XLIII. Про Тургенева
Тургенев давно уже состарился, а в Россию возвращаться все никак выбраться не мог, по той простой причине, что в России не во всех местах есть водопровод, как в Париже. Хорошо в России: золотая рожь колосится, луга цветут, леса манят прохладой, а осенью от них глаз не оторвать, они, как терем расписной, и обнажаются с печальным шумом, какие только тогда мысли грустные, но сладостные не придут в голову, и даже нивы печальные, снегом покрытые — чудо как прелестны, а уж весной, когда все оживает — дыши, не надышишься упоительным живительным, почти зримым голубовато-изумрудным воздухом.
Ну а вот захочется испить водицы. И что же? Ведерко в руки (а если два, то коромысло на плечи) да и к колодцу, а то и вовсе ищи родничок, в нем вода вкусна, но далековато.
За водой к колодцу — это бабам хорошо бегать, там у колодца и посудачить время найдется, а молодым девкам фигуру показать, пройтись у парней на виду или новым сарафаном похвастаться перед соседками, что «тятенька» с ярмарки привез. А знаменитому писателю некогда, тем более, что и на охоту пройтись с ружьишком тоже время упустить нельзя.
Не то в Париже. Открутил краник, вода течет струйкой, даже иной раз журчит, как весенний ручеек. Подставляй кружку, наполняй до краев и пей себе в удовольствие, а захочешь еще — опять набирай и пей, вода из краника потечет и днем и вечером, и не иссякнет. А если иссякнет, кап-кап и не течет — вызывай водопроводчика, он мигом поправит-наладит, подкрутит гаечку, и водичка опять потечет без перебоев.
Так что в Россию Тургенев не собирался, тем более что, несмотря на старость, все еще жил при певице Виардо[39]. А у певицы Виардо был тонкий, редкий музыкальный слух. По вечерам она невольно прислушивалась и с тревогой в голосе говорила Тургеневу:
— Опять эти звуки… Бим-бим, ля-ля-ля… Ах, в России опять ломают, разбивают пианино, а может даже рояль. Ах, это ужасно!
Тургенев вспоминал о России и задумчиво бормотал:
— Россия, Россия… Это все Некрасов, пьянчуга и картежник с его парадным подъездом. Однажды он увидел, как туда подошли мужики, деревенские русские люди, вырви ему глаза! Все хотелось знать, кому на Руси жить хорошо! Вот и узнали! Мать твою!
— Ах, Жан, — на французский манер обращалась к Тургеневу Виардо, — при чем здесь его бедная мать?
— Это я так, к слову, — безнадежно махнув рукой, отвечал Тургенев и снова начинал вспоминать Россию, болотистый лесок полный вальдшнепов и кроншнепов, вечернюю тягу, тетеревиный ток, деревенских ребятишек у костра в ночном.
— И вот опять… — до Виардо доносились из далекой России жалобно обрывающиеся дзинь — бом — бим, звуки рвущихся струн и треск разламываемого лакированного дерева, — если это не прекратится, в России не останется ни одного рояля… На чем же тогда аккомпанировать при исполнении отрывков арий из опер и прекрасных русских мелодичных романсов?
— Романсы… — задумчиво повторял Тургенев, — Они колдовски-очаровательны, но, боже мой, если бы ты могла понять, постичь всю глубину их слов! Ты бы в одночасье бросила этот занюханый Париж с его водопроводами и борделями и уехала бы в бескрайние снежные просторы России, сверкающие морозной пылью в завораживающе лунном свете! А какие в России бабы и молодые деревенские девки!
Виардо, по ее бесчувственности, и не думала ехать в Россию. И тогда Тургенев понял, что загубил свою забубенную жизнь из-за коварной женщины и от глубокой тоски по родине умер в далеком Париже, где кого ни возьми — а он безразличен к чужому горю, далек от высоких материй и холоден к страданиям иноземца, как бронзовая статуя обнаженной красавицы, настывшая зимой в Летнем саду в Петербурге. Там же, в Париже его и похоронили. А ученые определили, что умер он от диковинной болезни, очень редкой, называется ностальгия, многие русские ею болеют, а как ее по-русски назвать, не знают.
