Эхо тишины

Братья Ют

Всё меняется, когда девочка приходит в себя после аварии. Её жизнь не будет прежней. Как принять мир, где приходиться перемещаться на инвалидном кресле? Строгая мать, растяпа-отец, неверные друзья. Лишь сестра остаётся рядом. Она – та нить, что не даёт погрузиться в пучину безумия.Группа незнакомцев неизвестным образом оказывается на таинственном лайнере. Как выжить и как выбраться? Лишь мальчик Генри знает ответ.Что связывает две, казалось бы, такие разные истории?

2.2

Помещение называется «кают-кампания». Почти ничего нет из мебели. Большой круглый стол, деревянный и старый, много тяжёлых, но мягких стульев — занято лишь восемь. Очень тёмный ковёр, который вначале показался мальчику чёрным, но оказался бардовым. Наглухо закрытая железная дверь и ил-лю-ми-на-то-ры. Сложное слово для восьмилетнего разума. Однако Генри обещает себе, что потренируется произносить его правильно и быстро.

— Мои часы стоят с самого начала. Не получается завести. А настенных здесь нет. — Это вновь Джордж подаёт голос.

Росс смотрит на свои руки. Не знает, что сказать, ничего не всплывает в памяти о первых минутах здесь. Это пугает. Но в его голове всплывают другие события.

— Я помню, что мне дали, наконец, отпуск. Помню, Кэрол, как пришёл домой пораньше, чтобы тебе сказать. Тихо вошёл через заднюю дверь, хотел сделать сюрприз, но не получилось, потому что в гостиной было полно народу. Пахло пирогом из тыквы, по рецепту твоей мамы. Даже раздеться не успел. Сидели Флемминги и учительница Генри. Ещё тот тип, как его звали? А, да, Фишер, психолог. Вид был у всех встревоженный. Случилось какое-то несчастье в классе. Нет-нет, не с нашим Генри, не смотри так! Просто сын Флеммингов кинулся на девочку и искусал в кровь, даже ухо отгрыз. А Генри не видел ничего, только следы в классе и как того малого увозили санитары. Не помню, как звали пацана. Ты помнишь, Генри, сынок?

— Нет, папа, — едва дыша, отвечает мальчик. Он и правда не помнит ничего такого. В его голове только начинает вырисовываться страшная картинка происшедшего в классе, но он отмахивается от неё легко, как только может детский ум, и погружается в чтение.

— Знаешь, дорогой, я тоже не могу ничего сказать… Это когда было?

Росс не отвечает, думает. Ответ не приходит, ни дата, ни месяц. Года тоже нет. Время словно давным-давно исчезло с лица мира.

Тишина расползается по углам, как хозяйка помещения. Слишком часто они молчат, но ничего не могут поделать с этим. Всё время приходится собираться с мыслями, чтобы не потерять нить и без того сложного разговора восьми уставших людей.

Кэрол искренне старается, но ничего не идёт в голову. Мелькают какие-то намёки: запахи, смутные силуэты, возможно, и правда, Флеммингов, ещё она припоминает, как хотела рыдать, но не может никак осознать причину. Может, горькая обида? Да, нечто похожее…

— А у меня как раз заканчивались последние экзамены, — задумчиво тянет Алекса. — Да, лето было в самом разгаре. Чётко помню, как сдавала последний экзамен по Лексикологии. Я оставалась одной из последних в аудитории, и наш учитель мистер Уоллош всё время поглядывал на часы. Когда он двигал запястьем, то солнечный зайчик бил мне прямо в глаза — так неудачно я сидела. Потому и сосредоточиться не могла! Какой-то парень в очках как раз ответил на твёрдую «тройку», только меня такая оценка не устраивала, вот и сидела до последнего. — Задумчивая пауза. — Не могу вспомнить, как звали одногруппника в очках… «Китти, к барьеру», сказал он. Мистер Уоллош всех девчонок так называл. Старый хрыч, хотя по внешности не дашь больше пятидесяти. Он вообще мужик классный был. — Алекса тепло улыбается, оглядывая присутствующих. — Я вышла, коленки трясутся, ладони мокрые — жуть! А он так посмотрел и сказал: «За проявленные смелость и общую эрудицию в течение семестра, а также же за особую выдержку, чтобы досидеть до конца экзамена, объявляю благодарность! Можете идти, «пять». Уже на улице я поняла, как обидно было всё выучить и не ответить. На часах было без пяти четыре.

— А сейчас? — спрашивает Джордж с явной симпатией. — У меня нет своих.

— Одиннадцать ровно. Не знаю, правда, утро или вечер.

Оливия вскакивает, упирается в столешницу и осматривает всех по очереди.

— Вы что, всерьёз думаете, вся эта чушь нам поможет? Вы тут ещё детские фотографии сядьте пересматривать! Не в обиду, малыш. Знаете, что помню первое здесь? Вот этот долбаный ковёр! — Она показывает пальцем на пол. — Я тут валялась почти под столом, а эта дрянь, ворс, щекотал мне нос. А знаете, чем он пахнет? Ничем! Даже запаха пыли нет, будто его тут надраивают каждые полчаса. Если вам это не кажется странным, что вы решили посидеть и пообщаться на отвлечённые темы, то даже не знаю, чем вас удивить. Хотя, нет, знаю! Это чёртов круизный лайнер, на который, я уверена, никто из нас не покупал билетов! А ещё заваренные люки, закрытые двери и полное отсутствие людей. Дьявол, я даже не понимаю, мы движемся, или нет!

— Честно сказать, я, э-э, не ощущаю качки. В кино видел, ну-у, что какое бы большое ни было, эм, судно, если оно на воде, даже теплоход, всё же качает. Ну, на волнах. А тут… ничего. То есть, вообще ничего.

— Молодец, Джорджи, милый, — сладко воркует Оливия, но затем её нервный тон возвращается: — Такие лайнеры просто огромны. Эта гигантская махина, может, вообще уже потонула, да мы не в курсе. У нас как-то проходили съёмки на таком, и тут сотня человек может неделю бродить, да так и не встретиться друг с другом. За пару дней фотосессии прокляла всё на свете и своего агента в придачу. Этот идиот Артур, голубок недообрезанный, пошёл за водичкой, и отыскали его только к вечеру. Сидел и плакал в каком-то машинном отсеке, весь в соплях и мазуте. Я думала бросить его прямо там, может быть, мужика себе хоть нормального найдёт.

— Что значит «недо-об-резаный»?

Вопрос Генри остаётся без ответа.

— Так вы у нас модель, Оливия? — Итана совершенно не трогает её тон. Будто и не стоит она сейчас с горящими глазами и дрожащим голосом.

— Да, что б вы, знали, чёрт вас задери!

— Тише, Оливия, хватит ругаться при моём сыне, — требует Росс, слегка повышая тон.

Эрик тоже поднимается.

— Эх, ладно, котятки, всё-всё, я спокойна. Нужно было просто выплеснуть немного эмоций. Да, всё бы за сигарету отдала, даже себя. — И сама же смеётся.

— Ну, так расскажите о своей особе, мисс Оливия, — просит Итан спокойным тоном.

— Нечего толком рассказывать. Работала моделью, последнее время контрактов нет. Отдыхаю и набираюсь сил, сидя здесь с вами, перед очередной попыткой покорения обложек глянцевых журналов.

— Поделись своей историей, может, это как-то поможет прояснить ситуацию! — Это уже Алекса. — Я вот во время рассказа хоть что-то вспомнила.

Оливия задумывается.

Нарастающий рокот, похожий на тот, что издаёт ракета во время взлёта, вот только извергает его нечто живое, перерастает в глухой гул и прокатывается по всему помещению. Рождённый где-то за пределами доступного горстке людей пространства, звук становится всё громче, достигает высшей точки именно здесь, в кают-кампании. Затем также беспрепятственно отправляется обратно в недра корабля.

Все боятся шевелиться. За столом теперь восседают не людские фигуры, а лишь глаза. Только они смеют шевелиться, перебегая от одного недвижимого лица к другому. Мальчик зажмуривается и старается задержать дыхание.

«Мамочка!». Вроде, он произнёс это вслух?

— Тише, малыш. Всё… хорошо…

Проходит несколько томительных секунд, и Генри решается поднять веки. На лицах написана единая эмоция ужаса, но никто не смеет двинуться. Он поворачивает голову, и глаза его раскрываются от удивления. Мама жмурится!

«Она, что, тоже боится? Такого просто не может быть! Как это так, мою мамулю напугали какие-то звуки?!» Душа Генри оказывается в таком смятении, какого ещё не случалось за долгие восемь лет. Первые восемь лет его жизни. Однако с мыслью, что его любимая мама, судя по всему, мало отличается от остальных напуганных персонажей этого фильма ужасов, к мальчику приходит некий необъяснимый покой. Чистая детская душа устанавливается в шатком балансе, а маленькое сердечко не спеша замедляет биение.

Генри глубоко вздыхает. Он смотрит на папу — тот сосредоточен. Мальчик совсем успокаивается. Папа не предал.

— Тшшш, без паники, — негромко говорит Джордж. Не понятно, кого именно он пытается утешить. — Я немного читал о кограблях. Я знаю. Такой звук — обычное дело. Давление. Да, да, оно. Давление на когрпус. На балки, такие балки, они идут свегрху вниз. Называются… называются…

— Шпан-го-у-ты, — вдруг подсказывает Генри. И невольно улыбается.

Джордж поворачивается к мальчику. Его рассеянный взгляд вдруг становится серьёзным, он хмурится, затем фальшиво лыбится в ответ. Застёгивает верхнюю пуговицу рубашки со словами:

— Да, малыш, действительно. Шпангоуты. Давление на металл вызывает такой жуткий звук. Бояться нечего.

— А я совсем не испугался! — с вызовом отвечает Генри.

— Ты мой маленький храбрец. — Кэрол обнимает сына за плечи. — Да, ты совсем ничего не боишься.

Мальчик оглядывает всех — кажется, многие верят. И он сам верит. Хорошо, когда взрослые могут дать объяснение и призракам в шкафу, и монстрам под кроватью, и демонам в подвале.

Росс встаёт:

— Мы все знаем, что дверь закрыта отсюда, изнутри, а люки намертво привинчены. Нам ничто не угрожает.

Они понемногу расслабляются. Ёрзают на стульях, кто-то кашляет, кто-то стучит пальцами по столу. Все возвращаются к жизни. Оливия продолжает жмуриться и обнимает себя за плечи, тяжело дышит.

— Я слышу… слышу, да, гул двигателей! — внезапно громко говорит Джордж. — Мы движемся, эм, плывём!

Все прислушиваются.

— И ты только сейчас это расслышал? — Итан кажется спокойнее всех. — Пожалуй, это первое, на что я обратил внимание с самого начала. Насмотрелся и наслушался моторов за двадцать восемь лет автомобильного бизнеса. Однако работающий двигатель, не означает, что мы куда-то движемся…