Дым. Рассказы

Бранко Хмелич

Рассказы о простых людях, живущих в очень непростые времена (конец 70-х – середина 90-х прошлого века). Люди разные, истории разные, но всё объединяет атмосфера времени – смутного, изменчивого, часто враждебного, иногда откровенно абсурдного. Кто-то преуспел, кто-то опустился, кто-то вообще не заметил никаких перемен… Но они есть, они вторгаются в жизнь, переворачивают судьбы, потому что неумолимо меняется весь мир вокруг. Книга содержит нецензурную брань.

Тишина

«Если я кажусь свободным, то лишь потому, что всё время бегу».

Джимми Хендрикс

Мне раньше часто снился океан. Не уверен, но вроде бы началось это, когда был я в армии… А служил в самом центре огромной чёрной пустыни; жара там превосходила всякое воображение. И посему солнечный удар считался в нашей части делом как бы вовсе обыденным, привычным — в особенности, после интенсивной строевой подготовки, приключавшейся с угрюмой неизбежностью всякий раз, как ротный наш хватит лишку (а хватал он его частенько)…

И вот однажды, отлёживаясь очередной раз в медпункте, я обнаружил в прикроватной тумбочке невесть кем забытый библиотечный томик В. В. Маяковского. Содержимое армейской библиотечки нашей, как было тогда заведено, отличалось крайней идейной отточеностью, так что выбор был невелик; но как раз Маяковского я вполне уважал, и принялся читать. Наткнулся вот на эти строчки, помню их до сих пор:

Я с ношей моей

Иду спотыкаясь

Ползу дальше на Север

Туда где в тисках бесконечной тоски

Пальцами волн вечно рвёт грудь океан-изувер

Я добреду усталый

В последнем бреду

Брошу вашу слезу

Тёмному богу гроз

У истока звериных вер

В. Маяковский, 1913

Тогда, мне кажется, оно и началось.

Океан являлся мне не так, чтоб слишком уж часто, однако вполне регулярно. И всякий раз представал иным… во сне. В жизни я никогда океана не видел, да и навряд ли уж доведётся.

Я так мечтал

увидеть

Его солёные просторы

И облака висящие над ним свинцово

И клочья пены у подножья скал

Так долго так мучительно мечтал…

Удивительным образом сны эти действовали на меня: они дарили ощущение, которое словами непросто передать… Чем-то похоже на свежий бриз… Переполняя лёгкие, он вызывал нечто вроде лёгкого опьянения, беспричинной, искрящейся радости — от странного чувства какой-то полной, всеобъемлющей свободы. И чувство это сохранялось ещё некоторое время после пробуждения, пусть ставшее значительно бледнее наяву, но всё же!

2.

Впрочем, глупости всё; дело не в этом. А дело в том, что с недавних пор всё изменилось. Нет больше океана, не вдыхаю я во сне солёную свежесть его дыхания; не просыпаюсь от злобного крика чаек. И снится мне теперь (вот уж с год, наверное) какой-то город. Понятия не имею, существует ли он вообще и если да — то где расположен… более того, даже когда. Я вообще знаю о нём совсем мало — но в то же время и поразительно много. Мне известно, что называется город Масхарт; однако затруднюсь определить и часть света, и страну, и даже язык, на котором здесь говорят (и который во сне я превосходно понимаю, а наяву не могу припомнить ни слова на нём)… Только название. Масхарт.

Впрочем, о городе я успею ещё рассказать; в конце концов, это всего лишь сны, не правда ли? Так что начну я, пожалуй, совсем с другого — а именно…

…да пожалуй, с того, как однажды ночью, где-то с год назад, валялся я, мучаясь привычно бессонницей, и смотрел фильм, фраза из него так врезалась мне в память, что, скорее, забуду свой океан, но с этим, уверен, буду жить до самого конца…

«Это как трещина в твоём рассудке — ты чувствуешь: что-то не так, однако не можешь понять, где и в чём. При этом ты точно знаешь, ты уверен: с миром что-то происходит… Сейчас, вот теперь — но ты не способен понять, что именно… Это растёт, ширится… Ты знаешь, о чём речь?»

Я знал. Ещё как знал! Только у меня не было (и по-прежнему нет) простых ответов, как у героя того фильма. Мир менялся, я это чувствовал, но ни черта не мог ни в чём разобраться… даже в себе самом. Но мир изменился и продолжал меняться, уж это точно.

И кажется, тогда же мне приснился сон о городе, от которого остался теперь в памяти лишь обрывок; впрочем — самое как раз важное, я думаю.

Угрюмо.

Это слово будто пропитало город — весь, от весёлых некогда трущобных цветастых кварталов до сине-зелёных мраморных плит набережной под свинцовым небом, мутно неверным в часы утреннего прилива и до сумерек, когда приходил отлив. Приливы, отливы… День. Ночь. Всё шло вроде бы той же неизменной чередой — но во всё, во всё

вжилось / впечаталось / впиталось / проникло угрюмо

…И ещё одно слово неизменно приходило на ум:

Скорбь

Не совсем понятно — какая, о чём или о ком, и почему, но — скорбь

Слово возникало в голове непроизвольно, исподтишка, вкрадчиво… И — Угрюмо.

Всегда бывает много тяжелее, когда нечто привычное и милое сердцу, а паче того — некто, кого привык считать незыблемо существующим в твоей жизни, реальным, как сама она, внезапно… Нет, не умирает — меняется.

Меняется странно, чтобы не сказать даже страшно, и уж во всяком случае, — страшновато. Куда легче вынести, когда он просто уходит, уходит попрощавшись или нет, навсегда или на время, по какой-то причине или без неё… Но нет его больше в твоей жизни, и нет этого кошмара: жить с ним и дальше, не с таким. Вроде бы и с ним же, но каким-то непонятно другим… Чужим. Даже чуждым вдруг. Вот что по-настоящему страшно.

Да, мир изменился и продолжал меняться… Иногда плавно, почти незаметно, иногда же — скачком, вдруг. Скажем, дошло уже до того, что и собственное жилище, дом родной, где, как говорится, и сами стены помогать должны бы — опостылел окончательно. Те самые стены начали нешуточно давить на психику, заставляя метаться бесцельно по комнатам… мебель, что казалась некогда уютно-привычной, приобрела вдруг вид ужасающей, нестерпимой нищеты и убогости; да что там! — если сам я себе казался каким-то конченым, отжившим своё, ни на что уж более не способным…

Тяжкие волны мутного в это время года Залива Сгинувших медленно перекатывались по сонной гавани… На город опускалась ночь.

* * *

…Итак, мир продолжал меняться, ничто в нём отнюдь не собиралось, судя по всему, возвращаться на круги своя.

И получается, что нужно жить в изменившемся мире.

А относительно снов — город в те времена я видел не так уж часто. Но бывало.

Как-то непривычно тихо стало в Масхарте с тех пор, как кончилось (пусть малой кровью, но большим позором) осеннее восстание. Тихо и тягостно… муторно как-то. Что сталось с тобою, Масхарт, городом Ветра, Гордый город? Всё здесь, кажется, если не спит, то готовится к долгому сну. Но при этом заранее ясно, что сон не принесёт успокоения, а скорее всего — и не сон это будет, скорее кошмар…

…И всё неуловимо изменилось. На базарах — привычное изобилие; да только и товар какой-то не тот: вроде с фальшивинкой, что ли; и народ базарный — что продавцы, что покупатели — непонятно с чего были злы, ругливы… не те.

Но главнее даже не это; главное — это смутное ощущение незримой, но почти физически ощутимой тени, повисшей над каждым из бесчисленных торжищ города. И ещё: появилось вдруг неведомо откуда множество странных людей: застывшие, как статуи, в полной неподвижности сидели они на изразцовых мостовых, неотрывно глядя прямо перед собой в какую-то им одним ведомую пустоту; и абсолютное безмолвие их таило в себе, казалось, скрытую угрозу.

Да и творилось повсюду много странного. Вот случай: рынок у Северной Башни (один из самых крупных). Торговец зеркалами — грузный, обычно весёлый и говорливый человек, с лица которого редко сходила приветливая улыбка, впал вдруг в мрачное, тяжёлое помешательство.

Угрюмо шевеля своими роскошными усами, как-то сразу обвисшими, он брал очередное зеркало, поворачивал его так, чтоб отразить всю базарную площадь, заглядывал, и — бил, тихо ругаясь каждый раз чёрными словами, прямо об прилавок. Под ногами у торговца была уже целая россыпь осколков, всяк по своему отражающих свинцовое небо; по временам они вдруг радужно вспыхивали на изломах, но тут же снова гасли. А в это самое время — чуть поодаль собралась небольшая толпа послушать бродячую прорицательницу: лица людей мрачны; слушают молча, почти все прячут взгляды, глядя вниз.

Вещунья — костлявая, оборванная старуха — завывает, тряся седыми спутанными космами:

— Чёрной кровью на дыму записано и огню посвящено! Правда прошлых пророков пьяна и лжива! Вот, чистотой трав трезв голод могил, но мёртвые пока молчат… Внимите, люди, как молчит вместе с ними и время! То — проклятье прошлому! То проклятье пророка, возлюбленного пророком проклятым и погребённым пустотой… Вы слышите, люди?! То шуршат в колыбелях тени грядущие, они готовы прийти к нам… на смену уходящим посевам…

На город спускаются сумерки…

* * *

И в этих сумерках — мы.

Мы, те, кто бредёт непонятно куда в бесконечном поиске.

Поиске какой-то непонятной Истины, что веками брезжит где-то там, во тьме, так и оставаясь вечной загадкой. Она зовёт, и пусть все доводы разума говорят о невозможности её постижения — неизменна в нас вера: есть она, Истина.

Тем паче, что временами она вдруг обретается, но тогда всякий раз оказывается, что это лишь первый шаг; и даже не шаг — потому что необходимо найти ещё Верную дорогу.

Но мы всё бредём дорогами неверными, блуждаем. И времени всё меньше, и тогда мы бежим, мечемся… А ведь вполне возможно, что ищем-то вовсе не Истину…

Серен Къеркегор написал одну довольно занимательную вещь. «Когда я ещё только начинал молиться, я старался приходить в церковь и разговаривать с Господом… (…) Это то, чем занимаются христиане по всему миру. Они говорят с Богом громким голосом, они так кричат, так вопят, что можно разбудить мёртвого. И, видимо, почитая Бога всего лишь глупым существом, они советует, указывают Ему, что Ему следует делать, а чего не следует. Или, будто Господь — всего лишь глупый монарх, они убеждают его, подкупают его, — чтобы добиться исполнения своих желаний и планов».

Далее: «Я начал разговаривать, но потом вдруг понял, что это совершенно бессмысленно. Что можно говорить пред Господом? Нужно быть безмолвным. Что у вас есть такого, что можно сказать? Могу ли я сказать Господу что-то новое для Него, чего Он не знает? Он всемогущ, Он всеведущ, Он всезнающ, Он видит всё, так зачем же что-то еще говорить?»

И, наконец, «Много лет подряд я разговаривал с ним, а потом внезапно осознал, как это глупо. И я перестал говорить, я замолчал. А потом, спустя ещё много лет, я обнаружил, что даже молчание не подходит. И тогда я сделал следующий шаг, я стал слушать. Сначала я говорил; потом я не говорил; — а потом только слушал».