Стоящие свыше. Часть II. Усомнившиеся в абсолюте

Бранко Божич, 2023

Никто не верит в пророчество о гибели двух миров, но оно сбудется. Известие о том, что Йока – мрачун, ломает его жизнь и перечеркивает будущее. Влиятельный друг семьи обещает ему помочь, но сколько правды в этих обещаниях? Студент-повеса клянется кровью, что никогда не явится миру в облике змея и не станет ничьим орудием в борьбе за власть. Но злые духи, отнимающие у людей сердца, все равно поработят его мир…

9 января 78 года до н.э.с. Исподний мир

На улице Зимич снова встретил «проповедников» в лохмотьях: на этот раз за ними бежала толпа — в основном женщины и детишки. Проповедники во главе с Надзирающими направлялись на Дворцовую площадь, и Зимич уже хотел взглянуть, будут ли они оживлять покойников, но неожиданно нос к носу столкнулся со своим однокашником. Они не очень-то дружили в университете: тот был слишком чопорным и усердным в учебе, вина не пил, за девками не бегал и боялся кулаков. И теперь был одет в какой-то невообразимый неудобный плащ, смешную шапочку и держал под мышкой стопку книг.

— Борча? — несмотря ни на что, Зимич обрадовался встрече. Может, потому что был пьян, а может, просто хотел встретить хоть кого-нибудь из старых знакомых.

— Я очень рад тебя видеть, Зимич. — Однокашник улыбнулся. Панибратское обращение по отчеству из его серьезных уст выглядело смешно. Шутить Борча не умел. — Я надеюсь, твои дела идут хорошо?

— Дела идут. А ты как живешь? Наверное, уже магистр?

— Я живу не очень хорошо, конечно. Но да, конечно, уже магистр. Я, наверное, тебя задерживаю?

— Вовсе нет. Я собирался поглядеть, как Надзирающие станут оживлять покойника, но это подождет.

— Оживлять покойника? — Борча выкатил глаза. — Но ты же понимаешь, что этого не может сделать ни один человек, даже Надзирающий? Если хочешь, я объясню тебе, почему это так, но мне казалось, ты и сам должен понимать…

— Борча, не будь занудой, а? Я отлично понимаю, что это невозможно. Мне хотелось посмотреть на то, как Надзирающие обманывают народ. Ну и поглумиться над ними, если получится…

— Поглумиться? — Однокашник задумался. — Я думаю, этого делать не стоит.

— Почему? Тебе нравятся Надзирающие?

— Ни в коем случае. Надзирающие — шарлатаны, обманщики. Их рассказы о конце света не могут соответствовать действительности. Но их охраняет Консистория и гвардия Храма, на их стороне закон, и шутить над собой они не позволят. По существующему ныне предписанию Консистории за оскорбление Надзирающего тебя могут подвергнуть публичному бичеванию, а если ты под пыткой признаешься в чем-нибудь еще, то и смертной казни. Я думаю, тебе не нужно глумиться над Надзирающими. И хотя я помню тебя как человека отважного и благородного, я все равно буду настаивать на своей точке зрения.

— Уф, Борча… Как длинно. Ты мог бы стать хорошим профессором — на твои лекции студенты приходили бы спать. Пойдем, я угощу тебя пивом. Если ты не торопишься, конечно. Я приехал еще вчера, а до сих пор толком не понимаю, что тут происходит.

Как ни странно, Борча очень хорошо разобрался в сложившейся ситуации, чего Зимич никак от него не ожидал. За многословием и непониманием очевидного все же имелся незаурядный ум, даже излишне незаурядный.

— В общем-то, их планы должны быть понятны даже ребенку. — Борча разгуливал по махонькой комнатке Зимича, словно на лекции перед кафедрой. — Но почему-то никто не желает в это вникать.

От пива он отказался, да и Зимичу следовало немного протрезветь.

— И какие у них планы, по-твоему?

— Конечно, власть.

— Но кто дал им право писать законы, судить, создавать Гвардию? Что, во дворце никто не видит в них угрозы?

Борча остановился и поднял глаза к потолку.

— А ведь и правда… Пожалуй, я тоже попал в плен некоторых расхожих заблуждений… Но если Государь им не мешает, это значит… это значит — он им помогает. Зачем?

— Потому что их цель — не власть, Борча.

Зимич, сидевший на кровати, привалился спиной к стене и закинул руки за голову.

— Но что же тогда? Деньги? Храм и так довольно богат.

— Денег не бывает много. Однако, я думаю, им нужны не деньги. Я не знаю, что им нужно, и поэтому… Если бы я знал, все было бы проще. Послушай меня, только спокойно. Я видел чудотвора. Даже двух. Наверное.

Борча, в отличие от давешних профессоров, не смотрел на него с жалостью. Наоборот, принял слова Зимича за чистую монету: видно, не мог и предположить, что человек способен что-то выдумать, а не передать другому набор предпосылок для последующих выводов.

— Тогда попробуем от целей Надзирающих перейти к целям чудотворов. Предположим, они на самом деле злые духи того мира, в котором бывают колдуны.

— Погоди. Это лишь мое предположение. Я этого не утверждаю.

— Значит, построим наше рассуждение на предположении, — пожал плечами Борча.

Они проговорили до темноты, но ни к чему определенному так и не пришли. Зато условились встретиться на следующее утро в университетской библиотеке.

Зимич доедал ужин (на этот раз кулебяку с рыбой), когда услышал шум в пивной — топот сапог, голоса и крики хозяйки:

— А я говорю, у меня в пивной никаких преступников быть не может! У меня тут студенты! Хулиганы — да, но не преступники! Не враги и не заблужденцы! Идите лучше подобру-поздорову. И вина у меня нет, только пиво. Вино я для себя держу. Не трактир и не кабак — у меня пивная здесь!

Зимич вышел из комнаты и заглянул с лестницы вниз: он нисколько не сомневался, что в пивную заявилась гвардия Храма.

— С дороги, старая дура, — гвардеец в шапке с белой кокардой оттолкнул хозяйку от двери на лестницу. — Возиться неохота, а то б давно забрали как заблужденку.

Зимич не видел его лица, но силуэт показался знакомым. Когда же гвардеец отобрал у хозяйки лампу, которую та держала в руках, и лицо его осветилось, сомнений не осталось: за ним явилась та бригада, с которой он утром сцепился в кабаке. А по лестнице вверх поднимался Светай — намного трезвей, чем утром. Наверное, его мучило похмелье, потому что лицо у него было злое, отечное и красное, а рука с лампой тряслась.

Зимич пока оставался единственным постояльцем на пять гостевых комнат, поэтому хозяйка так не хотела его потерять.

— Куда? Куда поперся? — Она ухватила гвардейца за полу дохи. — Никого там нету у меня! Щас навернешься с лестницы-то!

Зимич уже хотел благоразумно запереться в комнате и сделать вид, что хозяйка не соврала, но Светай с разворота пихнул ее локтем в лицо — та вскрикнула визгливо и опрокинулась со ступеньки вниз, ударившись о стену. Признаться, такого Зимич не ожидал даже от гвардейца.

— Ты что ж делаешь, мерзавец? — тихо спросил он и вышел на свет. — Ты мало от меня утром схлопотал? Ты что ж думаешь, тебе все можно, да?

— Ребята, он здесь! — тут же крикнул Светай. Поспешно крикнул. И лампой лицо прикрыл.

Наверное, выходить не стоило… И, возможно, теперь следовало бежать.

— Какая же ты тварь-то гнусная, — Зимич сошел вниз на две ступеньки. — Боишься меня?

— Ребята! — Светай отступил, еще выше поднимая лампу.

Зимич успел бы его ударить — гвардейцы не спешили, уже уселись за столы. Но даже ударить и то было противно. Так же противно, как давить слизняка. И Светай уже вывалился в двери, ведущие в пивную, когда к нему подоспели товарищи. Хозяйка выла тонко, зажавшись в угол, и Зимич прошел мимо нее: чего бояться человеку, в одиночку убившему змея?

Бить его сразу не стали, но за руки взяли крепко — с двух сторон. В углу, как и накануне, сидели двое студентов и раскрыв рты глазели на происходящее.

— Послушай, Зимич… — вперед вышел его дружок. — Ты мне товарищ, я с тобой ссориться не хотел. Но ты же сам напросился! Ведь тот, кто гвардейцам Храма сопротивляется, — он же враг, не заблужденец даже.

— Знаешь что? Я гвардейцу Храма не на посту по роже въехал…

— Как же не на посту? Мы заблужденца хотели арестовать, а ты нам помешал.

— И как? Арестовали?

— Это другой вопрос. Ведь помешал. Значит — опасный враг. Ты знаешь, что такое опасный враг? Ты знаешь, что с тобой за это сделают? Я вот тут разговоры с тобой разговариваю, а должен тебя в Службу дознания Консистории тащить. И там у тебя быстро выяснят, зачем тебе понадобилось мешать гвардейцам. А если я тебя покрывать буду — значит, и я опасный враг. Оно мне надо?

Он был пьян. Очень сильно и как-то… неправильно. Зимич даже не сразу это понял.

— Послушай, все свидетели: ведь гнусно вы себя вели, гнусно. Этот твой Светай сейчас женщину ударил, ну не мразь ли? Ты что, на самом деле считаешь, что так и надо? Чего ты меня пугаешь? Чего добиться хочешь?

— Я хочу, чтобы ты понял, что я — это сила.

— Сила — это когда слабых защищают. Когда лежачих не бьют. А так — это не сила, это…

— Когда лежачих не бьют — это благородство. А сила — это когда я тебя одним пальцем могу раздавить.

Не только пьян он был. Может, власть и безнаказанность не столько пьянят, сколько одуряют?

— И что? Тебе это доставит удовольствие? Ты хочешь, чтобы я боялся? Пока не боюсь. Дальше — посмотрим.

— Я хочу, чтобы ты меня уважал! Непонятно? У-ва-жал! Меня — и гвардию Храма.

— Да за что же мне тебя уважать? И гвардию Храма ты позоришь.

— Дай я ему врежу… — сунулся Светай, до этого стоявший в сторонке.

— А врежь, — согласился дружок.

Не умел бить Светай, совсем не умел. Смешно вышло, когда Зимич легко увернулся, — и гвардейцы рассмеялись. Странные они были какие-то, не то хмельные, не то с похмелья.

И тут вперед вышел гвардеец, которого Зимич не видел в кабаке. Он ничем не выделялся — на первый взгляд, — но был явно трезвей, и… глаза у него были не дурные, как у всех, а блестящие, как будто безумные. И улыбка — хищная, сухая. И сам он был сухопар и невысок.

— Ты опасный враг не потому, что подрался с гвардейцами. — Рука коротко мелькнула в воздухе выпадом змеиной головы (Зимич не сумел бы уклониться, даже если бы его не держали), шипастый кастет ударил в ключицу, пробив жилет и рубаху. — Я чую опасных врагов нюхом.

Зимич едва не вскрикнул, сжал зубы и зажмурился: одно дело — в драке, на кураже. И другое дело — вот так, когда руки держат… И ударил-то вполсилы, а чуть слезы из глаз не полились.

— Я чую… — медленно повторил гвардеец, всматриваясь в лицо Зимича. И глаза у него налились мутью, взгляд словно смотрел мимо, сквозь. — Враг. Враг. Само Зло! Убейте его! Убейте, слышите? Сейчас же! Убейте!

Лицо гвардейца перекосилось гримасой ужаса, исказилось до неузнаваемости, и он со страшным криком грянулся на пол как подкошенный. Тело его выгнулось дугой и билось в судорогах, и розовая пена была на губах.

Все отпрянули в стороны, и руки Зимича выпустили.

— Это чего с ним? — шепотом спросил Светай.

— Падучая… — почему-то со страхом ответил ему дружок. И остальные гвардейцы смотрели широко раскрыв глаза, словно нашалившие дети на настоящего людоеда.

— Ну его, ну его! — вскрикнул вдруг один, срывая кокарду с шапки. — Не хочу, не могу! Хватит с меня уже!

Дружок оглянулся, но ничего не сказал, — а парень, сорвавший кокарду, кинулся к выходу, спотыкаясь.

Судороги кончились быстро, но гвардеец не открыл глаз. Розовая пена изо рта плыла на пол, лицо его было бледным и неподвижным, как у мертвеца. Зимич потер разбитую ключицу.

— Чего стоите-то? — Сзади подошла хозяйка. — Несите его домой, он теперь долго не пошевелится. А потом спать будет. У меня муж от падучей помер, и этому недолго осталось.

И как-то так само случилось, что через четверть часа дружок сидел в комнате Зимича, на постели, и глушил вино, которое едва успевала приносить хозяйка.

— Сил моих нет, веришь? Золото карманы жжет. Вином наливаемся с самого утра и пьем до вечера… Да еще этот… напиток храбрости…

— Чего за напиток? — Зимич не пил, сидел за столом и смотрел на площадь Совы, освещенную фонарями. Красиво было.

— Надзирающие с юга привозят. Горечь — аж слезы из глаз. Но помогает: весело от него, кураж, отвага. И все трын-трава… Только наутро вспоминать страшно, что ночью вытворяли, потому с утра пить и начинаем.

— Так может, лучше не вытворять? — Зимич оглянулся и посмотрел дружку в лицо, но тот как раз шумно хлебал вино из кружки. По усам на подбородок бежали блестящие темно-красные струйки, в полутьме вовсе не похожие на вино.

— Не выйдет. У нас приказ: не меньше пяти заблужденцев за один дозор. Иначе сами мы заблужденцы. Бежать некуда. Опять же — золото. Как много у них золота, Зимич! Не иначе Стоящий Свыше научился его из железа делать… Надзирающие мзду не берут! Всегда брали, а теперь не берут. — Дружок вдруг расхохотался и расплескал вино на постель.

Зимич промолчал.

— Все говорят: брось, брось… А как бросишь? Как? У меня сестры и мать. Но это… это не главное, понимаешь? Не главное. И золото не главное.

— А что же тогда?

— Ты знаешь, как прекрасен мир Добра? — Лицо однокашника, все еще искаженное смехом, сморщилось от слез; он промокнул глаза платочком из рукава, разлив при этом остатки вина. — Ты не представляешь… Вот есть у тебя светлая мечта?

— Нету у меня светлой мечты, — проворчал Зимич.

— А у меня теперь есть. Я на все готов, лишь бы после смерти оказаться в мире Добра… Там… солнце светит круглый год. Там все друг друга любят, потому что не надо заботиться о насущном хлебе. Там…

— Да ты сбрендил, парень? Я тебе таких сказок сейчас три десятка на ходу придумаю — пальчики оближешь. Ты что, дитя?

— Тебе не понять. А я видел этот мир. Я его видел своими глазами. Хрустальные замки, облака вместо перин, трава мягкая, как ковер, ручейки журчат и на солнце играют. И люди, люди — обнимают друг друга, говорят друг с другом, все тебя понимают… Я даже видел там чудотвора…

— Доброго-доброго? — Зимич осклабился.

— Да, доброго! И в этом нет ничего смешного! Он всего минуту говорил со мной, но никогда еще никто со мной так не говорил. Каждое слово в душу запало.

— И что же он тебе говорил? Небось советовал вступить в Гвардию?

— Смеешься? Тебе не понять, о чем можно говорить с чудотвором. Это не словами разговор, это… Это из души прямо в душу…

— А напиток храбрости ты пил перед этим?

За окном в свете фонарей потихоньку пошел снег, и Зимич, разглядывая полуженщину-полусову над аркой университета, вдруг снова ощутил тревогу — такую же, как той ночью, в доме Айды Очена. Перед появлением Драго Достославлена. Тревогу, которая гадюкой свернулась на половике под столом, и сто́ит неосторожно шевельнуть ногой…

— Какая разница?

— Никакой, — философски заметил Зимич и вздохнул. Магистр экстатических практик, основатель концепции созерцания идей и доктрины интуитивизма тоже мог класть слова прямо в душу. Особенно до чрезвычайности пьяную душу.

— Добро должно быть с кулаками, и мы — кулаки Добра. — Дружок выпрямился и приосанился.

— Кулаки ли? Я слышал, в ходу у Консистории бичи, клещи и каленое железо. Не иначе Добро должно быть с плетьми, дыбами и виселицами, одних кулаков ему мало.

— Да! Зло надо выжигать из людей каленым железом и вышибать бичами! Иначе никак!

— Выпей еще. Вино — хорошее оправдание всему.

— Да мне не надо оправданий! Ты думаешь, я оправдываюсь? Чего ради мне жалеть этих заблужденцев? И ты — ты не просто заблужденец, ты упорствующий в заблуждениях. А я тут сижу с тобой…

— В общем-то, я не настаиваю. Можешь сидеть где-нибудь в другом месте. Или ты хочешь меня арестовать? Сто́ит ли прекрасный мир Добра предательства друзей? Я так понял, он однозначно стоит того, чтобы отправлять в камеры пыток невинных заблужденцев, так почему бы не пойти дальше? Каждая мерзость приближает тебя к прекрасному миру Добра, так сделай еще один шажок ему навстречу…

— Я сейчас дам тебе в морду. — Дружок попытался встать, но не так-то это оказалось просто.

— Да ладно. У тебя все равно ничего не получится. Скажи лучше, что это за парень кричал, что я враг, да еще и бился после этого в судорогах?

Лицо дружка потемнело, и он раздумал вставать.

— Я его не знаю. Я его в первый раз вижу! Не веришь? Он сам с нами напросился, мы его не звали. У Надзирающих есть всякие люди… Страшные люди.

— Тоже кулаки Добра?

— Нет… — почему-то шепотом ответил дружок. — Не кулаки. Я думаю, они — Зло на службе Добру.

— Не понимаю, чего ты боишься.

— Зло — оно в каждом из нас. Оно как зараза. Стоит только подпустить его к себе поближе — и все, все потеряно. Оно утащит к себе… вниз… в Кромешную. И никогда, никогда оттуда не выбраться, никогда… — Его пьяные глаза расширились, как у бесноватого.

— В сказочный мир Зла, что ли?

— Пыточные в подвалах Консистории по сравнению с Кромешной — детские игрушки. А там это вечно, вечно! И никогда… никогда… ни хрустальных замков, ни облаков, ни травы…

— Кромешную ты тоже видел?

— Да… — долгим выдохом ответил дружок. — Я видел. И художники, что расписывали Главный Храм, тоже видели. Если не веришь, можешь посмотреть. Хотя… они плохие художники. Они не передали и десятой доли… ужаса…

— Что, и напиток храбрости не помог?

— Смейся, Стойко-сын-Зимич… Смейся! Я тоже посмеюсь над тобой, когда тебя повесят за язык и будут полоскать твои кишки в кипящем масле.

— Думаю, эта пытка не сможет длиться сколько-нибудь долго.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно. Только потому, что оторвется язык. И… кончай говорить глупости, достойные детей кухарок. Если бы ты поменьше пил, особенно напитка храбрости, ты бы и сам это давно понял. — Зимич потянулся и прошел по комнате, но снова остановился у окна, опершись руками на подоконник. — Лучше расскажи об этом парне. Что это за Зло на службе у Добра?

— Я не знаю… Это конченые люди, им заказан вход в храмы, им никогда не попасть в мир вечного лета, после смерти их ждут лишь нечеловеческие страдания… Но если Добро победит, они будут освобождены от мучений. Они родились колдунами, главным оплотом Зла в мире живых, но выбрали Добро.

— Это потрясающе… Значит, все зло в колдунах?

— Конечно! — Дружок оживился. — Вместо того чтобы просить чудотворов о защите, колдуны вмешиваются в замыслы Предвечного с наглостью разбойников, отбирающих последний кусок хлеба у голодного!

Гладко чешет — как по писаному. Наверное, слышал эти слова не раз и не два.

Снег пошел гуще, и сквозь его пелену уже не было видно фонарей — только размытые пятна желтого света.

— Я бы не стал сравнивать Предвечного с голодным, а его замыслы — с последним куском хлеба. Ты не находишь, что это оскорбляет Предвечного? Ну как жалкий колдун может нарушить его замыслы, спасая от горячки ребенка, например?

— Очень просто. Этому ребенку, возможно, уже уготовано место в солнечном мире Добра, его там ждут и чудотворы, и сам Предвечный. А колдун выхватывает ребенка из их рук, ввергает обратно в мир лишений и страданий. Я уже не говорю о том, что он заражает ребенка своим Злом…

— Знаешь, я бы тоже выхватил ребенка из их рук. Зачем им ребенок? Потому что они добрые?

— Да! — заорал вдруг дружок. — Да, именно поэтому! Потому что Добро — оно абсолютно! Оно Добро, ты понимаешь? А ты — опасный заблужденец, льющий воду на мельницы Зла! И я тебя арестую! Вот сейчас встану — и арестую! Потому что подобные заблуждения надо выжигать каленым железом! Выбивать бичом! Ради самого заблужденца, ради его восхождения в мир Добра! И это тоже Добро и миссия Добра — спасать дураков вроде тебя от Кромешной, в которую попадаешь навечно, навечно, как ты не понимаешь! И оттуда уже не будет спасения, и ты пожалеешь, что не приполз на брюхе к Храму и не попросил выбить из тебя Зло при жизни, когда еще можно было что-то исправить!

— Да ты, братец, совсем сбрендил, — фыркнул Зимич. — Это от пьянства.

— Вот сейчас я встану… Вот я встану…

Он не встал. Только облевал пол при попытке подняться и заснул в собственной рвоте, обессиленный потугами встать хотя бы на четвереньки.

Зимич заплатил за комнату напротив и помог хозяйке и ее девчонке сгрузить туда бесчувственное, но храпящее тело.

Чтобы избавиться от вони, пришлось открыть окно. Снег рванулся в комнату с облаком пара: кружился, таял на полу и подоконнике — и на лице. По мостовой мягко стучали копыта, под окном слышался шорох лопат и ругань ломовиков с метельщиками: снег грузили на сани и везли прочь из города. Это у студентов, повес и пьяниц еще вечер, а у некоторых уже утро.

Люди сошли с ума. Весь город сошел с ума, если принимает эти бредни за чистую монету. Неужели им никто не рассказывал сказок о волшебниках-людоедах?

Хозяйская девчонка сопела за спиной, намывая пол. Зимич оглянулся.

— Ты тоже любишь чудотворов?

— Неа, — легкомысленно ответила та, но потом оглянулась на дверь и добавила тихо: — Только не говорите бабуле, она меня ругать станет.

— А хочешь, я расскажу тебе страшную сказку про людоеда?