Исчисление времени

В. П. Бутромеев, 2020

Владимир Бутромеев – современный прозаик. Родился в 1953 году, в 1986 году в издательстве «Молодая гвардия» вышел первый сборник рассказов «Любить и верить», удостоенный литературной премии имени М. Горького. Пьеса «Страсти по Авдею», написанная по одной из глав романа «Земля и люди», в постановке Белорусского Академического театра вошла в число классических произведений белорусской драматургии, в 1991 году была выдвинута на Государственную премию СССР. В Белорусском Академическом театре была поставлена и часть трилогии Владимира Бутромеева «Театр Достоевского». («Один судный день из жизни братьев Карамазовых», «Преступления бесов и наказание идиотов» и «Вечный Фома»). Роман-мистификация «Корона Великого княжества» в 1999 году получил премию журнала «Дружба народов» как лучшая публикация года и вошел в шорт-лист премии «Русский Букер». Бутромеев живет и работает в Москве, он создатель многих известных издательских проектов, таких как «Детский плутарх», «Древо жизни Омара Хайяма», «Памятники мировой культуры», «Большая иллюстрированная библиотека классики», отмеченных международными и российскими премиями. Во втором романе цикла «В призраках утраченных зеркал» – «Исчисление времени» автор, продолжая традиции прозы Гоголя и Андрея Платонова, переосмысляя пророчества и предвидения Толстого и Достоевского, создает эпическое произведение, в котором, как в фантастическом зеркале, отразилась судьба России XX века.

XX. История землячка

Чтобы изложить дальнейшие события, мне придется вернуться на некоторое время назад, к тому самому солдату, который за два рубля серебром помог Кшесинской донести до вагона саквояж с бриллиантами. Солдат этот, как помнит внимательный читатель, успел заглянуть в саквояж и сообразил, какую ношу он доставил на вокзал, но особого значения этому не придал. Спустя пару месяцев после этого, в поисках где бы на дармовщинку выпить, ему довелось встретить земляка-односельчанина.

Назвать его односельчанином даже не совсем верно, так как в самом селе он никогда не проживал, а состоял при барине, а барский дом находился рядом с селом. Одним словом, по своему происхождению он был из дворни. Солдат даже имени его не помнил, а чтобы тот не обижался за такую забывчивость, называл его Землячком. (Землячком, но не Землячкой, уточняю это сразу, чтобы никто не путал его с другой особой, оставившей довольно заметный кровавый след в истории тех лет и дней).

Барин, при котором с малолетства обретался этот самый Землячок, был с чудинкой. Известное дело — барин, ему ни пахать, ни сеять, ни косить, ни в лес по дрова не надо, ему все готовое на стол подают, от такой жизни нехотя начнешь чудить. Тем более барин был не молод, лет ему под девяносто, но крепок и умом трезв. Приметил он, что отроческих лет дворовой мальчонка по мелочи обворовывает его. Папиросы таскает, деньги медные и серебро, мелочь из карманов платья, из кабинета разные безделушки. Вот и стал барин мальчонку спрашивать, как, мол, так, вчера лежал здесь двугривенный, а сегодня его нет? Или пропадет какая вещица, хоть себе, например, запонка с фальшивым изумрудом, а куда девалась, ведь недавно же она была, куда исчезла?

А мальчонка в ответ говорит ему какую-нибудь занятную небылицу, барин от скуки слушает и дивится как тот складно врет. Про запонку с фальшивым изумрудом — мол, стащил ее городской человек.

— Какой такой городской человек?

— Заходил, когда вы по аллеям гуляли, вас спрашивал, мол, по делу, с известием, в кабинете дожидался, заметил запонку, в карман да и ходу.

— Зачем же ему запонка, она ведь безделица, дорого не стоит?

— Дорого не стоит, а у него нрав такой: увидит что блестящее, все тащит, как сорока.

— Надобно его догнать.

— Догнать никак невозможно, у него тройка наготове стояла.

— И куда же он уехал?

— В чужедальние страны.

— Что же ему там делать?

— Торговать, он ловкий малый, в молодости у купца в приказчиках ходил, только купец его со двора согнал.

— За что же?

— Купец богат, у него дочка, она за этого приказчика замуж проситься стала.

— Он что же, полюбил ее?

— Нет, ему другая девка глянулась.

— Какая?

— А рядом с тем купцом двор ямщика — дочь красавица. Отчаянная, сбежала из родительского дома с каким-то гусаром.

— А он?

— Он через это очень кручинился, поэтому и купецкую дочь не замечал, она даже руки на себя наложить хотела.

На следующий день барин видит — лакей его с запонкой с фальшивым изумрудом забавляется.

— Это откуда же у тебя запонка взялась?

— А тот человек, который ее у вашей милости стащил, вернул.

— Почему вернул?

— А он разбогател, думает: зачем мне ворованная да и без пары, я себе лучше новую куплю.

— Как же он разбогател?

— Подрядился в армию крупу для каши поставлять, все, что солдат съест подрядчику в доход.

— Зачем же он в Россию приехал?

— А надоело ему в чужих странах жить, там все немцы, по-русски не говорят, от них одно утомление и тоска.

— А почему же у них тоска?

— Они песен не поют.

— А почему не поют?

— Жизнь не веселая, одно только что работать, от трудов не запоешь. Да и слов не знают, по-русски ведь не понимают, и сочинить некому, Пушкин-то давно помер.

— Как же он помер?

— Гусар его застрелил, за то, что тот жену его увел, известное дело — поэт…

И так барин беседовал с ним по несколько дней, с перерывами на сон и на прием пищи. Когда началась война с немцами, лакею подошла пора в армии служить, но барин ему белый билет купил, не пожалел денег, до того не хотел с ним расставаться. А позже однажды и говорит ему:

— Когда крестьянам воля вышла, вся моя дворня чуть не пропала. Все у меня в ногах валялись, просили оставить их в прежнем положении. Я согласился. Хороший хозяин старого пса со двора не сгоняет, а тут какие-никакие, а людишки. Так при мне, почитай, все век и доживали. А вот умру я, мне ведь тоже некий срок назначен, что с тобою станется? Байки твои слушать будет некому, лишишься ты куска хлеба. Надобно тебе грамоту выучить, станешь писарем, тем и прокормишься.

Начали учить грамоту. К удивлению барина, лакей его к этому делу обнаружил необычайную способность. За один день с утра и алфавит, и слога освоил, а к вечеру уже писал, да так, что по части, где букве «е» полагается быть, а где твердому знаку, самого барина поправлял.

После этого барин придумал новую забаву. Задаст лакею урок — переписать набело каллиграфическим почерком роман французского писателя Дюма. Лакей оказался с ленцой, ему надоест шеей вертеть, в книгу заглядывать, он наполовину спишет как есть, а половину сам выдумает покороче, чтобы скорее урок исполнить — в день ему по сто страниц было назначено. Барин его писанину читал, хохотал, иной раз до слез. Так они почти все романы писателя Дюма перекроили, но тут барин помер. Барин удался на редкость хороший, никакого от него вреда, пожил, почитай, лет сто — но пора и честь знать.

Сыновей, дочерей он не имел, родни тоже никакой. Вот и придумал лакей имение на себя принять, будто по устному завещанию барина, так как никаких бумаг на этот счет не нашлось, потому что умер барин внезапно. На здоровье не жаловался, на своих ногах резвее иного молодого, и память не терял, то и дело к случаю стишки Пушкина наизусть скажет, и рюмку водки перед едой всегда брал, но строго одну, больше ни-ни.

По всему казалось, что мог бы еще сколько-нибудь годков пожить. Да сверху виднее, чем здесь, на суетной земле. Собрался барин как-то отобедать, сел в положенный час за стол. На столе вилки, ложки, нож — все на месте и блюдца в ряд, барин во всем порядок любил, как какой-нибудь немец. Подвязал он салфетку да и бряк со стула на пол. Лакей несет тарелку супа, видит — суп, хороший такой суп, наваристый, с косточкой, уже не нужен, и порядок на столе ни к чему.

Отпели барина в церкви, похоронили как полагается, бабы всплакнули, мужики в затылках почесали, вот ведь, мол, как жил барин, жил да и помер, потому как свой срок всем назначен, даже барину. А лакей бумагу в уездный суд. Так и так, имение барин хотел мне отписать, по той причине, что я его незаконнорожденный сын. Барин, мол, меня при себе с молодых ногтей держал, это все село засвидетельствует, а слова барина, что, мол, все лакею оставляю, старуха кормилица подтвердит. Спросили старуху. Ей куда как за сто лет, она в ответ кланяется и нараспев говорит:

— Истинная правда, батюшка.

А того никто не знал, что старуха по своим годам все слова кроме этих трех давно уже напрочь забыла. Она ими и воды подать просит, и с печи слезть помочь, и хлебушка мякоть в миску с молоком покрошить — старуха давно уже зубов лишилась, а покушать все равно каждый день не отказывалась, не хотела век доживать на пустой желудок.

Однако судейские чиновники засомневались — не то, что старухе не поверили, а от того, что если бы имение как вымороченное отошло в казну, то и они бы руки погрели.

Дело отправили в губернию, а оттуда аж в самый Петербург, в сенатскую комиссию.

Нарядился лакей в барское платье да и поехал в столицу (сам он происходил из-под Ветлуги), чтобы свое дело шевелить. А Петербург уже давно не Петербург, а Петроград и даже Питер. И властей никаких не сыскать. Матросы в тельняшках да бескозырках прямо на улице безобразничают, солдатни с винтовками за плечами видимо не видимо. А между ними поэт Александр Блок расхаживает в черной шляпе, глаза как у кролика, сам из себя весь пьян и стихи сочиняет, встретит на улице какую женщину в модной шляпке, так прямо не сходя с места и разрыдается, и по всему видно — не первый день не евши.

Ну, лакей до стихов был не большой охотник, поесть-то тоже хочется, а взять негде. Но тут учредились две совершенно новые канцелярии. В одной составляют списки всего, что разграблено, в другой — кого еще грабить. Вот он и определился в ту, где переписывают разграбленное, потому как грамоте обучен и думал, что и ему что-нибудь перепадет. Но промахнулся. Все стоящее, что разграблено, Ленин с Троцким или сразу пропили, или на барахолку снесли, как мебель из особняка Кшесинской. Лакей — парень ушлый, то есть дошлый, догадался в другую канцелярию перевестись, в ту, где списки, кого разграбить полагается.

Там оказалось намного хлебнее. То зайдет один человечек с просьбой его из этих списков вычеркнуть, то заглянет другой, попросит в списочек включить соседа. И каждый тебе что-нибудь да сунет в кармашек. То двугривенный старой чеканки, какое-никакое, а все-таки серебро, а то и золотую пятерку, если просьба позаковыристее. А ежели явится крестьянин, в сапогах или в лаптях, все равно простоты своей ради хоть полфунтика масла принесет, а в такое несытое время и полфунта маслица к столу в самый раз. Намажешь на хлебушек, да и съешь.

И зажил лакей вполне сносно. По ресторациям стал ходить, дамочек завел не последнего разбора. Про имение, которое отсудить хотел, он и думать забыл. Имение это: старый барский дом, без пригляду почти развалился, да земельные угодья. А земельные угодья — пахотная земля. Ее пахать надо. А земельку пахать ветлужскую, глинистую да с камешками, не самое сладкое дело. Землю пашут ведь не с веселых глаз, не с радости, а когда живот к спине присыхать начинает, тогда уж мужик в затылке почешет, бородку поскребет да за соху берется. А пока сыт, он в борозденку ни ногой. А уж если весел и пьян, то и подавно.

Да и для всех владельцев имений времена-то наступили не самые развеселые. Это раньше баре пожили всласть. Сиди себе в Петербурге или в Москве при какой-нибудь гостинице «Астория», устриц кушай с трюфелями, по бульварам гуляй, тросточкой помахивай, жди пока денежки из деревеньки пришлют, вечером театр посещай, а там балет, кто ж на балерин посмотреть-полюбоваться не захочет, у них ноги голые и такие они ногами вензеля чертят, что дух захватывает и нескромные мысли всякие долго не проходят… Теперь же денежек из деревеньки жди — не дождешься, так что иному мелкому канцеляристу и покойнее и в обеденное время веселее на душе.

Одним словом лакей этот неплохо устроился. Только одно свербит. Зависть проклятая покоя не дает, просто гложет, будто голодные кошки изнутри скребут, царапают, ночью ни сна, ни отдохновения от нее. Ленин, сущий ерготун, трех слов по-русски внятно не вымолвит с недомерком Троцким на автомобилях с царского гаража разъезжают, с Коллонтай да Арманд гуляют, шампанским щи запивают, как простой водой из-под водопроводного крана. А грабить — грабят все подчистую, и царские дворцы, и купеческие лавки — а в них товаров телегой не свезти — и, прости Господи, с икон золотые оклады по церквям обдирают, как некогда бусурмане в татарское нашествие, и даже с крестьянина-лапотника последние порты из самотканого полотна — вроде незавидная вещь — и то снимают. А ты как воробушек в зимнюю погоду, клюнешь зернышко и рад, жмешься у окошка, перышки топорщишь, чтоб согреться, а тепло-то там, за стеклом, у натопленной печи, да кто ж тебя туда пустит погреться.