве.

— Дядя — кулак, репрессирован. Отец — подкулачник. Трудится в настоящее время в колхозе…

— Дядю отпустили, он сдал мельницу в колхоз. Тоже в колхозе и работает… — вставил Казаков.

— Вы, красноармеец, пока помолчите! О чем надо будет — спросим! — прервал его политрук. — Вот с какой публикой приходится работать!

— Да, ладно, Изя! — остановил его командир. — У нас полроты такой контры. Ничего, перекуём! Лифанов! Как проявил себя красноармеец Казаков во время прохождения «курса молодого бойца»?

— Смышленый, старательный, схватывает налету, однако по политической части слаб. На политзанятиях лоботрясничает, овладевать основами марксизма-ленинизма-сталинизма не желает. Полагаю, что подобным поведением он закрыл себе дорогу в комсомол, ну и, соответственно, в младшие командиры, — отбарабанил старшина.

— Он один такой в пополнении?

— Никак, нет! Еще шесть человек. И все к нам в роту…

— Что же вы, товарищ старшина, не сумели отбиться? — усмехнулся капитан.

— Пытался! Ни в какую! Говорят, что вы товарищ комроты — новый Макаренко (основоположник советской педагогики — авт.). Дескать, умеете вы с товарищем политруком всех несознательных бойцов перековывать, людей из них делать. Зато в следующий призыв ждем пополнения с Кавказа. Их нам в роту не дадут. Я договорился!

— Ладно! Этих вместо комсомольских собраний на работы. За каждое неправильное выступление на политзанятиях — наряды вне очереди! Красноармеец Казаков! Свободны!

Старшина вышел из кабинета вместе с Колькой. Невидимым для окружающих ударом сильно саданул по печени, шепнул:

— Думал: отбыл «курс молодого бойца» — избавился от дядюшки Лифанова? Ошибся! Я — ваш ротный старшина. Молодых учу, когда новое пополнение прибывает. Так сказать, по совместительству. Вам — пензякам небо с овчинку покажется! Вы у меня в петлю полезете! Кто следующий по списку? Красноармеец Коровин? Заходите!

Пожухлую, холодную осень сменила зима с сорокоградусными морозами. Не помогали даже тулупы и валенки. Стужа лезла под ватники и стеганые ватные штаны. Хорошо мать прислала теплые носки, связанные ею из овечьей шерсти. Ими спасалась семья в холода. Теперь они как-то выручали Кольку. Ну а старшина делал все, чтобы служивым из Пензенской области небо показалась с овчинку. Они после занятий, вместо отдыха, разгружали уголь для отопления военного городка. Разгружали муку, консервы, картофель, прочие съестные припасы для полковой столовой. Когда не было этой работы, что-то мыли, чистили, скоблили. Все это при том, что не вылезали из нарядов вне очереди. Накануне Дня Красной Армии Лифанов приказал пензякам провести большую уборку в Доме красноармейца. Поначалу даже обрадовались: все-таки в тепле работать придется, а не морозить зад на лютом февральском холоде. Однако попав в огромное помещение, поняли сколь злую шутку сыграл с парнями старшина. Вкалывали с мокрыми спинами до обеда. Перед обедом явился Лифанов. Когда командир отделения попросил разрешения пойти на обед, ответил:

— Помещение не убрано! Какой вам обед?! Обедать будете в ужин!

Вкалывали до ужина. Все было начищено до блеска. Убрано до пылинки. Явившийся принять работу старшина вдруг достал спичку и принялся копаться ею под плинтусом. Вытащив спичку черную от грязи, спросил:

— Товарищ командир отделения! Почему под плинтусом грязь? Плинтусы отодрать, промыть-прочистить под ними, прибить назад!

— Товарищ старшина! Отделение не обедало…

— Не уложитесь к ужину — ужинать будете в завтрак! Выполнять!

Так, и остались пензяки без обеда и ужина, поскольку, когда закончили, столовая уже закрылась. Повара дали парням немного хлеба, сказали, что их обед с ужином съели служивые из других отделений.

— Товарищ старшина! За что вы нас — пензенцев не любите? — не выдержал Вася Зайцев.

— Три наряда вне очереди за разговорчики! — тут же наказал строптивца Лифанов. — А за что мне вас любить? Мой отец был направлен с продотрядом в Пензенскую губернию. Шла Гражданская война. Хлеб был нужен Красной Армии, рабочим, ковавшим в тылу победу над белогвардейщиной. Ну а крестьяне проявили несознательность. Продотряд перебили. Моему отцу — командиру вспороли живот, засыпали зерном. Потом рассказывали, что батя умолял его пристрелить или заколоть вилами. Заставили умереть в мучениях. Кончилась Гражданская война. Началось восстание Антонова в Тамбовской губернии. Его бандиты к вам — в Пензенскую губернию, как к себе домой шастали. Да и кое-кто из пензяков к Антонову подался. Брата отца послали это безобразие прекратить. Его бойцов мужики сонными перерезали. Дядьке воткнули в живот лом. Пригвоздили к земле. Переломали кости кольями и молотками. Потом порубили руки-ноги на мелкие кусочки. Что еще трепыхалось полили керосином и подожгли. Может, кто-то из ваших отцов-дедов моих родичей лютой смерти предал!

— Вот, сука! — мрачно глянул вслед удалявшемуся старшине командир отделения — дальневосточник Миша Грищенко. — Попадись он мне во Владивостоке, на моем мысе Эгершельд!

— Ты-то как здесь оказался? — спросил Колька, к которому Грищенко благоволил за исполнительность.

— Хотел на флоте срочную службу проходить. У нас, во Владике все на Тихоокеанский флот идут. Но меня, как шпану, сюда, на сопки Маньчжурии военкомат определил. Так и сказали: «Нечего этому хулигану позорить высокое звание советского военного моряка!» Вот и гнию здесь. Ничего, два года отслужил — всего год остался!

— Скажи, Михаил, тебя старшина тоже не очень жалует, как ты пробился в командиры отделения?

— Отличился на учениях. Командующий корпусом произвел меня в отделенные командиры. Собственноручно вручил «треугольники»! (знаки отличия младшего командного состава — авт.) После этого в комсомол моментально приняли. Теперь понятно, почему Лифаныч вас, пензенских, не любит. Действительно, Коля, пока я служу двое твоих земляков, да один тамбовский в петлю слазили. Одного откачали — осудили за членовредительство. Он же еще виноват оказался! Но ты об этом помалкивай! Сам знаешь: обстановка тяжелая. Война с белофиннами идет! Не то вякнул — сразу определят «куда следует»!

Шла война на северо-западных рубежах Советского Союза. Об успехах Красной Армии узнавали из газет «Правда» и «Красная Звезда». О беспримерном мужестве и героизме советских солдат и офицеров взахлеб рассказывал политрук Израиль Гохфельд, коего все называли просто Изей. Однако никто не знал какой ценой были отбиты у Финляндии город Выборг, да небольшой кусок земли в Карелии. Никто не знал, что цена этим «приобретениям» сто тысяч человеческих жизней, да полмиллиона раненых, обмороженных, больных. Наоборот, парни завидовали сверстникам, умиравшим в финских снегах. Многие хотели на войну, «навалять убогим чухонцам». Кое-кто попросился на фронт.

— А защищать наши Дальний Восток и Забайкалье от японцев Пушкин будет? — отвечал Изя, складывая заявления в сейф.

Позже эти заявления он предъявил политическому начальству как результат проведенной им патриотическо-воспитательной работы. Стал старшим политруком. Тем временем война закончилась. Быстро растаял снег, а степь мгновенно окрасилась в нежно-зеленый цвет. Потянулись караваны перелетных птиц. Закружились ястребы, выискивавшие добычу. Из-за колючей проволоки, которой был обнесен военный городок, тянуло волей. Только воля эта была там, за непролазной оградой. Вспоминался Кольке родной дом в таких же степях, только без сопок, отец, мать, нелюбимая жена, гукавшие, мельтешившие под ногами дочки. Сколько же еще надлежало прослужить, чтобы вернуться ко всему этому — родимому, привольному! Потом был летний лагерь, палатки для коего в степи устанавливали те же пензенцы. Ну а Лифанов проверял работу. Поддевал сапогом колышек с веревкой крепления. Ловким ударом обрушивал палатку, раздавал «бракоделам» наряды вне очереди. Там же, в летнем лагере, Казаков узнал из надписи на конверте с письмом от родителей, что его районный центр уже не Керенск, а Вадинск. Поинтересовался у все знавшего полкового почтальона.

— Семья Керенского оттуда родом, а Керенский — премьер-министр Временного правительства, лютый враг мирового пролетариата! — получил ответ. — Неудобно, чтобы в его честь назывался советский населенный пункт. А почему Вадинском назвали, извини, браток, не в курсе…

— Вад — река, которая по городу протекает. Есть там еще речка Керенка. От нее и название города, — вспомнил Колька рассказы деда — сельского грамотея.

— Все равно неудобно! Буржуйского холуя Керенского знают все, а Керенку — только вы, пензенские, да и то не каждый!

— Это — точно! — пробормотал Казаков, открывая конверт.

Пошли летние учения: марш-броски по пересеченной местности, стрельбы, преодоление полос препятствий, атаки на позиции воображаемого противника. После еле таскавших ноги пензенцев старшина гнал мыть и чистить полевую кухню, разгружать продукты и боеприпасы. В лагере узнали о вступлении в Советский Союз Литвы, Латвии, Эстонии. Закатывая вверх глаза, причмокивая языком, Изя рассказывал, как девяносто процентов прибалтийских избирателей проголосовали на выборах за блок коммунистов и социал-демократов, а позже за вхождение прибалтийских государств в СССР на правах союзных республик.

— В нашей великой стране нет безработицы. Заводы и фабрики принадлежат рабочим, а земля — крестьянам. Повсюду восьмичасовой рабочий день. Бесплатное высшее и среднее образование, что дает возможность представителям трудового народа иметь знания, доступные в других странах лишь представителям эксплуататорских классов, да буржуазной, продажной интеллигенции. У нас бесплатное медицинское обслуживание. Все трудящиеся имеют право на оплачиваемый отпуск и бесплатное санаторно-курортное обслуживание. Каждый гражданин нашей страны при достижении соответствующего возраста получает пенсию по старости, — захлебывался от восторга Изя.

— Где эта пенсия? — думал про себя Колька. — Деду моему, как бывшему волостному писарю, при царизме пенсию платили, а Советская власть ее отменила. Пришлось отцу с дядей Агафоном деда с бабкой кормить, пока те не умерли. В колхозе вдвое больше приходится работать. Трудодни год от года становятся все жиже. Поэтому придет мужик с колхозного поля и до темноты вкалывает на своем приусадебном участке. Ну а какой отпуск? Кто во время посевной или уборочной отпустит в санаторий. Да и слова мы такого в нашем Дубасово не слышали! Рассказывал дед про крепостное право — тоже и в колхозе. Только вместо управителя барским имением — председатель. Управитель хоть грамотным был, соображал. А у нас? Что наш председатель — бывший работяга в сельском труде соображает? А члены правления? Воевал в Гражданскую, вот и выбрали. Больше ничего в них выдающегося нет! Да не добровольно на фронт пошли, а клювом щелкнули, вовремя в степь не смотались — загребла их прибывшая из Керенска мобилизационная команда. Теперь, вроде как герои, начальство! Вся эта чудь белоглазая — эстонцы с латышами, ох с колхозами нахлебается! Ох, потом умоется, а кровью похаркает! Ну, да их выбор! Никто дураков не заставлял! Неужели им не говорили, что крестьян, не желавших идти в колхозы, сослали в Сибирь? Что церкви закрывают, а попов сажают? Да и не только попов… Вон, директора нашей школы-пятилетки забрали. Английским шпионом оказался. Какие интересы у Англии в нашем захолустье? Нужно ей в убогое село, где ничего кроме колхоза нет, лазутчика засылать?

С такими мыслями Колька уходил с очередного политзанятия. Так и пролетело лето. Полк вернулся в военный городок. Побурела степь. Отлетели на юг птицы. Лишь ястребы продолжали кружить в небе, выслеживая грызунов, да змей, не успевших впасть в зимнюю спячку. Закончился первый год службы Николая. Осталось еще два.

Прибыл новый призыв. Много народа с Кавказа. Как ни старался Лифанов, как не напоминал он о договоренности, в роту прислали троих азербайджанцев. Хоть ни их предки, ни тем более они сами не сделали ничего плохого родне старшины, загремели в «штрафное» отделение Грищенко. Парни сразу заявили, что не будут возить говно, а именно убирать помещения, чистить сортиры, грузить-разгружать.

— У нас такой работой женщины занимаются! Не мужское это дело! Мы служить приехали, а не холуями работать!

Пришлось поучить «молодых», хотя подобное не было принято в тогдашних советских вооруженных силах. Крепко наваляли в туалете гордым сынам советского Закавказья всем отделением. После заставили отмывать их собственную кровь. Спесь сбили. Пошли горцы жаловаться Лифанову. Собрали имевшиеся у них деньги, поднесли старшине.

— Вы, что же, товарищи красноармейцы, предлагаете мне — младшему командиру Красной Армии взятку? — расплылся тот в гаденькой улыбке. — Будете теперь отдуваться за всех! Будете делать все, что прикажет командир отделения! Деньги оставлю на хранение. Не то вы еще кого-нибудь надумаете подкупить, а это — уголовно-наказуемое преступление! Сейчас потопаете в прачечную! Белье стирать-сушить надо!

— Деньги отдай! — протянул лапу самый крепкий азер.

Что-то залопотали остальные. Дело происходило на заднем дворе, где сушили на веревках выстиранное белье. Колька и Вася Зайцев, затаившись за углом, наблюдали за развитием событий. Один из горцев подхватил шест, поддерживавший веревки. Лифанова стали прижимать к стене, беря в полукольцо.

— Значит, насильственные действия по отношению к командиру? Еще одно уголовно-наказуемое преступление! — спокойно сказал старшина, отступив к стене, чтобы никто не смог достать его со спины.

— Целым хочешь остаться — деньги вернул! И никаких уборок! Русские пусть ходят в наряды и говно ворочают! — сказал заводила, наступая на старшину.

Внезапно он с разворота ударил Лифанова. Тот ловко увернулся, стукнул противника в солнечное сплетение. Добавил, когда тот согнулся от боли, коленом в лицо. Опрокинул на землю. Второму нанес серию боксерских ударов по корпусу. Затем мощным апперкотом свалил с ног. Увернулся от тычка шестом, словно пикой. Побежал кругами, с издевкой подвывая:

— Ой, боюсь! Ой, боюсь!

Вдруг резко развернулся, вывернул шест из рук ткнувшегося в него и потерявшего равновесие азербайджанца. Этим же шестом долбанул нападавшего по скуле. Когда парень упал, сам ткнул его, словно штыком, вытянул по спине, когда «молодой» закрутился от боли. Вытянул по очереди попытавшихся подняться ранее поверженных красноармейцев. Отходил ногами по почкам заводилу. Достал из серебряного портсигара папиросу, с наслаждением закурил.

— Подъем! — скомандовал Лифанов азерам, и когда те поднялись, продолжил. — Теперь за то, что я вас не передал в органы за совершение преступлений против старшего по званию, будете отдавать половину денег, которые вам родня пришлет! Все посылки — сначала мне на досмотр. Дядюшке Лифанову урюк и прочие витамины не помешают. Шагом марш в прачечную! Белье, засранное русскими и не русскими, стирать!

— Валим отсюда! — шепнул Колька Зайцеву. — Если узнает, что мы свидетели — с ботинками сожрет — не подавится!

— Приемчики, гад знает! — выдохнул уже в помещении, пропахшем потом, испражнениями, мылом и хлоркой Вася.

— Сам же нас учил, — шепнул Колька. — Я так надеялся, что горцы его отмудохают! За всех нас рассчитаются…

— Где командир отделения Грищенко? — вошел в прачечную старшина.

— Повез сдавать выстиранное и наглаженное! — доложил Колька. — Меня оставил старшим.

— Принимайте, товарищ красноармеец, этих орлов-стервятников. Несете личную ответственность за то, чтобы они работали, а не отлынивали от порученного им дела! Чтобы хорошо работали: до седьмого пота.

К вечеру ударил мороз, повалил снег. Лифанов отправил в наряд заводилу азербайджанцев. Тот влез в валенки, понуро одел шинель.

— Постой! — остановил его старшина. — Тулуп одевай! Хочешь простудиться и в медсанчасти от дядюшки Лифанова отдохнуть? Не выйдет!

Затем Лифанов шепнул разводящему караулы:

— Этого, черножопого сменишь последним! Желательно, чтобы он хоть полчасика дольше положенного на посту простоял! Задача ясна?

Азера сменили через час дольше обычного. Он вошел в казарму, корчась от боли.

— Обоссался я! — со стоном выдохнул парень.

Моча застыла на морозе вмерзла в кожу. Пришлось отправить в полковой лазарет.

— Отдохнет. А то, глядишь, вообще комиссуют, — с завистью сказал Грищенко.

Как в воду глядел! У новобранца началась гангрена, и его отправили в Забайкальск, оттуда в Читу, в госпиталь. Двое других, узнав новость, оживились, заговорили на своем языке. Потом пошел в наряд, охранять на морозе склад еще один азербайджанец. Тоже надул в штаны и нажил гангрену. Его тоже отправили в Читу. Третьего — Гасана — Лифанов приказал ставить в караулы лишь в теплых помещениях. Через какое-то время роту выстроили на плацу. Зачитали приказ по полку. Из документа следовало, что красноармейцы Ибрагимов и Мамедов совершили членовредительство, дабы уклониться от почетного долга советского гражданина защищать социалистическую Родину. Обоих осудили на пять лет лишения свободы. Тем же приказом ротному командиру Скопцову и старшему политруку Гохфельду вкатили строгие выговоры за слабую воспитательную работу с пополнением. Как ни странно, Лифанов вышел «сухим из воды». Колька, сказал Грищенко, что следовало бы написать начальству дивизии, а то и корпуса о художествах старшины.

— Во-первых, не по понятиям. Стучать даже на таких упырей как Лифаныч не принято, — ответил Миша. — Во-вторых, что толку? Тамбовский, который в петлю полез, писал. Результат — ноль! Самого же и посадили. Стиснуть надо зубы и дослуживать. Потом, «на гражданке», с уродом можно встретиться и разобраться! Служба с этим вурдалаком тоже немало дает. Крепче становишься, выдержка укрепляется, учишься себя в руках держать. Военной наукой лучше овладеваешь, чтобы Лифаныч не смог придраться, нарядов вне очереди навешать. Да и в случае войны пригодится. В мирное время — тоже. Владивосток тайга окружает. Какого только в ней зверья нет! Медведи, кабаны, косули, тигры и даже леопарды. На одной охоте большие деньги можно зарабатывать. А у вас, в Пензе, какое зверье?

— Волки есть, зайцы, птица всякая… — начал Колька и задумался. — А ведь за убитого волка премию дают! Зайцев-птицу бить можно — все прибавка к питанию.

С тех пор Казаков упорно овладевал стрельбой. Даже получил значок «Ворошиловский стрелок».

— В снайперскую школу захотели, товарищ красноармеец? От дядюшки Лифанова отвязаться? — с издевкой спросил старшина. — Не выйдет! До самого увольнения в запас под моей командой служить будете! Сортиры чистить, грузить-разгружать, полы мыть, стены скоблить.

— Пошел на х…! Пошел на х…! Пошел на х…! — про себя твердил Колька, как научил его поступать в таких случаях Грищенко, страшно боясь произнести эти слова вслух.