Такие разные дороги жизни

В. Б. Стоянов, 2021

Новая книга члена Союза писателей России, лауреата литературного конкурса «Преодоление» Стоянова В.Б. является зримой вехой в творчестве писателя. В небольших повестях, предоставленных на суд читателей сборника, писатель рассказывает о судьбах людей, попадающих в различные жизненные ситуации, порой героические или трагические, в разные периоды нашей родины – от первой мировой войны до наших дней, при этом во всех жизненных перипетиях они всегда оставались людьми. Такими останутся в памяти людей незаслуженно забытые защитники крепости Осовец. О том, как юная девушка во время оккупации румынами Одессы не смирилась с предательством любимого человека. Об офицере, служившем в армии во время слома Советского Союза, не потерявшего честь, когда все вокруг рушилось, на армию махнули рукой. О закулисных интригах в современных театрах. У каждого из героев своя дорога в жизни, свой выбор, и каждый из них не потерял нравственных устоев, несмотря на все превратности бытия. Хочется надеяться, что новая работа так же понравится читателям, как и предыдущие романы и повести.

Жила-была девочка

Жила-была девочка. Не красавица и не дурнушка, не высокая и не низкая, не худая и не толстая, усредненная девочка, которую пять раз на дню в толпе встретишь и не заметишь. Тихая, скромная, ее и в школе не замечали. Серенькая мышка, живущая в каком-то своем мире. Даже имя у нее необычное — Эльвира. Хотя никто полным именем ее не называл. Дома к ней обращались проще — Эля, и все так к ней обращались. Когда парни в школе ее задевали, она недоуменно смотрела на них, и не совсем на них, а как бы сквозь них. Отчего они терялись и старались побыстрее отстать. Ее не напрягали общественными поручениями, она с четвертого класса отказалась собирать металлом и макулатуру, мотивируя тем, что ей нужно беречь пальцы. Поскольку занималась в музыкальной школе по классу фортепиано. Училась она не плохо, хотя пятерками учителя ее не баловали. Постепенно на нее и вовсе перестали обращать внимание, не напрягали общественными нагрузками, за это ее не принимали в комсомол. Дома даже отец недоумевал: «Как же так?! Все молодые люди давно комсомольцы, только разгильдяи вне комсомола. В их числе моя дочь!» — «Папа, все инженеры вашего завода коммунисты, а ты нет, почему?» — парировала дочь. Отец замалчивал ответ, видимо, что-то мешало ему подать заявление на вступление в ряды КПСС. Эля из обрывков разговоров в семье знала, у отца есть старший брат, который после революции уехал в Сербию. Как он там оказался и почему, ей не говорили. О нем старались никогда не вспоминать. Только бабушка часто плакала в определенные дни, ходила в церковь и ставила свечку за здравие. Над семьей витало чувство непонятной ей вины, которое они старались загладить хорошей работой. Возможно, Эля выработала с детства, подражая родителям, вести себя тихо, бабушка часто повторяла: «Не высовывайтесь…». Поэтому, и в школе она старалась меньше общаться со сверстниками.

«Не от мира сего…» — тихо говорили о ней. Она параллельно училась в музыкальной школе не один год, подавала большие надежды как пианистка. Знали об этом только родители и ее педагоги в музыкальной школе. Она ходила по земле никого не замечая, погруженная в свои мысли, в ее голове звучали мелодии концертов, симфоний и прочей классической музыки. Заметили ее на новый год, когда силами учеников учителя устроили концерт. Ученики на фоне большого портрета товарища Сталина читали стихи, пели песни, строили пирамиды, в конце попросили Элю сыграть на пианино патриотическую мелодию. Эля вышла к инструменту, села за старенький рояль, немножко подумала и, вместо патриотической музыки, исполнила первый концерт Моцарта. Она играла так самозабвенно, так вдохновенно, что ученики, далекие от понимания классической музыки, сначала следили за порханием ее пальцев по клавишам, затем прониклись музыкой и даже малыши перестали бегать по залу. И учителя не вспомнили, что просили исполнить нечто патриотическое. Когда прозвучал последний аккорд, девушка встала и поклонилась. Ученики пару секунд смотрели на нее, не могли поверить, что в этом тихом создании живет такая музыкальная мощь, потом одарили аплодисментами, какими не одаривали другие номера. Смущенная девушка спустилась в зал, к ней тут же подошел ученик шестого класса Борис Сырбу, парень рослый, он два года не учился, теперь наверстывал упущенное, хотя по годам сверстник, который ранее ее не замечал, восхищенно, с легким молдавским акцентом, произнес:

— Слушай, Райнова, я знал, что ты ходишь в музыкалку, не предполагал, что так серьезно, — и чуть понизив голос, признался: — я ведь тоже Моцарта разучивал.

Эля недоуменно взглянула на него. Ведь Сырбу музыкальную школу не посещал, никогда не проявлял себя, как музыкант.

— На чем разучивал? — спросила она.

Посмотрела в его сливово-карие глаза. Его тоже она ранее не замечала, хотя парень видный, не по годам рослый. Вернее, натыкалась на него в школьных коридорах, но не интересовалась, как его зовут, обходила стороной. Хотя видела, девочки старших классов на него поглядывали. Раньше девочки и мальчики учились отдельно, в разных школах. Мальчишеская гимназия пришла в негодность, ремонта в ней не было со времен революции, во время гражданской войны крышу пробил артиллерийский снаряд. Крышу залатали, видимо не совсем качественно, дождей она уже не держала. Мальчиков объединили с девочками.

— На скрипке, — мотнул головой парень. Бесцеремонно взял ее под локоток, отвел в сторону, признался:

— Меня дядя на скрипке учит. Мы хотя и молдаване, но по маминой линии во мне течет четверть цыганской крови, — признался парень. — Дядя говорит, с такой родословной стыдно не уметь играть на скрипке. Вот он и учит меня на дому. Я уже освоил все румынские и молдавские народные мелодии. Решил самостоятельно выучить что-то из классики. Но я не знаю нот. Поможешь? Эля осторожно освободила локоток, слегка отодвинулась. Жгучие смоляные волосы, темные глаза, смуглая кожа не оставляли сомнений о его национальности, только он никогда в школе не говорил о цыганской крови. Все знали, его родители молдаване. Они жили в молдавском селе, который до сорокового года находился под румынской оккупацией. Парень закончил четыре класса румынской церковно-приходской гимназии, отец отправил его в Одессу к брату жены, чтобы он продолжил образование. В одесских школах учились дети многих национальностей: молдаване, греки, украинцы, евреи, русские, болгары, гагаузы. Никто никогда не выяснял в классе, кто есть кто по национальности, все говорили по-русски. И только в семьях говорили на родном языке. Или если в одном дворе жили семьи разных национальностей, дети могли выучить язык друг друга. Так Эля с детства знала молдавский язык лучше, чем свой болгарский, на котором ее родители говорили крайне редко. В соседской молдавской семье росли три девочки, с которыми Эля провела все детство, и конечно, она наравне с ними говорила по-молдавски. Родители Эли родом из болгарского села, что на Дунае, они в двадцатых годах бежали из оккупированной Бессарабии на территорию Советской России, отец единственный из села, кто поступил в киевский институт, выучился на инженера, получил назначение на завод в Одессу.

— Приходи, — просто сказала она, нагнула голову и пошла в сторону выхода.

И Борис Сырбу зачастил в дом к Эльвире, они вместе разучивали ноты, постигали гаммы, диезы и бемоли, подыгрывали друг другу, он на скрипке, она аккомпанировала ему на пианино. Мама Эли знала дядю Бориса, который работал на «Привозе» в скобяной лавке, поэтому приняла его доброжелательно. Бабушка, мать отца, сначала подозрительно посматривала на парня, говорившего с явным молдавским акцентом, с цыганскими замашками, затем убедилась, парень одержим музыкой, перестала коситься и опасаться, что в один прекрасный день он обкрадет их. Мать Эли на это отвечала: «Да что вы, мама, у нас и воровать-то нечего». Отец приходил вечером с работы, уставший несколько раздраженный. Борис торопливо здоровался и собирал ноты. Отец из под очков смотрел на парня, кивал, неторопливо мыл руки, садился ужинать. Перед этим всегда открывал газету, просматривал заголовки, откладывал газету в сторону, неторопливо ел.

— Твой жених? — спросил у дочери, кивнул в сторону выходной двери.

— Ой, тоже, скажешь папа… — возмутилась дочь.

Мать тоже не поддержала шутливого тона мужа.

— Георгий, девочка занимается с Борей по музыке, — пояснила она. — У него очень хороший слух. Мелодии схватывает на лету.

— Да, да, — отрешенно кивал головой отец, принимался за еду. Затем мать убирала тарелки, муж снова садился с газетой, и теперь уже внимательно читал все статьи.

— Что, отец, пишут, будет война? — спрашивала жена.

— Ну что ты, Нина, какая война?! С немцами у нас договор. А кто еще осмелится напасть на нашу державу?! — и посмотрел на жену поверх очков.

— Румыны все не могут простить потерю Бессарабии, — напомнила мать.

— Да какие из румын вояки! Ты вспомни, как они сдали Бессарабию?! Почти без единого выстрела. Не полезут они. Да и к тому же они союзники Германии. А с немцами у нас мир, — напомнил отец.

— Вот и славно! — облегченно вздыхала мать. — А то только оправились после всех передряг.

— А этот парень, который ходит к нам, воспитанный мальчик? — спросил муж.

— Да, хороший мальчик. Он племянник Фанела Мунтяна, что на «Привозе» в скобяной лавке работает. Я иногда захожу в лаку, купить что-либо по мелочи. Мы выяснили, что наши дети учатся в одной школе, теперь здороваемся с ним, как давние знакомые. Он иногда интересуется, нет ли в школе на Бориса жалоб.

Муж хмыкнул, ничего не ответил, вновь уткнулся в газету.

У Эли не было в школе подружек и друзей. Она с первого класса замкнулась на музыке, держалась обособленно. Ей казалось, никто не понимал ее, и не хотел понять. И вот появился у нее школьный товарищ, с которым она на равных могла говорить о музыке. После слов отца, не жених ли Борис, она впервые задумалась, кем является для нее этот юноша. Конечно, другом. С ним легко и просто общаться. А еще он очень талантливый, на слух ловит сложные мелодии. С трудом постигает нотную грамоту. Упорно продолжает приходить, они договорились к концу учебного года выучить концерт для скрипки и фортепиано.

Затем они дуэтом сыграют на выпускном вечере. Эля в этом году заканчивала семилетку. А еще ей исполнится семнадцать лет.

С появлением Бориса и приходом весны Эля как бы очнулась от музыки. Оказывается, кроме музыки и нот существует и другой мир. Девочки одноклассницы весело щебечут обо всем на свете: обсуждают мальчиков и последние фильмы, вышедшие на экран, политику и городские новости, моду скорое открытие пляжного сезона. И Эля огляделась вокруг, и тоже стала замечать мальчиков, и взгляд ее теплел и в душе становилось тесно. Она видела, как девочки смотрят вслед Борису, в душе гордилась, что именно к ней домой он приходит, она запросто общается с ним. И хотя Эля не слыла красавицей, ее лицо одухотворилось новым внутренним светом. Она не понимала, что переступила возраст отрочества, гусеница превращалась в бабочку, Эля становилась почти взрослой девушкой.

Как-то в один из дней, когда Борис разучивал на скрипке очередную мелодию, Эля спросила:

— Почему ты не поступал в музыкальную школу? У тебя хорошие данные.

Борис потупился, замялся, ему не хотелось отвечать на этот вопрос. Эля и сама догадалась. Она с его слов знала, родители Бориса живут в небольшом молдавском селе, которое до сорокового года, как и вся Бессарабия, было оккупировано румынами, он ходил в румынскую гимназию. До сих пор по-румынски он говорит лучше, чем по-русски. Да и его молдавский родной, мало чем отличался от румынского. С приходом в их село советской администрации румынскую гимназию в селе упразднили, русской еще не создали. Родителей посчитали середняками, хотели выслать из села, отец болел, за него заступились местные селяне, родители отправили сына в Одессу, «от греха подальше», к родному дяде, чтобы он закончил в городе семилетку. Они полагали, что их рано или поздно все равно сошлют, тогда хоть сын останется в Одессе. Борису не на что купить лишнюю пару рубах, кто бы стал оплачивать обучение в музыкальной школе. Поэтому при всем желании продолжить музыкальное образование, он не мог. Об этом Эля могла только догадаться, сам Борис умалчивал о своем бедственном положении. Его дядя, работник в скобяной лавке, по вечерам играл на скрипке в местном ресторанчике, не гнушался играть на свадьбах и похоронах.

— Учись, Борька, играть, — говорил он. — Со скрипкой ты всегда будешь иметь кусок хлеба.

И Борис играл. Выучился быстро, все мелодии ловил на слух, дядя удивлялся, откуда в парне такой талант, не иначе цыганская кровь взыграла! Парень теперь иногда помогал дяде играть на очередных мероприятиях горожан.

Чтобы не отвечать на вопрос девушки, Борис поспешно спросил:

— А ты, куда бушь поступать опосля школы?

— В Киев поеду. Хочу поступить в консерваторию. А ты разве изменишь музыке?

— Не-е, я в военное училище пойду, — тряхнул кудрями Борис.

— Подожди, а как же скрипка? Ты же неплохо усваиваешь ноты… — удивилась девушка.

— Вот именно! Не плохо… А должен отлично. Читать ноты, как ты, с листа. В армии есть военные оркестры. Там буду играть, — потупился виновато парень. — Если, конечно, меня примут.

— Странно… Ты никогда не говорил об армии.

— Вишь ли, нас в семье пятеро ртов, я шестой. И отец не дюже здоровый. Не потянуть мне консерваторию. А в училище одежа, форма и еда бесплатные, — обстоятельно пояснил парень.

— А как же музыка? — сделала большие глаза Эля.

— Что музыка? Останется увлечением. Буду на свадьбах в селе играть. Есть тако иностранное слово — хобби. Вот ты немецким занимаешься, что для тебя этот язык? Ты же не собираешься в Германии жить. Это тоже своего рода хобби.

— Я хотела прочитать в подлиннике Шиллера и Гете, — пояснила девушка.

— И как? Получается? — скептически скосил в ее сторону глаза Борис.

— Разговорный немецкий получается. И грамматику постичь можно. Читать на немецком стихи, — тяжело, — призналась она.

Во время занятий музыкой молодые люди могли поговорить на отвлеченные темы, рассказать о своем детстве, успевали поделиться своими увлечениями помимо музыки, поэтому Борис знал о занятиях Эли немецким языком. Отец Эли поощрял ее увлечение, говорил, немцы многого добились в области техники, поскольку у нас с ними имеется пакт о не нападении, возможно, его пошлют на стажировку в Германию, тогда он Элю возьмет в качестве переводчицы.

Эльвира, действительно, брала уроки немецкого языка у престарелого прибалтийского немца, родители которого до революции служили в России, во время первой мировой войны остались в России. После революции родители не приняли новую власть, уехали жить в Пруссию, сын с ними не поехал, воевал на стороне красных, имел желание перенести революцию к себе на родину. В Германии, как известно, случилась революция, которую быстро задавили. Позже он разочаровался в идеалах революции, в коммунистической риторике, красный террор и вовсе отвернул его от бывших однополчан, он хотел уехать к родителям, только железный занавес захлопнулся, и он остался жить в Одессе. Преподавал немецкий язык в училище, затем ушел на пенсию. Вздыхая, он рассказывал Эле о своем жизненном пути, при этом говорил:

— Если бы победили белые, то сейчас бы мы везде читали, что враги народа это нынешние правители, а господа Врангель, Деникин и еже с ними — истинные борцы за справедливое общество. Памятники стояли бы им, а не нынешним вождям: глупым и амбициозным.

Элю коробило от его слов. За такие мысли вполне можно угодить куда следует.

— Разве белые могли победить? — возражала Эля. — Против них восстал весь народ. Нас даже страны Антанты не смогли одолеть, — говорила она убежденно то, чему ее учили в школе.

— Эхе-хе, — откашливался старый человек, — многого ты не понимаешь… Да и не можешь понимать. Молодая ты еще…

В некотором смятении уходила Эля от старого учителя. Все же как преподаватель он был превосходный, Эля быстро усвоила немецкую грамматику, довольно сносно говорила по-немецки. Знала, за такие речи его могли привлечь к ответственности. Поэтому старалась никому не говорить о высказываниях своего учителя.

— А откуда ты знаешь молдавский? — спросил Боря.

— У нас во дворе живет семья молдаван. Я в детстве играла с их девочками. Они по-русски почти не говорили, вот я и научилась. Младшая девочка до сих пор живет в нашем дворе. Мы говорим с ней по-молдавски. А румынский сильно отличается от молдавского? — в свою очередь спросила Эля, зная, что Борис учился в румынской гимназии.

— Не значительно. Молдаване свободно общаются с румынами.

И Борис начал обучать Элю особенностям румынского языка. Который в некоторых словосочетаниях, оборотах речи отличался от молдавского. Как казалось Эле, разнился в меньшей степени, чем русский отличается от украинского языка. Ко всему прочему, Борис, несмотря на свое четырехлетнее образование, был довольно начитанным мальчиком. Он признался Эле, что его с трех лет грамоте учила старшая сестра. Он пристрастился к чтению, перечитал все книги, которые можно было найти в селе у соседей. Отец не очень поощрял увлечение сына, которое мешало иногда помогать ему по хозяйству, однако не строго относился к его увлечению. Поэтому, несмотря на молдавский акцент, Бориса интересно слушать, обороты его речи правильно и логично построены.

Как-то в один из таких уроков по языку и музыке, Борис отложил скрипку, вздохнул и с горечью проговорил:

— Тебе немецкий никогда не пригодится, мне, возможно, скрипка тоже никогда…

— Погоди, а зачем же ты тогда учишь ноты? — удивилась Эля.

— Чтобы тебя чаще видеть, — выпалил Борис, сам не ожидал от себя такой откровенности, покраснел, уставился на девушку, ожидая от нее отповеди. Только Эля сама растерялась, не знала, что сказать юноше.

— Ты меня все это время обманывал? — тихо спросила она.

— В смысле? А-а, нет! Я, действительно, хочу выучить ноты. Но мне хорошо с тобой. Я еще ни с одной девчонкой не дружил, — выпалил Борис и уставился на девушку, не зная, как она отреагирует на его признание.

— И я не дружила с парнями, — смущенно ответила девушка. — А мы с тобой дружим или просто изучаем ноты? — наивно спросила она.

— Конечно, изучаем! — тут же спохватился, сказал глупость, поправился: — Мне рядом с тобой очень хорошо. Я иногда думаю о тебе, а не о нотах.

От чего у Эли потеплело на душе, она еще раз отметила, у Бориса красивые, черные, жгучие, цыганские глаза, его взгляд проникает в самую душу. А еще красивые длинные пальцы, когда он брал в руку ее ладонь, у нее все замирало в груди.

Вскоре Борис уехал на весенние каникулы домой, Эля отчетливо ощутила, как ей его не хватает. Она уже привыкла к его посещениям, когда они не только занимались музыкой, а и разговаривали на различные темы. А еще он ждал ее после занятий в школе и провожал домой, обходя несколько лишних кварталов, и ей было легко с ним общаться. Каникулы закончились, Борис все не появлялся. Только через неделю после начала занятий он появился в школе. Элю избегал, к ней не приходил. Она сама подошла к нему на переменке, спросила, почему он не приходит заниматься. Он покраснел, замялся, потом тихо сказал, давай встретимся после уроков в парке.

Эля пришла в парк, Борис стоял понурый, чувствовалось, у него что-то произошло. С моря дул холодный ветерок, в воздухе пахло весной, мутные ручьи бежали по склону в сторону одесского порта. Они прошли немного по аллее, Эля спросила:

— Как ты съездил домой?

— Плохо. Все там плохо. При румынах было плохо, и сейчас, когда там установили советскую власть, стало не лучше, — хмуро ответил парень. — Отец говорит: сначала нас оккупировали румыны, теперь оккупировали Советы. И неизвестно, кто из них хуже.

Парень замолчал, потупил голову. Девушка горячо возразила:

— Что ты говоришь, Боря! Как не лучше?! Вы же раньше под румынами жили! Они вас за людей не считали! Вас освободили! Теперь у вас наша власть, Советская, как в Одессе.

Парень посмотрел на нее, вздохнул.

— Освободили… — уныло подтвердил он. — Кака така оккупация? Мы были частью Румынии. Да, они считали нас людьми второго сорта, однако не притесняли так, как это делают нынешние комиссары. Раньше приезжал в село румынский уполномоченный, зачитывал нам приказы и постановления властей, взимал налоги и прочие поборы, и уезжал. Из румын в селе жили только староста, учителя, которые учили нас в гимназии, да лавочники, которые содержали лавки с товаром. А мы продолжали жить так, как жили раньше. С приходом этой власти, у нас в селе появился председатель, парторг, учетчик и милиционер. И куча начальников в районе. Староста сбежал в Румынию, учителя разъехались, лавочников посадили, лавки национализировали. Прошлись по дворам, переписали коров, овец, виноградники, инвентарь и приказали все это сдать в одну кучу. Половина сданного скота передохло. Кто не сдал, пустил на мясо, того сослали, — угрюмо рассказывал Борис. — Нашу семью тоже хотели выслать, как зажиточных. Отец давил вино и продавал на рынке. Запретили. Создали колхозы. Обложили налогом виноградные кусты и фруктовые деревья. В пору — вырубать все! Раньше мы на себя работали. Теперь на государство. В итоге ни у нас не стало, ни у государства. Милиционер напился, избил моего отца за то, что тот сделал ему замечание за его непотребное поведение. Сдачи дать нельзя, он теперь власть. А учетчик оштрафовал в отместку отца на пять трудодней. Отец и так болеет, а теперь он и вовсе слег. Вот я и думал, ехать мне сюда или за отца в колхозе батрачить, — медленно говорил парень, поглядывал на девушку, которая все пыталась прервать его замечанием.

— И это причина, чтобы не приходить к нам? — спросила Эля.

Борис помялся, подбирая слова, пояснил:

— Ты из этих… — кивнул он на проходившего мимо пионера с красным галстуком на груди, — твой отец красный инженер. Дядя говорит, придут румыны, они вас сошлют, а с меня спросят, почему я с вами якшался? И заодно с него тоже спрос будет коротким.

— Что ты такое говоришь?! — остановилась Эля. — Ты полагаешь, что сюда могут придти румыны? Какая чушь? Папа говорит, что румыны без немцев воевать не станут. А у нас с немцами договор… Борис махнул рукой, проворчал:

— Какой договор! Дядя говорит, подотрутся немцы тем договором, дай им только срок, — и пошел вперед. Эля в полном смятении засеменила следом, дернула за рукав.

— Давай я папе скажу, чтобы он поговорил с областным начальством, те наведут порядок в вашем селе, — предложила девушка.

— Что ты, не надо, еще хуже будет! У нас те, кто жаловался, уже исчезли из села, — всполошился парень. Присели на садовую лавочку, посидели, помолчали. Борис носком туфли чертил на песке замысловатые фигуры. Эля задумалась над услышанным.

— Зря ты ругаешь колхозы, — сказала она. — Их создают для блага самих крестьян. В нашей области, колхозы создали еще двенадцать лет назад, — удрученно проговорила Эля. — И никто не жаловался. Все вступали добровольно.

— Ага, добровольно! Рассказывал мне дядя о добровольности. Знаешь, сколько людей в Одесской области в Сибирь загнали? И в нашем селе тоже многих сослали? Дяде Ионе, двоюродному брату отца, дали десять лет лагерей. За что?!

— За что? — переспросила Эля.

— За то! Дядю Ион лавку свою имел, не хотели признавать закон о национализации! В ней сейчас дядя Фанел работает простым продавцом. А крестьян у нас сослали потому, что лошадей и коров лишних имели! Вино давили и продавали. За то, что уполномоченным рылом не понравились! — вскипятился Боря.

— Я расспрошу об этом папу. А ты что же, теперь против советской власти будешь выступать? — с внутренним страхом спросила Эля, вдруг парень скажет: — «Конечно!». Он только рукой махнул.

— Да причем здесь советская власть! При любой власти жить можно, если в ней правители нормальные, — с досадой высказался Боря. — Нам бы председателя толкового, да парторга убрать. Жили же раньше без руководящей и направляющей. А то не знаешь кому подчиняться, то ли председателю, то ли парторгу. Мама настояла, чтобы я все же поехал, доучился. Будет в нашей семье хотя бы один грамотный. Полгода осталось до каникул. А там еще год и в военное училище пойду.

— Ты можешь не поступить, — тихо сказала Эля.

— Почему? — удивленно спросил парень и уставился на нее своими темными глазищами.

— Ты плохо говоришь по-русски, а пишешь еще хуже. У тебя ошибки в каждом слове. В училище принимают с десятью классами, в некоторых случаях с семилеткой тоже берут, — пояснила Эля.

— Может, я попаду под некоторый случай, — удрученно проговорил парень. — Мне еще год учиться, подтяну русский.

Эля промолчала, не стала говорить, что вряд ли примут парня в военное училище не потому, что плохо говорит по-русски, его отец подпадает под подозрение в частной деятельности, то есть, считается кулаком. Да и дядя сидит как контрреволюционер. С такой «родословной» в военное училище не принимают. Со слов Бориса она знала, он в селе окончил румынскую четырехклассную гимназию, дальше повышать образование можно только в районном уезде или в Кишиневе. Почти никто не уезжал из села по окончании гимназии. Румыны не очень поощряли образование молдаван, которых они считали людьми второго сорта. Правда, евреев, гагузов, украинцев и прочих инородцев румыны не любили еще больше, тем вообще доставались самые грязные и тяжелые работы. Молдаване работали на виноградниках и полях, которые принадлежали богатым румынам и местным богатеям. И только незначительная часть молдаван имели свой клочок земли, на котором выращивали виноград. Такой клочок земли имела многодетная семья родителей Бориса. Каждую осень они собирали урожай винограда, давили его прессом, делали вино на продажу.

Борис почесал затылок, словно впервые услышал, что плохо говорит по-русски, и принимают в училище после десятилетки. Ему к приезду в Одессу уже исполнилось семнадцать лет, для школьника он переросток.

— Да? Может быть, ты со мной еще и русским языком займешься? — спросил парень. — Я тебя в румынском подтяну, ты меня по-русски научишь.

Эля улыбнулась.

— Зачем мне нужен румынский. Он мне явно никогда не пригодится. Заблуждается твой папа, русские никогда не допустят румын в Одессу, — мягко проговорила она, и положила ладонь на его руки. — А тебе, конечно, я помогу. Ты приходи, Боря. И русским позанимаемся, главное, не бросай музыку. Ты очень талантливый. На слух ловишь очень сложные пассажи.

И Борис опять начал вечерами приходить в дом к Элиным родителям. Мать его воспринимала, как доброго товарища дочери, привечала его. Отец редко видел его в своем доме, Борис всегда старался уйти до того, как отец Эли возвращался с работы.

Весна в Одессе наступает рано. Море еще по-зимнему шумит, а по улицам разливается тепло, цветут акации и каштаны. К выпускному вечеру Эля и Борис готовились втайне от одноклассников. Мало кто из учителей знали, какое именно произведение они хотят сыграть на выпускном вечере. Эля с Борисом решили сыграть «Неаполитанский танец» Чайковского, а если вызовут на «бис», еще и Брамса. Седьмой класс считался выпускным. Готовились самозабвенно, всем соседям давно уже надоел и Чайковский, и Брамс, они спрашивали мать Эли:

— Та кода ж ваша девочка поедет играть на нервы в Киев або даже дальше?

— Потерпите, немного осталось, — виновато улыбалась мать.

Из уважения к отцу инженеру соседи не проявляли явного неудовольствия.

И все же сыграть на выпускном вечере им не удалось. Как-то так случилось, что после экзаменов вечер отложили, а там стало уже и не до вечеров.

Известие о начале войны ошеломило многих, трудно было поверить, что в этот теплый летний день где-то гремят орудия, гибнут люди. На СССР вероломно напала Германия, а на Бессарабию обрушились немецкие и румынские войска. Одесса в первый день замерла, шли разговоры, что война ненадолго, это вовсе и не война, а военный конфликт на границе, который быстро затихнет. Однако уже на второй день стало известно, бомбили все приграничные города, и даже Киев. Одесские жители не сразу ощутили ужасы войны. Строили оборонительные укрепления, призывные пункты работали чуть ли не круглые сутки, город притих, объявили комендантский час. Началась эвакуация немногих предприятий, в городе военных заводов не было, эвакуировали гражданское население, ценности из музеев, документы партийных и силовых органов. И только через месяц на город посыпались бомбы из пролетающих немецких бомбардировщиков. Люди вначале не поняли, с любопытством смотрели на завывающие незнакомые силуэты самолетов. Только когда бахнуло, посыпались стекла и осели два дома, люди кинулись врассыпную. С черноморских кораблей ударили пушки, все загрохотало, заволокло дымом и пылью, люди окончательно поняли: в их дом пришла война, которую на границе не остановили. В газетах, листовках и по радио сообщали: дунайская флотилия ведет героическую оборону советских рубежей. «Не отдадим ни пяди советской земли!» — гласили листовки. В газетах писали, как мужественно сражаются советские солдаты, наши самолеты бомбят румынскую Тульчу, Галац. Жители приграничного Измаила держат оборону от превосходящих сил противника. К военкоматам и сборным пунктам по-прежнему шли мужчины разных возрастов. Отец Эли неделю назад уехал в командировку на восток, за день до начала войны он звонил, справлялся о здоровье мамы, Элиной бабушки, которая накануне заболела. А теперь, когда прошло три дня, о нем ничего не слышно. Эля спрашивала маму, как им быть, если война придет в Одессу: уезжать или оставаться? Родители Эли до последнего надеялись, что приедет муж и решит, как им поступить. Тринадцатого августа из Одессы на восток ушел последний эшелон, муж и отец не появился. Ждали, и не дождались.

— А как же папа? — говорила мама, все оттягивая отъезд. — Он приедет, а нас нет.

— Его же могут мобилизовать на фронт? — выстраивала догадки Эля.

— И не звонит… — вставляла с горечью бабушка.

— Мама, линия перегружена военными, тут не до частных разговоров, — оправдала мужа мать. — Вряд ли его мобилизуют. Он инженер, он нужен здесь, на заводе. Война в Одессу не придет. Все закончится на границе, — уверено говорила мать. Однако связь с остальным миром прервалась, только военные по своим каналам могли дозвониться в Киев или Москву. Всех трудоспособных жителей мобилизовали на рытье траншей и окопов. Строили линию обороны. Мать Эли мобилизовали, несмотря на ее слабое здоровье. Элю тоже хотели отправить на рытье противотанковых траншей, посмотрели на ее хрупкое существо, мать настаивала на другой для нее работы, поскольку девочка пианистка и ей нужно беречь пальцы. Элю отправили на курсы санитарок, одновременно учили стрелять из винтовки и метать гранаты. На случай, если придется обороняться всем городом. Винтовка тяжелая, Эле едва хватало сил передернуть затвор. С гранатой управляться легче, выдернул кольцо и кидай подальше от себя в сторону противника. Однажды она кинула, да не докинула. Граната ударилась в бруствер и скатилась назад в окоп. Хорошо, что граната учебная, инструктор долго ее материл, подобных слов Эле ранее слышать не приходилось. Зато перевязывать раны она научилась быстро. Однажды мать вернулась со строительства оборонных траншей на вторые сутки. Бабушка и Эля извелись от неизвестности. Когда она появилась на пороге вся в глине и болотной жиже, измученная, и как то враз постаревшая, они кинулись к ней с расспросами, подозревая, что румыны прорвали оборону. Едва мать пришла в себя рассказала:

— Ой, мы там такое пережили, — прижала она руки к груди. — Недалеко от нас высадился немецкий десант в форме красноармейцев. Мы поначалу думали: наши! Прибыли нам на подмогу. А они как начали расстреливать всех вокруг, тут только красноармейцы и смекнули: дело не чисто. Мы все в грязь попадали, накануне дождик прошел, кому-то не повезло, погибли не на передовой. Десант, конечно, уничтожили, страху натерпелись, упаси Господи!

Борис не приходил, стало не до музыки. Эля встретила его на «Привозе». Он помогал дяде в лавке.

— Ты воевать пойдешь? — спросила девушка. — Ты же хотел быть военным. Как раз выпал случай проявить себя. Потом легче будет поступить учиться дальше.

Борис замялся.

— Я ходил в военкомат, меня не взяли, — неуверенно проговорил он. — Сказали, нет восемнадцати. Велели погулять. Мне в декабре исполнится восемнадцать, — напомнил он.

В разговор вмешался дядя, он стоял у двери, подозрительно смотрел на девушку:

— Какой из ёго вояка, пусть сопли утрёть вначале! — зло проговорил он. — Да и против кого воевать?! Ладно бы то немцы! А то румыны! Они нам не чужие! — смело заявил он.

Теперь мало кто боялся органов НКВД. Им не до местных, сами успели разбежаться, кого призвали на фронт, кто-то успел сбежать на восток. В городе в открытую стали высказывать свои мысли и пожелания бывшие белогвардейцы, царские офицеры и нижние чины бывшей Российской императорской армии.

— Я домой поеду, — нагнув голову и очерчивая носком ботинка черту по пыли, проговорил Борис. — Родителям помогать надо.

— Туда же могут прийти румыны? — сказала Эля, как бы предостерегая друга от опрометчивого шага.

— Ну и что! Жили мы уже под румынами, знаем. Они могут и сюда прийти.

— Нет, сюда они не придут. Красная армия не допустит, — уверено проговорила девушка. Дядя сплюнул, пошел в лавку.

Боря набычил шею, пожал плечами. Из глубины лавки его окликнул дядя:

— Хватит лясы точить, иди работать!

Боря мотнул головой.

— Я пойду. Пока! Когда все уляжется, я зайду.

— До свидания, Боря. Береги себя, — посоветовала Эля.

Он покивал головой, повернулся и медленно пошел в глубину лавки.

И сколько потом Эля не приходила на рынок, заглядывала в лавку, Бориса не видела. Все же уехал к родителям, — решила она. Два месяца она не видела его. Борис появился в Одессе, когда бои шли уже на подступах города. Часть войск эвакуировали морем. Стал всем ясно, город не отстоять. Парень зашел в подъезд, где жила Эля, звонок в квартиру не работал, он постучал. Из-за двери послышался женский голос:

— Кто там?

Борис узнал голос матери Эли, отозвался:

— Это я, тетя Нина, Борис. Эля дома?

Мать приоткрыла дверь, выглянула.

— Здравствуй, Боря. Эля пошла в музыкальную школу. Она вместе с преподавателями дежурит на крыше, сбрасывают вниз зажигалки. Или охраняет инвентарь от мародеров, — пояснила женщина.

Борис поблагодарил, сказал, он зайдет в школу. Он, действительно, пошел в школу, удивился перемене, произошедшей во всем городе, со школой в частности. Многие стекла в окнах выбиты, кое-где заставлены фанерой и досками, дверь еле держалась на петлях. Некоторые дома разрушены от авиабомб, которые сбрасывали самолеты. Внизу его остановил старенький преподаватель, принял за очередного любителя забрать, что плохо охраняется.

— Вы куда, молодой человек? — строго спросил он.

— Мне бы Райнову увидеть, — проговорил Борис, не очень уверенный, что она могла бы оказаться здесь. Не дело хрупкой девушке заниматься охраной.

— А, это к Эле, — и крикнул кому-то вглубь коридора, чтобы позвали Райнову.

Эля вышла сразу же, крайне удивилась, увидев Бориса.

— Ты почему вернулся?

Борис показал ей на лавочку, предлагая присесть. Они сели перед большим увядшим кустом сирени, осень вступала в свои права. Листья на тополе, стоявшем по ту сторону дороги пожухли, только платаны лениво шевелили листьями, словно они сделаны из жести. Небо по-осеннему темно синее, кучевые облака наступали на город.

— Так почему ты вернулся? — повторила вопрос Эля.

— Тебя хотел увидеть, — усмехнулся Борис, и именно в кривой улыбке она почувствовала, он врет. Хотя как приятно услышать, что он вспоминал, думал о ней, ради нее приехал в Одессу, которую неизвестно: удержат или не удержат красноармейцы. Хотя если уже приступили к эвакуации красноармейцев морем, понятно: не удержат.

— В твое село пришли румыны? — спросила Эля.

— Пришли, — кивнул он.

— Ты почему не остался?

— Евреев и цыган румыны расстреливают или ссылают в лагеря. А у меня в крови течет цыганская кровь. А еще меня хотели мобилизовать. Отец велел переждать у дяди, — нехотя пояснил Борис. Эля недоуменно воскликнула:

— Да сколько в тебе той крови! И кто об этом знает, если ты сам не расскажешь! У многих молдаван в крови течет цыганская кровь, что же полстраны расстреливать? Румыны и сюда придут, куда ты дальше побежишь?

Борис криво усмехнулся:

— Ты говорила, румыны сюда не придут, — напомнил он.

— Говорила, — согласилась Эля. — Кто знал, что так все повернется. Наши утверждали, если нападут, будем драться на их территории. — Вздохнула. — Как оказалось, займут они город. И как ты дальше? — взглянула она на парня.

— В городе легче спрятаться. Некоторое время у дяди перебуду, а там посмотрим, — излишне уверенно произнес он. — Вы, почему остались? — имея ввиду ее семью, спросил Борис.

— Нам некуда ехать. Сначала ждали папу, потом пути отрезали. Папа так и не объявился, мама и бабушка очень переживают. А что будет с твоими родителями, если узнают, что ты сбежал на нашу территорию?

— Румынам не скажут, где я. И что нам румыны? К нам вернулись прежние хозяева, они родителей знают, не тронут. Меня молодого, они могли бы призвать в их армию, а я не хочу за них воевать. Договорились, если что, я уехал в Бухарест.

— Так тебе же нет восемнадцати? — напомнила Эля.

— Они на это не смотрят. Винтовку в руки и вперед.

— А прежнее начальство, которое ты так ругал? Они остались в селе? — расспрашивала Эля.

— Зачем им оставаться? Они на фронт ушли. Парторг у нас местный, его по годам не взяли, он еще при румынах воду мутил, в тюрьму сажали. Теперь по законам военного времени — расстреляли, — равнодушно проговорил он, словно расстреляли не человека, а ворону на дереве.

— Как?! Без суда? — округлила глаза девушка.

— Какой суд?! Война ведь! Вывели за огород и расстреляли.

В его голосе Эля не уловила сожаления. В душе оправдывала его, друг за эти два месяца успел насмотреться столько дикости, столько мертвых тел, что расстрел одного человека уже не вызывает в нем никаких эмоций.

— Мерзость какая! И что ты решил? Будешь прятаться или сражаться в рядах Красной Армии? — допытывалась Эля.

— Не, не буду. Не за кого сражаться. Что большевики, что румыны, хрен редьки не слаще, — с миной недовольства на лице мотнул он головой. — Мне же еще нет восемнадцати, — напомнил Борис.

— Кто сейчас в этой круговерти будет спрашивать о годах, ты вон, какой здоровый. Чем же ты будешь заниматься? — Эля не могла понять истинной причины появления Бориса в Одессе. Уйти с отступающими войсками он не хочет. Воевать на стороне румын тоже не желает.

— К дяде Фанэлу в лавку пойду, помогать буду, — буркнул он. — Дядю не тронут. До революции у него тоже была своя лавка. Дядя Фанэл посмотрел на дядю Иону, понял, все равно отберут. Лучше добровольно отдать. Теперь лавка опять может стать его. Румыны поощряют частную торговлю. Возвращают прежним хозяевам их добро, которое большевики отобрали.

— С чего ты взял? А вдруг — нет? — попыталась переубедить она парня.

— Румыны торговать разрешают, — упрямо повторил Борис. — У нас в село вернулись прежние хозяева, открыли свои лавки, которые ранее ихними были, — угрюмо доказывал свою правоту Борис.

Замолчали, каждый думал о своем.

— Не знаю, как мы будем жить, — со вздохом промолвила Эля.

— Посмотрим, — не очень уверено проговорил Борис. — Ты сюда, в училище не ходи, — посоветовал он. — Все равно ничего не убережете. А ты вон, какая хрупкая. Еще по голове настучат.

— Жалко ведь. Играть не умеют, а воруют.

— Знамо дело, на продажу.

— Ты скрипку забросил? — покосилась на него Эля.

— Не до музыки сейчас, — отмахнулся парень.

Эля повернулась к Борису:

— Ты прав. Неудобно играть, когда вокруг столько горя. На моей улице соседа напротив нашего дома в порту бомбой убило. Попал по бомбежку. Жена так рыдала.

— У тебя одного соседа, у нас треть села расстреляли, — хмыкнул Борис.

— За что?! — удивилась Эля, она все не могла свыкнуться с тем, что так равнодушно можно говорить о гибели невинных людей.

— За все! Кто коммунистам помогал, или сопротивление оказывал, у кого дети с большевиками ушли, кто в ополчение записывался. На некоторых соседи донесли… — нехотя пояснил Борис и замолчал. Ковырял каблуком разбитый асфальт.

— Как ты перешел линию фронта? — спросила Эля.

— С трудом. Сначала чуть не попался румынам, потом немцам, от русских уходил плавнями.

— А от русских зачем? Ты же сюда, к нам, шел? — удивилась девушка.

— Так они и поверили бы, что я не шпион. Там такое твориться, разбираться некогда. К стенке сразу ставят и весь спрос.

Эля увидела, как пожилой преподаватель покинул здание школы, на смену ему пришла тоже пожилая преподавательница сольфеджио. Борис проследил за взглядом девушки, состроил гримасу:

— Тоже мне: охраннички… — взглянул на Элю, поперхнулся, проговорил: — Зря вы, ничего не убережете. Придут немцы или румыны, им все достанется.

Расстались как-то холодновато, какая-то недосказанность осталась между ними.

Фронт приближался вплотную к городу. Залпы фронтовых зениток, уханье пушек с кораблей вызывали дребезжание стекол в окнах, немецкие самолеты бомбили порт и заводы. От взрывов прятались в подвале. Затем сообразили, если дом рухнет, они из подвала не выберутся, будут погребены заживо. Стали прятаться в высохшей сливной канаве. Бабушка махнула рукой, при бомбежках не выходила из дома, сказала, если суждено погибнуть, то лучше в собственном доме. 5 августа фронт вплотную приблизился к пригородам Одессы. Казалось, еще три, четыре дня и город падет. Однако, шла неделя за неделей, город не сдавался. Защищали город не только регулярные части отдельной приморской армии и матросы военно-морской базы, но и ополченцы, жители Одессы. Немцы были очень недовольны боевой выучкой румынской армии, которая не могла сломить сопротивление по сути одесских ополченцев, их армию отвели на переформирование, в бой вступила немецкая армия. Вскоре стрельба началась в самом городе. Отступающие части Советской армии уходили из города, многих эвакуировали морем, немцы нещадно бомбили корабли с отступающими воинами. Военный инструктор последний раз собрал ополченцев, оставшихся стариков и женщин, сказал, чтобы все расходились по домам, забрали с собой оставшиеся винтовки и гранаты, чтобы они не достались немцам и румынам. Винтовка для Эли оказалась тяжеловатой, да и не нужна она девушке, в свою сумку она положила две гранаты, да и то, чтобы не огорчать инструктора отказом, с ними пришла домой. Мать увидела, дочь достает из сумки гранаты, удивилась:

— Зачем ты приперла их домой?

— Пускай будут. Мало ли как сложится, — упрямо возразила Эля.

— Если найдут их у нас, беды не оберешься, — заметила бабушка.

— Я их спрячу.

Она положила гранаты в чулан, сверху заставила их всяким хламом. Вскоре и забыли о них, не до гранат стало.

16 октября румыны вступили в город. Горожане поговаривали: румыны не смогли бы взять город, если бы не помощь немцев. Что крайне удивило Элю, и не только ее, она видела, как некоторые граждане восторженно встречали входившие в город части, бросали под ноги цветы. Только спокойная жизнь в городе не наступила. Через несколько дней город потряс взрыв огромной силы. Многие ходили смотреть на развалины румынской комендатуры. В этом же здании при прежней власти располагалось местное НКВД. Его заняла румынская военная администрация, в нем же находилась сигуранца, аналог немецкого гестапо. На рынке шептались, погибло много военных, в том числе два генерала, поскольку в этот день в комендатуре шло совещание. Кто подложил бомбу сомнений не вызывало, не могли понять, кто и как проник в здание со взрывчаткой. Только через много лет выяснилось, перед свои отступлением советские военные заложили взрывчатку с механизмом, который позволял по радиосигналу привести его в действие. Эля не ходила смотреть на развалины, там и так все вокруг оцеплено. Да и не вызывало это событие в ней любопытства. На кухне с мамой и бабушкой обсудили этот случай, и тут же забыли. Словно в ответ на взрыв, на следующий день на домах и заборах развесили листовки, в которых предписывалось всем евреям города явиться с вещами к городской тюрьме. Многих евреев сгоняли силой, вновь созданная полиция из числа одесских добровольцев и румын ходили по адресам, уводили евреев всей семьей. Не щадили ни малолетних детей, ни стариков, ни пожилых женщин. Евреев выстраивали в колонны и гнали пешком в сторону поселка Дальника. Концлагерь организовали также у села Богдановка, куда сгоняли пленных красноармейцев.

Конец ознакомительного фрагмента.