Хроники Нетесаного трона. Последние узы смерти

Брайан Стейвли, 2016

Двое братьев и сестра, потомки правящей династии, разобщены и растеряны, в то время как будущее Аннурской империи находится на острие клинка: к столице приближаются орды диких кочевников. Адер, провозгласившая себя императором, не сможет долго сдерживать их наступление без помощи гениального, нечеловечески жестокого полководца – кенаранга Рана ил Торньи. Но что, если он снова предаст Адер? Сумеет ли она противопоставить свою волю и разум его чудовищному интеллекту?.. Ее брат Каден, который должен был унаследовать Нетесаный трон после смерти своего отца от руки убийцы, отрекся от престола в пользу республики. Кадену известно, какая угроза исходит от кенаранга. Но ни один из советников принца не хочет поступиться своими амбициями ради общего дела… Валин, брат Кадена и Адер, воин элитного подразделения, считается погибшим в схватке, хотя о том, что случилось на самом деле, знают только сестра и еще один свидетель. Она желает одного: чтобы эта правда никогда не выплыла наружу… Принадлежать к династии правителей означает принять на себя весь груз истории. Тому, кто желает властвовать, придется сделать неоднозначный выбор: умереть ради империи или разрушить ее, чтобы спасти. Впервые на русском!

14

— Отозвать ил Торнью в город невозможно по двум причинам, — говорила Адер. — Во-первых, пока он здесь, некому будет сражаться с ургулами.

Она обвела рукой руины карты внизу, словно в золе и пепле можно было за сотни миль разглядеть передвижения всадников по выгоревшим миниатюрным лесам края Тысячи Озер. После выступления Адер совет покинул палату. Она не могла их упрекнуть. Вонь горелой смолы и масла, половина светильников перебита, стол еще засыпан осколками, мостки и кресла тоже. Слуги, повинуясь неслышному приказу, почти сразу взялись за уборку. Адер их отослала. Карту она восстановит после восстановления самого Аннура. А пока в разрушенной палате она могла без помех со стороны советников побеседовать с Каденом и Килем.

— Он не единственный на свете генерал, — указал Каден. — Найдутся и другие, чтоб сражаться с ургулами.

Адер отвела глаза от карты, посмотрела на брата. Он стоял в двух шагах, только руку протянуть, но все в нем — осанка, взгляд, застывшее лицо нашептывало, как они далеки.

В нем не было тепла. Не было человеческих порывов. Так Адер могла бы сквозь линзы трубы разглядывать фигуру на далекой-далекой вершине. Все, что их связывало или могло бы связать, пропало. Об этом говорило уже одно его настойчивое требование, чтобы в разговоре участвовал этот кшештрим, Киль. Адер сглотнула, гадая, что оставило такой горький вкус на языке — сомнения или раскаяние, и покачала головой.

— Таких, как ил Торнья, больше нет. Если бы не он, ургулы смели бы нас много месяцев назад. Разбили бы в первом же сражении.

— Тогда Аннур был расколот. Мы его исцелили…

— Разве? — подняла бровь Адер. — Может, совет и согласился посадить меня на трон, но недавняя встреча ясно показала: этим троном пределы моей власти и ограничатся.

— Я о том, — возразил Каден, — что, объединившись, наши армии смогут лучше противостоять ургулам. Ил Торнью реально отозвать, не погубив северную кампанию.

— Ты мог бы его вызвать, — тихо, как шуршит по камню кожаная подошва, вставил Киль, — но он не подчинится.

— Это вторая причина, — коротко кивнула Адер.

Она выдержала паузу, рассматривая историка и пытаясь его понять. Она ожидала увидеть в нем то же, что и в ил Торнье, — силу, уверенность, бесстрастность, но, конечно, все это было фальшью, маской, которую носил ее генерал, притворяясь человеком. Киль вполне мог выбрать себе другую.

Если верить Кадену, Киль прожил дольше ее кенаранга — на тысячи лет дольше, хотя можно было только догадываться, что означала эта разница для кшештрим. Выглядел он, безусловно, старше. Отчасти из-за манеры держаться — Киль, в отличие от ил Торньи, двигался и говорил обдуманно, едва ли не с осторожностью, присущей, на взгляд Адер, старческим летам. Кроме того, Киль очень долго прожил в плену, и плен оставил следы: не раз переломанные нос и челюсти потеряли форму, изувеченные руки плохо зажили, пальцы искривились, как сучья. И если ил Торнья представлялся ей слишком молодым и самоуверенным для кшештрим, то этот выглядел слишком согбенным и разбитым.

Но в его глазах что-то было — то древнее и немыслимо далекое, что она видела на башне в Андт-Киле. Киль, как и ил Торнья, старался скрыть этот взгляд, но почему-то с меньшим успехом, так что иногда, как теперь, ей казалось, что он смотрит мимо или сквозь нее, будто она — лишь точка в картине столь огромной, что Адер не надеялась ее ни охватить, ни понять.

— Он знает, что я здесь, — нарушил молчание Киль.

— Он предупредил меня перед отъездом, — кивнула Адер. — Сказал, что вы будете лгать о нем. Он не предвидел, что я приму вашу сторону.

По правде сказать, она еще не решила, готова ли принять сторону Кадена и этого кшештрим. Мысль, что ил Торнье придется наконец склониться перед аннурским правосудием, была слаще меда, но от жестокой правды никуда не деться: ил Торнья сдерживал ургулов, а то, что Каден вчера хотел сообщить ей об ил Торнье и Длинном Кулаке (о стремлении кенаранга уничтожить ургульского вождя), так и осталось невысказанным. Едва Адер померещился путь, открытая дверь, надежда на примирение, Каден замкнулся в себе, сложился, как складывается, щелкнув, бумажный веер.

— Ты чего-то недоговариваешь, — придав голосу твердости, произнесла она.

Каден чуть заметно шевельнул бровью:

— Подозреваю, все мы кое о чем умалчиваем. Не так давно ты заметила, что не доверяешь мне.

Он был прав. Более чем прав. Адер не рассказала брату про Ниру, про огненную петлю на шее ил Торньи — о том, что та одним словом, одним жестом может убить кенаранга. Доверять и делиться замечательно, но она не готова была начинать первой.

— Есть только один способ выстроить доверие, — сказала Адер, удерживая взгляд брата и разводя руками. — Если речь идет об ил Торнье, о том, чтобы лишить его власти над военными, я должна знать, зачем ему Длинный Кулак. Тебе придется объяснить, что у него за… мания насчет Мешкента. Я ничего не могу, не могу думать о союзе, пока ты не откроешь мне правду.

— Правду, — тихо повторил Каден.

Они стояли друг перед другом на расстоянии вытянутой руки, сцепившись взглядами. Одно-единственное слово — «правда» — было для нее как клинок в руке: что-то твердое и острое между нею и почти незнакомым братом. Конечно, и у Кадена имелся невидимый клинок — своя правда против ее правды. Адер почти слышала, как они скрежещут, скребут друг о друга, будто в неподвижности шел бой, в их общем молчании звучали крики; как будто один звук мог порезать, убить.

— Если ил Торнья уничтожит Мешкента, — сказал Каден, — мы погибли.

Адер прищурилась. Слишком внезапным, слишком полным было это признание, чтобы ему поверить.

— Кто погиб?

— Все мы. — Каден кинул взгляд на Киля.

Что-то произошло между ними, какое-то бессловесное общение. А потом брат повернулся к ней и во всех подробностях объяснил, как Ран ил Торнья, полководец Адер, отец ее ребенка, намеревался уничтожить человеческий род.

— Не понимаю, — медленно проговорила Адер, когда Каден наконец замолчал. — Допустим на минуту, что младшие боги — источник наших чувств, нашей человечности. Предположим, я поверила, что они своим существованием делают нас теми, кто мы есть. Мешкент — один из них. Почему ил Торнья не думает о Кавераа, о Маате или Эйре?

— Он бы добирался и до них, будь они здесь, — ответил Киль. — К несчастью для него и к счастью для вашего рода, младшие боги не одевались в плоть со времен долгой войны против моего народа, когда пришли вам на помощь тысячи лет назад.

— И что же, убив Мешкента, он добьется своего? Неужели, избавив человечество от страдания, он вернет золотой век кшештрим?

Историк помолчал, размышляя над ее вопросом, а потом взгляд его стал так далек, что у Адер свело живот. Она повернулась к Кадену — проверяя, есть ли у того что добавить, но главное, чтобы отвернуться от Киля. И с отчаянием поймала такой же пустой взгляд брата.

— Теология, — заговорил наконец Киль, — тонкая наука.

— Опыт мне подсказывает, — фыркнула Адер, — что на тонкости ссылаются тогда, когда ни хрена не знают, что сказать.

Киль неожиданно улыбнулся:

— Мой опыт говорит о том же. — Он пожал плечами. — Мешкент и Сьена породили младших богов.

— И что из этого? — покачала головой Адер. — Ил Торнья убил моего отца, но я еще здесь. И Каден.

— И Валин, — негромко вставил Каден. — По крайней мере, я надеюсь.

— Конечно, — согласилась она, чувствуя, как загорелись щеки. — Конечно, мы все переживаем за Валина, но сейчас речь о том… В первую очередь о том, что убийство Мешкента ничуть не ограничило бы власти его потомства.

— Твоя аналогия неполна, — сказал Киль. — Горящие глаза еще не делают Малкенианов богами.

— Ты хочешь сказать, что боги умирают вместе со своими родителями?

Он покачал головой:

— Я уже говорил, вопросы теологии сложны. Мой род долго изучал богов, но наши исследования по самой своей природе были несовершенны. Во многих вопросах мы остались в полном неведении. Накопленные знания охватывают лишь часть предмета божественности. Они ненадежны.

— Потрясающе, — съязвила Адер.

Киль поднял руку, предупреждая ее возражения:

— Но одно известно точно. Боги больше нас. Не просто старше или могущественнее, они другие. — Он помолчал, словно искал слова, способные донести груз его мыслей. — Мы от мира сего. Вы и я, кшештрим и люди. Мы здесь живем, как человек живет в своем доме. Если мы умираем, мир остается. Боги — иные. Они и есть мир. Их существование неразрывно встроено в структуру реальности.

Кшештрим покачал головой и исправился:

— Они придают структуре реальность. Это и делает их богами. Возвращаясь к аналогии с домом — она весьма несовершенна, но годится, — боги — это фундамент, и пол, и окна, пропускающие свет, и стены.

Адер мучительно пыталась вникнуть в смысл его слов.

— Не слишком ли они переменчивы для стен?

Киль развел руками:

— Я же сказал, аналогия несовершенна. Реальность — не дом. Базовые основы порядка и хаоса, бытия и небытия… — Он запнулся и опять пожал плечами. — Это не просто камни.

— Суть в том, — впервые вмешался Каден, — что, если выбить фундамент, стены упадут.

Киль нахмурился:

— Я бы не сказал, что Мешкент и Сьена — фундамент. Не в том смысле, как Эйе и Пустой Бог, Пта и Астар-рен.

— Я вас поняла, — остановила их Адер. — Не важно почему, если уничтожить Мешкента и Сьену, погибнет все, что на них держится. Расшатай родителей — рухнут дети.

При этих словах ей подумалось о Санлитуне, спеленатом в колыбели в холодном замке на самой окраине империи. Не было другого выбора, как оставить его. Аннур — волчье логово. Адер не сомневалась, что не один член совета рад был бы увидеть ее сына мертвым. Ему безопаснее на севере, безопасней под опекой Ниры — и все же, что будет с ним, если убьют Адер? Долго ли сможет заботиться о нем старая атмани?

— В каком-то смысле это объяснимо, — снова заговорил Каден, оторвав ее от размышлений. — Представь, что ты утратила способность испытывать боль и удовольствия.

Она усилием воли увела мысли от того замка, от сына, который сейчас спал или капризничал, сучил ножками или плакал, и принудила себя сосредоточиться. Есть только один способ его спасти, спасти по-настоящему, — победить.

— Телесные? — спросила она.

— Телесные, умственные, душевные. Никакой боли и никакого удовольствия. — Качая головой, Каден разглядывал обугленные руины, в которые она превратила Креш, Сиа, Ган. — Что останется тебе? Почувствуешь ли ты страх, или ненависть, или любовь? Как ты их почувствуешь?

Адер тщилась вообразить такое существование, помыслить жизнь в полном отсутствии… чего? Ощущений? Нет, не то. Кшештрим чувствуют дуновение ветра, слышат звуки арфы не хуже любого человека. Речь не о способности воспринимать мир. Откажут чувства, словно из всего на свете вытечет смысл, все станет неважным, оставив уму расчлененные факты вроде блестящих жучков, редких бабочек — ярких, переливчатых, мертвых.

Адер взглянула на Киля и содрогнулась. Она и раньше знала, что кшештрим отличаются от людей — они умнее, старше, они бессмертны. Адер читала все классические труды, понимала, что люди живут больше рассудком, чем страстью. Но почему-то никогда не осознавала в полной мере, что это означает. Как это уныло. Ужасно.

— Мы стали бы как вы, — пробормотала она.

— Если бы выжили, — серьезно кивнул Киль.

— Почему бы нам не выжить?

Историк указал ей на Кадена:

— Я уже пытался объяснить твоему брату. Ваши умы устроены не так, как наши. Вами руководят любовь и ненависть, страхи и надежды. — Он в упор взглянул на Адер. — Почему ты здесь?

— Потому что мы договорились здесь встретиться.

— Не здесь, в зале карты. В Аннуре.

— Потому что кто-то должен восстановить разрушенную нами империю.

— Да? — поднял бровь историк. — А зачем?

— Затем, что на нас полагаются люди, — вспыхнула Адер. — Надеются на нас. Миллионам грозит смерть от голода, от болезней, от ургульских клинков…

— Ну и что?

— Как — что?

Киль улыбнулся — осторожно, можно сказать деликатно:

— Да. Ну и что? Вы все равно умираете. Все. Это судьба вашего рода, вы такими созданы. Какая разница, от чего умереть? И когда?

— Для меня разница есть, — отрезала Адер; она ткнула пальцем в стену, подразумевая несчетные души в городе и за его пределами. — И для них, провались ты пропадом, разница есть.

— Потому что вам больно, когда вас убивают ургулы. Вам больно умирать от серой чумы… — Он протянул руку, легко коснулся ее лба под самой линией волос. — Больно здесь.

— Да!

— Твой генерал хочет создать мир, в котором этого не будет. Он верит, что тогда вы станете подобны нам.

Адер обомлела:

— А ты? Во что веришь ты?

— Возможно, вы изменитесь, — признал он и кивнул на Кадена. — Те из вас, кто соответственно подготовлен.

— А остальные? — добивалась она. — Те, кто не обучен равнодушию?

Киль опустил взгляд на карту, мотнул головой и снова пожал плечами — человеческим жестом, но человеческих чувств за ним не стояло.

— Точно предсказать невозможно, — ответил он. — Я полагаю, ваш рассудок, не выдержав такого напряжения, исказится, даст трещину, а потом разлетится вдребезги.