Стоящие свыше. Часть IV. Пределы абсолюта

Бранко Божич, 2023

Люди не догадываются, что их боги пришли не управлять этим миром, а обирать его. И он готов положить жизнь за девочку, которая несет миру солнце. Она к 13 годам уже знала, что любовь – это боль и страх. И осмелилась любить. Ей нет дела до умирающего мира, она несет солнце тому, кого любит.Никто не верит в пророчество о гибели двух миров, но оно сбудется.

29–30 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир

Выезд в замок Волче отсрочил на сутки — ему надо было выспаться и хоть немного отдохнуть. И Спаска была бы рада провести с ним еще несколько дней — вернуться на службу он должен был только к третьему числу, — но ночь на тридцать первое мая была особенной: праздник добрых духов. Все колдуны в эту ночь выходили в межмирье, и добрые духи особенно щедро давали им силу — Спаска ждала встречи с Вечным Бродягой.

За десять дней в Хстове она еще сильней привязалась к тетушке Любице, и та тоже не хотела расставаться со Спаской. И дело не в том, что это была женщина, которую что-то связывает с отцом, нет. Тетушка Любица много раз говорила, что Змай — кобель, каких мало, и если бы не горькая ее вдовья участь, она бы в его сторону и не взглянула. Ей больше не хватало детишек, о которых она могла бы заботиться, и если Волче в самом деле был ей вместо сына, то в Спаске она видела дочь. Нет, она не набивалась Спаске в матери, просто относилась к ней с любовью и искренним участием. Баба Пава по сравнению с тетушкой Любицей была слишком чопорной и больше волновалась о приличиях и здоровье Спаски.

Ей не пришлось рассказывать тетушке Любице о Волче — та, как и отец, сама обо всем догадалась. Но, в отличие от отца, не смеялась над Спаской, а только помогала ей. Даже согласилась обмануть Славуша, когда тот приехал, чтобы Спаску забрать.

В тот вечер, когда вернулся Волче, Спаска с тетушкой засиделись на кухне до рассвета — будто чувствовали его приближение. И работа для долгих разговоров на кухне всегда находилась: Спаска перебирала крупу, а тетушка Любица молола пряности, купленные накануне у кинских купцов. Монотонная работа и неспешный разговор успокаивали Спаску, ни с кем она не могла говорить так спокойно и откровенно, как с тетушкой, — о женском, о том, о чем не могла говорить ни с отцом, ни со Славушем, ни даже с бабой Павой. Баба Пава только и твердила, что юбки должны быть подлинней, лиф посвободней, а его вырез повыше. Тетушка смеялась над этим и показывала Спаске маленькие хитрости: как затягивать лиф, чтобы талия казалась тоньше, а грудь пышнее; как надевать юбки, чтобы они плавно покачивались в такт движениям; как приоткрывать губы, чтобы они выглядели соблазнительно, а не глупо; как в нужное время правильно показать тонкую щиколотку; когда нагнуться, а когда присесть.

— Это, милая моя, искусство, — говаривала тетушка, — соблазнять так, чтобы видны были только целомудрие и скромность. Главное — не переборщить. А впрочем, мужики ничего в этом не понимают и никогда не поймут. На эти простенькие уловки ведутся что мальчишки, что старики. Даже твой отец — уж до чего прожженный распутник, а против моих хитростей устоять не может.

Спаску такие премудрости почему-то смешили, но, вспомнив жизнь в деревне, она перестала сомневаться в правильности этих советов. Осознание того, что она уже взрослая девушка, поднимало ее в собственных глазах, раскрывало перед ней множество запертых раньше дверей, и впереди ей виделось неизбежное счастье. Рядом с тетушкой ее отпускал даже страх, словно из опасного и нелюбимого ею Хстова она переносилась в хрустальный дворец, где невозможны беда и смерть.

Нет, разговаривая с Волче, она не вспомнила о тетушкиной науке — лишь случайно поймала себя на том, что смотрит на него не так, как смотрела раньше. Одного этого оказалось достаточно…

Когда Волче ушел к Зоричу — отправить голубя в замок, — тетушка тут же вышла из кухни, оправдываясь:

— Я не подглядывала, так и знай, не подглядывала и не подслушивала. Сами встали посреди трактира. Что ж мне, глаза надо было завязать и уши заткнуть?

Спаска в ту минуту еще не пришла в себя, еще не поняла, как счастлива, не поверила, что все это не сон. Это был первый в ее жизни поцелуй, и, наверное, она представляла его по-другому — робким, застенчивым, со словами любви и обещаниями, — но все ее грезы не стоили выеденного яйца по сравнению с явью.

— Смотри-ка, сподобился… — вздохнула тетушка Любица. — Я думала, так и будет вокруг да около ходить.

— Тетушка, а это ничего, что я… ну, что все так? Мы ведь не жених и невеста… Он ведь даже не сказал мне ничего. — Спаска кривила душой — ей не было дела до приличий.

— А зачем говорить? Без слов разве не ясно? Он ломался, потому что татка твой ему сказал «не про тебя девка». А Волче твоего отца уважает, не хотел поперек него идти.

— Что, так и сказал? — Спаска обмерла.

— Ты отца-то не слушай. — Тетушка Любица рассмеялась. — Он сегодня одно думает, а завтра другое. А Волче, вот увидишь, при первой же встрече твоей руки у Змая попросит, не будет у него за спиной с тобой любовь крутить.

— И меня не спросит? — удивилась Спаска.

— Нет. Я так думаю. Но ты не переживай, отец-то спросит обязательно. Он тебя неволить не будет, разве что подождать захочет. И, милая, ты уж хорошенько подумай, чего ты хочешь. Хочешь мужем вертеть во все стороны, как тебе заблагорассудится, — лучше за своего Славуша выходи. Он тоже хороший парень, пылинки с тебя будет сдувать. А Волче, знаешь, парень простой, деревенский, строгих правил. Ласкового слова не допросишься, но зато ни в обиду тебя не даст, ни на сторону не посмотрит; как за каменной стеной с ним жить будешь, в лепешку расшибется ради тебя и детишек.

— Отец мне другого хочет. Жизни другой, — вздохнула Спаска. — Славуш богатый, у него и земля есть, и золото. Отец хочет, чтобы я как царевна жила.

— А ты?

— А я… Мне все равно. Я с Волче хочу. И не надо мне никаких ласковых слов…

— Вообще-то он хороший, добрый. Только в доме все по его будет, а не по-твоему. Как он скажет, так ты и сделаешь. А не сделаешь — тебе же хуже выйдет. Вот и думай после этого, хочешь ты царевной жить, как сыр в масле кататься, слугам приказания раздавать, или с утра до ночи у печки стоять, полы добела скоблить, детишкам сопли подтирать… — Тетушка Любица смахнула вдруг слезу. — И когда придет мужик со службы, скатертью-самобранкой перед ним стелиться…

Она расплакалась, не договорила.

— Что вы, тетушка?.. — испуганно прошептала Спаска.

— А то! А то, что пять лет я такой жизнью жила, пять лет себя, дуру, проклинала, что за такого пошла. А Предвечный жалобы-то мои и услыхал… И некому мне теперь носы подтирать, не перед кем скатертью стелиться… Да хоть бы один бы денек той жизнью пожить! Да хоть бы раз он порог переступил, хоть одним глазком на него взглянуть, детишек обнять-расцеловать. А мне Предвечный твоего отца взамен послал. Добрый он, как чудотвор белокрылый, не прикрикнет никогда, не рассердится. Да что толку с его доброты? Ни дома, ни детей, ни внуков.

— Тетушка, не плачьте… — Спаска совсем растерялась. Она редко видела чужие слезы близко. — Хотите, я вам дочкой буду? И внуков вам нарожаю… Я вас так люблю, так по вам в замке скучаю! Хотите, я вас тоже буду мамонькой называть, как Волче?

— Девочка моя любимая… — пробормотала тетушка Любица сквозь слезы и обняла Спаску.

И в этот миг зазвенел колокольчик на двери, в трактир зашел Волче — и остановился у порога.

— Мамонька, вы чего это? — спросил он удивленно. — Случилось что-то?

— А вот случилось! — Тетушка Любица шмыгнула носом и утерла слезы. — Вот случилось! Вот — дочка у меня теперь есть. И если кто мою доченьку обидеть посмеет — уж я глаза-то ему точно выцарапаю!

Волче выдохнул с явным облегчением, снял плащ и усмехнулся:

— А то ее больше защитить некому.

— А это смотря от кого! Вот если кто к невинной девушке с руками полезет…

Тетушка Любица так смешно это сказала, что Спаска едва не прыснула. А Волче почему-то смутился (даже щеки порозовели) и пробормотал обиженно:

— Да не полезу я к ней с руками…

Он хотел сразу уйти наверх, но тетушка его остановила:

— Поешь сначала, потом спать ложись. Даже не знаю — то ли завтрак это у нас, то ли ужин.

И такой это был замечательный ужин (или завтрак), так было уютно за столом — как ранней весной, когда Спаска жила в Хстове. Как будто и не уезжала никуда. И хотелось жить так всю жизнь (только чтобы отец приезжал почаще).

Волче велел разбудить его к обеду обязательно — собирался в город, — а Спаска с тетушкой Любицей так и не ложились: постирали его одежду, вычистили сапоги, повесили насквозь промокший плащ над плитой — а потом ставили тесто, щипали куропаток, шинковали капусту… Спать Спаске не хотелось — хотелось танцевать. И она кружилась по кухне с мисками и горшочками в руках, потихоньку напевая мелодию из волшебного сундучка.

— Мамонька, — слово почему-то легко сорвалось с языка, будто Спаска всегда называла так тетушку Любицу, — а зачем вы сказали, что глаза выцарапаете тому, кто ко мне с руками полезет?

— А нарочно. Он небось и не думал о таком, а теперь будет думать. Пусть подумает, им о нас полезно думать.

— А вдруг… в самом деле полезет?.. — испугалась Спаска. — Что тогда делать?

— Нет, он не такой. Думать будет, сомневаться, мучиться. Они от таких мыслей головы теряют.

— Но я вовсе не хочу, чтобы он мучился…

— Дурочка. Это им сладкая мука, без нее никак нельзя. Без нее на улице Фонарей можно девку найти — вот там никаких мук не нужно.

Когда Волче спустился к обеду, при свете дня Спаска разглядела веснушки у него на лице — совсем немного, только полосой под глазами и на переносице. Это показалось ей милым, тронуло ее почему-то — волна нежности накрыла ее с головой, и за обедом она молчала и боялась поднять глаза.

Из города Волче вернулся только к ужину, встревоженным, усталым, с серым брезентовым плащом в руках.

— В городе ищут девушку-колдунью, — сказал он, сев за стол. — Дозоры и на улицах, и у каждых ворот. Подозреваю, и на трактах. Особенное подозрение вызывают девушки в сопровождении гвардейцев — трех моих знакомцев задержали только потому, что они разгуливали по городу с девицами.

— Так, может, и не ехать никуда? — робко спросила тетушка Любица.

— А колдовать? — усмехнулся Волче.

Спаска вздохнула: если Вечный Бродяга позовет ее не завтрашней ночью, а нынешней, будет очень трудно отдать его силу здесь, в Хстове, — и не привлечь к себе внимания. В последний раз он звал ее двадцать четвертого числа, ей пришлось выйти из города с тетушкой Любицей — но тогда у ворот не было дозоров.

— Даже если я оденусь в деревенское, все равно кто-нибудь может меня узнать, — сказал Волче. — И тогда выйдет еще хуже — как я это объясню?

— Я могу мальчиком одеться, — сказала Спаска. — Меня отец раньше одевал мальчиком, когда мы в Хстов приезжали.

Тетушка окинула ее взглядом и с сомнением покачала головой.

— Я могу одеться деревенским мальчиком… — добавила Спаска неуверенно и смущенно. — У них широкие рубахи…

— А если кто-нибудь снимет с тебя шапку? — улыбнулся Волче. — Я думаю, в Особом легионе догадываются, что девочку можно переодеть в мальчика.

И хотя теперь он ни в чем Спаску не обвинял, за каждым его словом она слышала: «глупая девчонка». Загнала себя в ловушку, и… он верно сказал ночью: она не понимала ни чем рискует сама, ни подо что подставляет других.

* * *

Утром Волчок отправил мамоньку на рынок — купить одежду для деревенского мальчика. Чем бы это ни грозило, а выйти из Хстова нужно было не позднее полудня.

— Мамонька, не забудьте, что деревенские мальчики не носят ни мягких башмачков, ни удобных сапожек…

— Что, неужели надеть на девочку эти ужасные деревянные башмаки? — ахнула мамонька. — Она же собьет ножки…

Волчок поморщился:

— Это не самое страшное, что с ней может случиться…

И подумал, что мог бы до самого замка нести ее на руках, только вряд ли Особый легион оценит его усилия по достоинству, поэтому добавил:

— Ладно, пусть будут еще удобные сапожки — ночью на болоте можно будет переодеть.

Мамонька с возмущением отвергла деньги на покупку одежды и сказала, что не настолько бедна, чтобы на спасение дочери пожалеть серебра. Она, конечно, делала вид, что просто шутит, называя Спаску дочерью, но Волчок знал, что за этой шуткой стоит и искренняя привязанность, и желание на самом деле иметь дочь. Он еще весной заметил, с какой радостью мамонька покупает Спаске наряды, по-всякому причесывает ей волосы, примеряет на нее свои побрякушки — играет, словно в куклу.

— Сам, небось, в сапогах пойдешь? — ехидно спросила мамонька.

— Мамонька, когда мне было тринадцать лет, у меня не было сапог, а у моего девятнадцатилетнего брата были. Знаете почему? Потому что мой брат носил сапоги, пока они не развалились, а мне бы уже через год пришлось купить новые. Мы никогда бедняками не были, но только богачи покупают сапоги детям. А после семнадцати лет только нищий пойдет в город без сапог — у деревенских собственная гордость.

— Ладно, ладно. Я просто пошутила. Тебе видней. — Мамонька махнула рукой.

Ее дети умерли совсем маленькими — она не успела узнать, как часто им нужно менять башмаки.

— Мамонька… — смягчился Волчок. — Я же понимаю, вы в деревне никогда и не бывали… Но мне лучше с вами не ходить. И Спаске, конечно, тоже. Одежда у деревенского мальчика редко бывает впору: или велика, потому что шили на вырост, или мала, потому что младшие братья еще не подросли. Так что… без прикрас постарайтесь…

— Я все сделаю, как ты скажешь.

Он еще долго давал ей наставления, а когда она ушла, собирался подняться к себе — но услышал шаги Спаски на лестнице. Ей нужно было обязательно выспаться, поэтому мамонька не стала ее будить…

Они еще ни разу не оставались наедине с тех пор, как он ее поцеловал, и Волчок чувствовал некоторую неловкость. Он сам себя стал бояться — своих желаний. Ему казалось, что даже тайные мысли, оставленные за дверью в спальне, способны оскорбить ее, запятнать. Он перестал считать ее недосягаемой — в сказках деревенские парни частенько женились на царевнах, и Волчок поверил вдруг, что ничем не хуже. Но радость его была мимолетной: теперь он грезил о ней всерьез, и эти грезы едва не свели его с ума. Он не просто хотел жениться на царевне — он понял, для чего́ хочет это сделать. И с ужасом думал о том, что Змай потребует отсрочки года на два-три. Если, конечно, не откажет тут же — окончательно и бесповоротно. И отказ еще можно было бы пережить — но не отсрочку.

Когда Волчок увидел Спаску на пороге трактира, то не сразу догадался, что в ней изменилось. Через секунду он все понял и едва не вскрикнул — как от боли… Она обрезала косу. Под корень.

— Зачем? — выговорил он и сел на скамейку, возле которой стоял. — Зачем так-то?..

Это не сделало ее сколько-нибудь похожей на мальчика — мальчиков стригли иначе.

— Вы же сами сказали, что кто-нибудь может снять с меня шапку… — Она улыбнулась — застенчиво, виновато.

— До такого я бы не додумался… — Волчок почувствовал себя мерзавцем. — Я же не зверь…

— Да мне не жалко, правда, не переживайте. Волосы отрастут.

— А мне жалко, — сказал он. Прозвучало это опять слишком сурово — он вовсе не хотел быть суровым. У него сердце разрывалось от мысли, что ей до самой ночи придется идти в тяжелых деревянных башмаках, а такой жертвы он и вовсе не готов был принять. Обрезанная коса — стыд, который не каждая способна пережить. Здесь, в Хстове, среди нищеты, грязи, вшей, лишая и чесотки, женщины и то до последнего цеплялись за свои косы, в деревне же это было просто немыслимо. Волчок видел их, остриженных, в подвалах башни Правосудия — ему казалось, опозорить, унизить женщину сильней невозможно, даже выставив нагишом перед толпой.

Спаска стала похожа на этих несчастных — не хватало только грубой арестантской рубахи. Волчок подумал об этом с ужасом, попытался отогнать виденье, но как только поднимал глаза на Спаску, оно возвращалось…

— А если бы я сказал, что довольно снять не шапку, а штаны? — спросил он и снова осекся — и как эта грубость вообще пришла ему в голову?

Но Спаска улыбнулась в ответ, ничуть не смутившись.

— Вы опять говорите не то, что думаете. Вы вовсе не сердитесь, вы переживаете. Не переживайте, мы доберемся до замка, и там я в платке буду ходить. Или, может, вам на меня теперь смотреть противно?

Он покачал головой и хрипло ответил:

— Нет.

— Или, может, если я теперь ваша, вам стыдно рядом со мной будет? — Это она спросила с вызовом, вскинув глаза.

— Нет, — ответил он еще тише. — Ты знаешь, что в башне Правосудия стригут арестованных женщин?

Она покачала головой.

— Я не хочу, чтобы ты хоть сколько-нибудь была на них похожа.

— Значит, если нас все-таки поймают, храмовникам не придется меня стричь, — с усмешкой ответила она, тряхнула головой и направилась в кухню.

Волчок подумал немного, поднялся и пошел за ней. Она отреза́ла кусок от каравая, стоя к нему спиной, и он осторожно взял ее за плечи обеими руками.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Я знаю, — ответила она, и нож замер в ее руке.

Волчок нагнулся и поцеловал короткие, торчавшие в стороны прядки у нее на затылке.

— Можно я буду называть вас просто Волче, без отчества? — спросила она тихо, все еще не шевелясь.

— Конечно.

— Тетушка Любица сказала, что теперь вы у отца попросите моей руки. Правда?

— Попрошу.

— Только не думайте, что в нашем доме все будет по-вашему.

Волчок рассмеялся потихоньку и спросил:

— Это тебе тоже мамонька подсказала?

— Да.

— В нашем доме все будет по-моему. — Он снова поцеловал ее в затылок, ощущая, как счастье накрывает его волной, обрывается дыхание и голова идет кругом. Спаска не двигалась, так и застыла с ножом в руке, не дорезав хлеб.

И тут Волчок подумал, что они одни сейчас в трактире, дверь заперта на засов — кровь бросилась в голову, щекам стало горячо до боли. Он повернул Спаску к себе — она не сопротивлялась, смотрела на него снизу вверх чуть испуганно, но глаза ее блестели, губы приоткрылись, она дышала очень тихо и часто: затянутая лифом грудь приподнималась и опадала, и Волчок поспешил отвести взгляд. Он обнял Спаску только для того, чтобы не смотреть вниз, на молочно-белую кожу в вырезе лифа. И чувствовал в руках легкую ее дрожь и жар ее дыхания на своей груди, без труда пробивавшийся сквозь тонкую рубаху.

— Пусть в нашем доме все будет по-вашему, — прошептала она горячо.

Он пригладил ее волосы на затылке, провел ладонью по щеке, но тут же отдернул руку, боясь поцарапать нежную кожу, а Спаска прижалась лицом к его груди так крепко, так трогательно…

— Можно я тоже обниму вас? — спросила она тихо.

— Да, — ответил он.

— Мамонька сказала, что вы от этого будете мучиться…

Она положила руки ему на плечи — едва коснулась их пальцами.

— Нет. Если я и буду мучиться, то не от этого.

— А от чего?

Он не стал говорить ни об остриженных волосах, ни о тяжелых башмаках, ни о том, что доведет ее до замка и оставит там на попечение Славуша и Чернокнижника… Пока она стояла рядом с ним, пока Волчок обнимал ее, он чувствовал, что она в безопасности. Ее робкие ласки, осторожные прикосновения, полные нежности и целомудрия, и распаляли его, и умиляли — он привык к доступности женщин, которые и ласки-то зачастую не требовали, и объятья невинной девушки показались ему желанней и слаще самых откровенных и грубых наслаждений.

Мамонька расплакалась, увидев обрезанную косу, и едва не кинулась на Волчка с кулаками.

— Мамонька, это не он! — вскрикнула Спаска, бросаясь ей на шею. — Я сама, он даже не знал!

— Вот помалкивал бы про шапку, ей бы и в голову не пришло… — прошипела мамонька, глядя на Волчка. Он не стал оправдываться.

А потом она усадила Спаску на табуретку посреди кухни, наточила ножницы и начала ровнять волосы красивым полукругом. Волчок заикнулся, что в деревне мальчиков стригут не так, но мамонька замахнулась на него ножницами и велела заткнуться.

— Мало она сама себя изуродовала, ты еще добавить хочешь? Мальчиков что, каждую неделю стригут? Пусть будет будто отросли волосы… — Мамонька снова всхлипнула.

И, конечно, получилось не так, как у деревенских мальчиков, а скорей как у отпрысков городской знати — ровно, волосок к волоску, длинновато и… красиво.

— Ах, ну прямо белокрылый чудотвор! — Мамонька всплеснула руками, любуясь на свою работу.

— На деревенского мальчика непохоже… — проворчал Волчок.

— На девочку, может, похоже? — снова сердито накинулась на него мамонька.

— Ладно, ладно. Я же сказал — пусть так.

Переодетая в вышитую рубаху, подпоясанную веревкой, и праздничные для деревни синие штаны, Спаска не стала сильней походить на деревенского мальчика — будто на городском празднике юного царевича одели простолюдином. Маленькие белые ножки с тонкими щиколотками никогда не ступали по мостовой босиком, тонкие руки с розовыми пальцами не держали ни топора, ни вожжей, ни серпа, на узкие плечи не клали коромысла, спина не гнулась на огороде, лицо не поливало дождем, в волосах не путался репей.

Волчок взлохматил ей волосы и надел шапку — лучше не стало. Разве что деревянные башмаки немного поправили дело, добавив Спаске подростковой нескладности, неуклюжести.

— А сам-то тоже не больно на деревенского похож, — проворчала мамонька, поглядев на Волчка, когда он переоделся.

— Почему? — удивился Волчок.

— Деревенские не бреются. Это гвардейцы голой рожей щеголяют.

Признаться, об этом Волчок совсем забыл. Когда он уезжал из деревни в лавру, бриться ему было рановато, да и в лавре только под конец его батрачества на лице стал пробиваться светлый пушок. А в Хстове, тем более в гвардии, брились все, и Волчок привык. Впрочем, и гвардейскую выправку трудно спрятать под полотняной рубахой… В общем, маскарад со всех сторон получался никудышный, однако переодеться в знатного господина Волчок поостерегся — тоже сразу распознают «подделку»: и по речи, и по походке, и по глазам.

Любой на месте Волчка выбрал бы для выхода шумные Южные ворота — и в толпе затеряться легко, и подальше от Северного тракта, где все кишмя кишит гвардейскими дозорами. И не было сомнений — самые глазастые дозорные караулят их у Южных ворот. Поэтому Волчок решил выйти через Тихорецкие ворота на Паромный тракт, шедший из Хстова на юго-восток, к бывшей паромной переправе, — не самый многолюдный, но и не пустой. А главное, именно Паромный тракт вел в его родную деревню.

Гвардейский дозор стоял и там, но всего из трех человек, никого из них Волчок не знал и надеялся, что и они его в лицо не знают. Проверяли всех, но с ленцой, без особого рвения — ворота он выбрал верно.

— Ты не волнуйся, — сказал он Спаске. — Иди как ни в чем не бывало.

— Я не волнуюсь, — ответила она. — Только и вы не волнуйтесь тоже.

— Я? С чего ты взяла, что я волнуюсь?

— У вас рука мокрая.

— Ну ты прямо как Огненный Сокол! — рассмеялся Волчок. — Не бойся, никто не увидит.

Он достал припасенный заранее сахарный петушок на палочке и сунул Спаске в руки — девочка не станет лизать лакомство на глазах у людей.

— Если тебе удастся перепачкать рот — будет самое то, — усмехнулся он и подтолкнул ее вперед, с улицы на площадь.

Спаска рассмеялась, лизнула петушок и провела рукавом по губам — осталась хорошо заметная серая полоса.

Переходя площадь, Спаска превзошла ожидания Волчка, улыбаясь мальчишеской улыбкой и по-мальчишески вытирая сладкий рот. Даже походка ее изменилась — она старалась шагать шире, подстраиваясь под его походку: ни дать ни взять — младший брат хочет поспеть за старшим.

Дозорные преградили им дорогу, мельком окинув взглядом обоих.

— Кто такие? — устало спросил один.

— Мирко Желтый Линь, — назвался Волчок именем старшего брата. — Усть-Углишский.

— А в Хстове что делали? — Гвардеец зевнул.

— К брату в гости приезжали. У нас брат гвардеец.

— Да ну? Как зовут? — поинтересовался второй дозорный.

— Волче Желтый Линь, — Волчок постарался сказать это с гордостью.

— Знакомое что-то… Но не припомню.

— Ладно, идите, — махнул рукой первый и снова зевнул.

Нет, сделать весь Особый легион такими же орлами, как в бригаде Огненного Сокола, невозможно.

— Гляди-к, деревенские теперь в город без бороды ходят! — услышал Волчок за спиной. — И не лень же им!

— Так раз в год чего ж не побриться? Они и штаны по такому случаю стирают!

Гвардейцы расхохотались. Волчок не стал оглядываться, только усмехнулся довольно. Главное, чтобы эта шутка не дошла до Огненного Сокола. А если дойдет — лучше бы они не вспомнили Желтого Линя из Усть-Углиша.

— Ты умница, — сказал он Спаске, отойдя на сотню шагов. — Но пока не расслабляйся — на тракте наверняка тоже есть дозоры.

Пять лиг до поворота на Усть-Углиш двигались вместе с артелью, продававшей в Хстов торфяные катыши, — Волчок за десять гран нашел Спаске место на телеге. Мимо них проехало три гвардейских дозора, но никто даже не посмотрел в сторону артельщиков. А подальше от города дозоров и вовсе не было — не мог Особый легион перекрыть все дороги в Млчане.

Артельщики направились дальше по тракту, а Волчок, стоя у поворота к родной деревне, подумал вдруг: прежде чем просить у Змая Спаску, надо получить благословение отца… Но лишь представил на минуту, как явится в отцовский дом с мальчишкой и скажет, что это его будущая невеста, так сразу передумал: в другой раз. Лучше самому поговорить со Змаем, зачем унижать отца отказом? А вот если Змай согласится, тогда можно все сделать честь по чести. Да и идти в Усть-Углиш совсем не по дороге…

— Устала? — спросил Волчок.

— Нет. Я же не шла, а ехала. Это вы устали.

— Мне привычно, — соврал Волчок. Он давно отвык и от долгих переходов, и от тяжелых грубых сапог.

Они повернули на север, в болота, дождавшись, когда артельщики отъедут подальше. До заката Волчок надеялся пересечь Восточный тракт, но, пройдя три лиги, сдался: без отдыха, да по грязи, да в неудобных сапогах нечего было и думать о том, чтобы пройти больше. Остров, встретившийся им на пути, был слишком соблазнительным — сухим, поросшим густой зеленой травой и тонкими березками.

— Мы лучше сейчас отдохнем, — уговаривала Спаска, — а ночью пойдем дальше. Посмотрите, как тут хорошо…

Она умыла лицо в бочажке с прозрачной бурой водой и снова стала похожа на царевича, переодетого простолюдином. Волчок велел ей разуться и разулся сам — пройти босиком по мягкой сухой траве было приятно. Им удивительно везло: за весь день не упало ни капли дождя.

Волчок достал из котомки свой гвардейский плащ и расстелил его на земле. И они сидели на нем рядом — Волчок откинулся на ствол березки, а Спаска положила голову ему на плечо. Он обнимал ее одной рукой и иногда зарывался лицом в ее остриженные волосы — мягкие, как дорогой мех.

— Если бы можно было сидеть так всю жизнь… — вздохнула Спаска и положила руку ему на грудь.

— Надоест, — улыбнулся Волчок.

— Не надоест, — ответила она. — Я когда рядом с вами, мне так хорошо…

— Поспи немного. В самом деле, ночью идти безопасней — когда еще выспишься?

— Мне жалко спать. Знаете, я так скучала без вас в замке, что думала: не засну ни на минуту, когда снова с вами встречусь.

Но после того как они поели пирогов, собранных мамонькой на дорогу, Спаска задремала, и Волчок поудобней устроил ее голову у себя на коленях, как на подушке, накрыл ее полой плаща — но сам заснуть не мог, с удивлением думая, что ему тоже «жалко спать». Он боялся шевельнуться, чтобы ненароком ее не разбудить, а внутри все переворачивалось — то от счастья, то от страха за нее, то от боли предстоящей разлуки, то от желания прижать ее к себе покрепче, то от накатывавшей волнами нежности… Он догадывался, что благополучный выход из Хстова еще ничего не значит, что все подходы к замку перекрыты и, стоит на болотах подуть ветру, Особый легион тут же нападет на след колдуньи, но… Но почему-то чувствовал себя всесильным. Как тогда, в апреле, выходя в одиночку против десяти сабель.