Пепел Нетесаного трона. На руинах империи

Брайан Стейвли, 2021

Прошло пять лет после загадочных событий, описанных в «Хрониках Нетесаного трона». Все говорит о том, что Аннурская империя близится к закату. Опустошительная война и гражданские беспорядки ослабили державную власть. Почти полностью уничтожено элитное воинское подразделение, летавшее на гигантских ястребах, – гордость и слава империи. Закрылись врата, с помощью которых потомки династии Малкенианов могли мгновенно перемещаться в любую точку мира. Император, желая восстановить численность крылатого воинства, посылает экспедицию на поиски легендарного гнездовья боевых ястребов. Опасный путь ведет через земли, где все живое гибнет или подвергается страшным изменениям. Шансов уцелеть в этом походе крайне мало, как и времени на то, чтобы вернуть державе былую мощь, но действовать надо быстро, ведь на окраине империи пробудился древний могущественный враг… И тут в Рассветный дворец является монах, требующий высочайшей аудиенции. Он уверяет, что ему известен ключ к чудесным вратам. Однако этот хитрый человек слишком дорого продает свое тайное знание… «На руинах империи» – первая книга новой трилогии-фэнтези Брайана Стейвли «Пепел Нетесаного трона». Впервые на русском!

3

Трудно ему пришлось с этими парнями.

Двое держали Рука за запястья, а третий — такого и в амбарную дверь не пропихнешь — нависал над ним, хмуро разглядывая свой кулак.

— Гляди, чего натворил, — заговорил он наконец, предъявляя ссадину на костяшках.

Рук сквозь кровь и туман в глазах попытался рассмотреть.

— Гляди! — завопил второй, схватив его волосы в горсть и вздергивая голову, а потом пригибая лицом к самому кулаку, будто предлагал его поцеловать.

— Твой вонючий зуб рассадил мне руку. — Главный склонил голову набок. — Что скажешь?

— Сожалею, — не поднимая глаз, буркнул Рук.

«Прошу тебя, Эйра, владычица любви, — взмолился он, — дай мне сострадания».

Кое-кто из жрецов уверял, будто каждый день беседует с богиней, но Рук, повиснув в руках этих ненавидящих его мужчин, слышал только дробь дождя по мосту, по черепице крыш, по воде — дождь шумел, почти заглушая шаги проходящих мимо людей и скрип весел в уключинах под мостом, и все остальное, кроме его хриплого, натужного дыхания.

Слишком сильный дождь…

Этот, с разбитым кулаком, ударил его столько раз, что в голове мутилось. Рук чувствовал, как уплывают мысли, и нечем было их привязать.

Слишком, слишком сильный дождь…

Жаркий дождливый сезон, джангба, должен был миновать несколько недель назад, с равноденствием, но буря, не считая двух коротких прояснений, не унималась. Солнцу полагалось бы пылать, а в небе светился бледный зеленоватый диск, вроде сна о солнце. Тусклый, неосязаемый.

Зато дождь был даже слишком осязаем. Он обладал собственным весом. Конечно, не отдельные капли, безобидно расплескивавшиеся по мостам и дощатым переходам, стекавшие по глиняным черепицам в десять тысяч домбангских каналов, а понятие дождя: несчетные мокрые дни, навалившиеся на город и давившие, давившие, давившие — мягко, но неотступно, миллиардом неумолимых пальцев, так что даже исконные обитатели дельты, пережившие сорок или пятьдесят дождливых сезонов, начинали сутулиться и горбиться, словно взвалили тяжесть дождя на свои плечи.

По каналам плыл мусор, вода заливала причалы и рынки. Первый остров наполовину ушел под воду. Мост в Запрудах обрушился. К востоку от Верхов смыло квартал доходных домов, а занесенная столетним илом Старая гавань снова стала походить на гавань, с нелепо торчащим посередине Кругом Достойных — вода со всех сторон подступила к гигантской арене. Домбанг за столетия существования так разросся, что легко забывалось: весь город с его мостами, причалами, набережными был выстроен на илистых и песчаных отмелях. А сейчас в разбегающихся мыслях Рука вставал образ тонущего Домбанга: уходящих под воду черепичных крыш с резными «хранителями» и ветра, веющего над пустынной дельтой на месте древнего города.

Если бы этот дождь хоть огонь залил…

Если бы дождь залил огонь, Пурпурные бани бы не сгорели. Если бы не сгорели Бани, не начались бы беспорядки. Если бы не начались беспорядки, тот человек, что сейчас орал ему в лицо, прошел бы мимо.

— Эй! — Короткая пощечина привела его в чувство. — Разговор еще не окончен, ты, тухлоед. Разве я сказал, что разговор окончен?

Рук с трудом навел взгляд на его лицо, увидел, как запекается в нем исчерна-багровый жар нарастающей ярости.

— Он тебя спрашивает! — крикнул другой, встряхивая Рука за волосы.

— Нет, — выдавил Рук, — не закончен.

Третий, стоя с другой стороны, молчал — с начала стычки слова не произнес, — но его пальцы кандалами сжимали запястья Рука, и на насилие он смотрел с пугающей жадностью.

Лупила, Вопила и Молчун. Мрачная троица.

— И что ты можешь сказать? — терпеливо добивался Лупила, снова предъявляя разбитый кулак. — Насчет моего кулака?

— Извиняюсь, — ответил Рук.

Лупила кивнул, словно того и ждал, словно иначе и быть не могло. И снова насупился.

— На царапину мне плевать. — Он передернул плечами. — Каждый день похуже бывает.

Он уставился на свою расшитую шрамами руку.

— Меня зараза волнует. Я слыхал, такие вот тухлоеды разносят заразу.

Вопила присунулся поближе:

— А я слыхал, что они и говорить толком не умеют. Лопочут по-своему, по-тухлоедски. «Иа тра. Чи-чо-ча». — Он расхохотался собственной шутке высоким пьяным смехом и тут же подозрительно прищурился. — А ты, во имя Трех, где выучился говорить?

— Я не вуо-тон, — ответил Рук. — Я здешний, городской.

— Ну это ты, я вижу, врешь, — замотал головой Лупила и поддел пальцем ворот промокшей рубахи Рука, открывая протянувшиеся по плечу татуировки. — Так размалевываются одни тухлоеды.

Эти татуировки — черные штрихи, тонкие, как молодой тростник, — почти всю жизнь спасали Рука от подобных «бесед». Жители Домбанга веками остерегались вуо-тонов. Мало кто из горожан решался сунуться в окружавшую город дельту, а вуо-тоны проводили в этих лабиринтах изменчивых проток и тростниковых зарослей всю жизнь; обитали среди ягуаров и крокодилов, среди стай квирн и гнезд смертельно ядовитых змей, среди пауков, откладывающих яйца в тела людей и животных. Погибнуть в дельте было проще простого, и горожане обходили стороной тех, кто умудрялся в ней не пропасть.

Обходили — до переворота.

Одним из последствий кровавой жажды независимости стала вот такая ненависть. Все непохожее, все чужое — не тот оттенок кожи, не такие волосы, странный выговор… — все могло подвести человека под побои, если не хуже. Нетрудно было понять подобное отношение к аннурцам: население с радостью избавилось от двухвекового ига империи и свирепо защищало обретенную свободу. Однако эта праведная ярость, наподобие реки после долгих дождливых недель, подступала к берегам, подрывая старые дамбы человеческого сочувствия, пока те не рухнули. Перебив, выдавив из города или загнав в подполье аннурцев, Домбанг напустился на маленькие общины антеранцев, потом на манджари, требуя от них той же покорности, в какой раньше пребывал сам.

После первых жестоких чисток насилие постепенно стало спадать. И сейчас убивали людей, дырявили лодки, сжигали до уровня воды дома, хозяева которых провинились лишь неподходящим именем или разрезом глаз, но в общем и целом ходить по городу было не так опасно. Пока кто-то не вздумал спалить Пурпурные бани.

Поджог за одну ночь возвратил город к прежней дикости, и на этот раз насилие не обошло и вуо-тонов.

Хотя он-то был не вуо-тон.

— Я вырос в дельте, — сказал Рук, — но предпочел жить здесь, в городе.

Вопила в явном замешательстве покосился на Лупилу. Вуо-тоны никогда не покидали дельту. Дарованная страна вросла в их плоть наравне с почитанием Трех.

Но Лупила только сплюнул:

— Ясное дело! Подобрался поближе. Затаился. Чтобы жечь наши дома, пока мы спим.

Слухи большей частью приписывали нападение аннурцам, но люди были не в настроении разбираться. Вуо-тон или Аннур — кто-то дерзнул напасть, а под руку попался Рук.

Лупила снова сплюнул, прямо в лицо Руку, и врезал ему кулаком под дых.

Рук чуть не задохнулся от боли. Втянув наконец в себя воздух, сделав пару вздохов, он открыл глаза и заставил себя взглянуть на ударившего его сукина сына — взглянуть по-настоящему.

«Прошу, богиня, помоги мне увидеть в чудовище человека».

Это были плотогоны — судя по орудиям, которые они отложили в сторону перед избиением: крюки, шесты, пару здоровенных клещей. Работа у них во всякое время опасная, а при затяжных дождях особенно. Домбанг строили из бревен, срубленных выше по течению и сплавленных вниз по реке Ширван. Без дерева не стало бы ни лодок, ни зданий, ни мостов — не стало бы самого города. А потому плотовщики и в дождливый сезон не прекращали работы. При каждом сплаве кто-нибудь погибал, задавленный между бревнами или затянутый под плоты. Иногда тела выносило в город. Чаще они пропадали бесследно, пожранные миллионами зубастых обитателей дельты.

Рук всматривался в лицо Лупилы, проникая взглядом за ярость и жажду насилия.

Даже в этот ранний час от него тянуло квеем — от всех них тянуло. Видно, пили всю ночь.

И тут наконец, словно по мановению незримого пальца богини, у Рука открылись глаза.

— Я, — сказал он, — сожалею о гибели ваших друзей.

Верность его догадки подтвердил прищур Лупилы, и сжавшиеся пальцы Молчуна, и еще то, как Вопила, клонившийся все это время к самому лицу Рука, так что тот чуял квей и сладкий тростник в его дыхании, отпрянул вдруг, как от удара.

«Понимание открывает врата любви», — гласила четвертая заповедь Учения Эйры; Рук начал понимать их гнев.

— Что ты знаешь про наших друзей? — помолчав, сердито спросил Лупила.

— Ничего, — ответил Рук.

Каждое слово давалось ему с болью, но лучше боль, чем другое.

«Любовь чурается легких путей, — напомнил он себе. — Она шагает по лезвиям кинжалов, ступает по углям. Ее сила в смирении».

Ему долго пришлось учиться смирению. Иногда, как сейчас, он боялся, что так и не выучился.

— Я ничего о них не знаю, — сказал он, отстраняя лишние мысли, — кроме того, что они были солдатами и погибли, отстаивая Пурпурные бани, защищая Домбанг. Город в долгу перед ними. Мы все перед ними в долгу.

Всего на миг ему открылось, каким видели мир эти люди. Купцы и жрецы, корабельщики и портные жили под защитой бревенчатых стен, в то время как плотогоны, рыбаки и солдаты рисковали всем, поддерживая жизнь города. Рисковали всем и, если правду говорили о бойне в Банях, иногда теряли всё.

И пусть в Домбанге никто не был в безопасности. Пусть со времени переворота каждого корабельщика или швею могли привязать к мостовой опоре и оставить на смерть, если сосед подслушал, как те шепчутся о запретном, молятся не тем богам, обращаются не к тем жрецам. Пусть до сих пор, спустя годы после казни последнего аннурского легионера, людей среди ночи выволакивали из домов и увозили в дельту на съедение зверью трактирщика за то, что когда-то слишком приветливо встречал аннурцев; женщину, имевшую неосторожность полюбить солдата…

«Пусть все так, — сказал себе Рук. — Нельзя ненавидеть человека, однажды взглянув на мир его глазами».

Прошлой ночью погибли домбангские солдаты, десятки солдат. Может быть, друзья детства этих плотогонов. Или любовники. Мало того, плотовщики и сами едва ли проживут еще пять лет. Сплавлять бревна по Ширван — зверский труд. Избившие его в кровь люди, вероятно, встретят свою смерть, угодив между плотами, захлебнувшись, попав под стрелу аннурского снайпера, или от змеиного укуса — в этом сезоне, или в следующем, или еще сезоном позже. Они чуяли это нутром. Избивая его, причиняя боль, они напоминали себе, что еще живы. Рук лучше, чем ему бы хотелось, понимал, какая яростная жажда жизни пылает под личиной насилия.

— В долгу… — протянул, раскачиваясь на пятках, Лупила.

Рук кивнул:

— Долг этот неоплатный, но позволь мне предложить вот что. — Он указал подбородком на свою насквозь мокрую одежду. — В кармане нока у меня несколько серебряков. Примите их вместе с моей благодарностью. Помяните за меня отважных погибших друзей.

Посмотреть на них, едва ли им пошла бы на пользу новая выпивка, но не жрецу Эйры наставлять людей, что им на пользу.

Вопила под бесстрастным взглядом Лупилы нашарил монеты. И, усмехнувшись щербатой улыбкой, поднял их к восковому свету.

— Тут самое малое на пару бутылок.

Рук почувствовал, как разжалась хватка на его запястьях, и позволил себе на миг понадеяться, что тем и кончится. Они возьмут монеты, найдут таверну, оставят его истекать кровью на мосту. Больше не будет побоев. Любовь победила другие, темные чувства, которые зрели в нем, толкая порвать их в кровавые клочья…

— Прошу, богиня, — забормотал он. — Пусть моя любовь к этим людям осветит мой взгляд, путь они увидят ее, ощутят ее и уйдут.

Но если бы любовь всегда торжествовала над страхом, ненавистью и отчаянием, в других богах не было бы надобности.

— Жалкая пара монет! — Лупила смахнул деньги с ладони Вопилы. — По-твоему, жизни Долговязого Трака и Селедки стоят пары вшивых серебряшек?

Металл блеснул под дождем рыбьей чешуей. Плотовщик с презрением отшвырнул монеты за перила моста.

Вопила недоуменно нахмурился.

— Будь у меня больше, — искренне сказал Рук, — я бы дал больше.

— За них двоих не расплатишься и всем серебром Баска, — покачал головой Лупила.

Мужчина не шевельнулся, не изменился в лице, но от него вдруг ударило жаром горячее прежнего. Рук видел, как он горит — если это слово годилось для черного пламени, раскалившего его грудь, голову, кожу, так что дивно было, как не шипят падающие на них дождевые капли. Богиня любви наделила Рука множеством даров, но эта способность видеть жар брала начало в других, темных временах. В непогожую безлунную ночь он видел красноватые промельки летучих мышей, тусклые огоньки шныряющих в мусорных кучах за храмом крыс; прослеживал путь крадущихся по карнизам хищных кошек. Сквозь тонкие стены зданий он различал смутные очертания людей. Это красное зрение было дано ему не для любви, а для охоты, погони, убийства.

В ответ на жар Лупилы в Руке тоже вздымался жар — жажда насилия.

Плотогон вогнал кулак ему в живот. Рук сложился пополам и закашлялся бы, но Вопила вздернул ему голову.

— Думаешь, ты можешь расплатиться за жизни наших друзей? — взвыл он так, что слюна забрызгала Руку лицо.

Молчун придвинулся, округлил глаза, широко улыбнулся и медленно покачал головой. Они с Вопилой все еще держали Рука за запястья, но переместились так, что Рук, упав на колено и извернувшись, мог бы вырвать правую руку, с разворота рубануть Лупилу пониже локтя, сломать кость, отшвырнуть…

«Нет! — зарычал он на себя. — Любовь не платит мерой за меру».

Он отчаянно боролся со своей натурой.

«Ни болью за боль, ни яростью за ярость».

Рук вновь воззвал к богине, закрыв глаза, чтобы не видеть плотогонов.

Но в темноте под веками ему явилась не Эйра — совсем другая богиня, не имевшая ничего общего с любовью. Она взглянула на него золотыми глазами, молчаливыми, как солнце. Рук за всю жизнь не услышал от нее ни слова, но ей и не нужно было говорить. Он читал слова в ее упорном взгляде.

«Они — слабые твари, — сказала богиня. — Встань и погаси их жизни».

Удары сыпались на него — в голову, на плечи, под ребра.

«Не для того я растила тебя, — читалось в ее глазах, — чтобы ты пресмыкался перед слабыми тварями этого мира».

Кулак врезался ему в подбородок, рассадил губу о зубы. Рот затопила кровь. Ее вкус пробудил в нем голод.

«Ты охотник, — настаивала она. — Хищник».

Его омыло видение. Не видение — воспоминание: он, нагой, бежит через камыши с копьем в руке, пронзает ягуара, прыгает на раненого зверя, вгоняет наконечник ему в загривок, горячая кровь заливает ладони…

Рук слабо мотнул головой.

«Нет. Я жрец Эйры».

Она оскалила зубы.

«Эти трое тебя убьют».

«Значит, так тому и быть, — ответил он. — Любовь, которая внимает только своему голосу, не есть любовь».

Она еще мгновение смотрела на него, в отвращении кривя губы, затем отвернулась.

Он открыл глаза. Дождь и кровь мутили зрение, но он различал проходящих по мосту всего в нескольких шагах домбангцев: все гнулись под дождем, никто не замечал трех плотовщиков и избитого человека, обвисшего у них в руках. В Домбанге слепота служила щитом. Того, кто увидит насилие, оно может захватить.

Рук гадал, убьют ли его эти плотогоны. Забить человека насмерть голыми руками долгое дело, а они в жизненные точки не метили — ни в горло, ни по глазам, ни в солнечное сплетение. Если так и будут колотить, сломают ребро, а там и другое, третье. Рано или поздно обломки проткнут что-нибудь внутри — легкое или печень, и тогда он умрет.

Лучше умереть человеком, чем жить тупым зверем.

«Спасибо тебе, Эйра, — бормотал он, принимая новый удар в живот. — Спасибо, богиня. Спасибо, что дала терпение».

Богиня, как обычно, не отозвалась.

Зато из толчеи прохожих на мосту взметнулся другой голос, высокий, чистый, сердитый, — голос, знакомый ему лучше прочих.

— Прекратите!

Из толпы к ним шагнула Бьен Кви Гай, жрица Эйры: волосы отлакированы дождем, лицо залито струями, жилет мокрый насквозь; обнаженная рука тянется вперед, словно она одной протянутой рукой могла выручить Рука из беды. Конечно, утром она вышла из храма с провощенным зонтиком. И конечно, увидела кого-то — сироту, или нищего, или злополучного старого пьяницу — и отдала зонт. Она всю жизнь отдавала.

«Не надо», — хотел сказать он, но сгустки крови забили слова.

Вопила прищурился. Лупила помедлил и неторопливо развернулся.

— Отпустите его, — велела Бьен.

Она плечом оттолкнула Лупилу и, схватив Рука за плечо, потянула его из хватки Вопилы. Женщина на голову уступала в росте самому невысокому из мужчин. Лупила мог бы поднять ее за пояс и перебросить через перила, но пока они только таращили глаза. Рук видал, как речные крысы замирали при виде извивавшейся в камышах змеи. Увы, плотовщики были не крысы, а Бьен — не ядовитая змея.

— Это пустяки, — выдавил Рук.

— Нет, не пустяки, — покачала головой Бьен.

— Они потеряли друзей.

— И потому вправе хватать невинных? Избивать их до беспамятства?

— Я еще в памяти.

«И не невинный», — добавил он про себя.

Лупила, справившись наконец с изумлением, взял Бьен за плечо и развернул к себе лицом.

— Он тебе кто?

— Он человек, — дрожащим от негодования голосом объявила Бьен.

Рук не знал, почему именно она не добавила: «Мы делим с ним храм, веру, иногда и постель» — потому, что плотовщиков это не касалось, или понимала, что ее любовь к нему только подстегнет их жестокость.

— Это Домбанг, — расхохотался Лупила. — В Домбанге люди только и делают, что умирают.

— Если он умрет, так потому, что вы его убили.

— Ну и что? — оскалился Вопила. — Трое рады жертвам.

Рук представил, как боги дельты вылавливают его разбухшее тело из протоки и раскладывают на отмели. На их лицах рисовалось только отвращение. Брезгливость к его неразбитым кулакам, к отсутствию зажатых в зубах клочьев мяса, к явным свидетельствам, что он сдался без борьбы.

— Это не жертва, — покачала головой Бьен.

— Почему еще? — Лупила вдруг угрожающе понизил голос.

— На что богам вынесенный на берег труп?

— Когда я был мальчишкой, — заговорил Лупила, — мой отец годами откладывал монетки. Десять лет? Двенадцать? Пятнадцать? Он копил с моего рождения, выгадывал на еде, до дыр изнашивал одежду, а все почему?

Рук догадывался. Любая история, если проследить ее до конца, ведет к одному и тому же.

— Чтобы купить раба. Бледнокожего аннурского мальчишку лет четырнадцати-пятнадцати. На эти деньги отец мог бы снять нам новое жилье. Мог бы отправить нас с братом в аннурскую школу у Горшка. Мог бы купить лекарство от убивавшей мою мать легочной гнили, но не купил. Он купил раба, нанял лодку, отвез раба в дельту, перерезал ему горло и свалил в воду. Он сказал, что теперь Трое благословят нас. Я тогда впервые в жизни увидел его улыбку. Он сказал, что это большая жертва. Он потратил все, что имел. Рисковал быть повешенным аннурскими захватчиками. — Лупила склонил голову к плечу, прищурился на Бьен. — Скажешь, богам это было не нужно? Ты назовешь моего отца дураком?

— Где он теперь? — спросила Бьен. — Твой отец.

— Умер. — Лупила отвел глаза. — Раздавило плотами.

— Не похоже, что боги услышали его молитвы, — отрезала Бьен.

— А может, это потому, — ответил Лупила, взяв ее за шею, — что он мало пожертвовал?

Глядя на них, Рук почувствовал, что и у него перехватило горло.

Побои он мог перетерпеть. И даже свою смерть, если так нужно Эйре. Чего он не мог, это оставаться на коленях, когда убивают Бьен. Даже ради богини любви.

— Зря ты… — тихо заговорил он.

Вопила дал ему затрещину, но и сам смотрел с тревогой.

— По-моему, не дело бить девчонку, — заговорил он и дернул Рука за татуированное запястье. — Этот — тухлоед, а она просто…

— А она просто защищает тухлоеда, — угрюмо ответил Лупила. — Его защищает, а над моим отцом насмехается.

Бьен пыталась ответить, но плотовщик слишком крепко сжал ей глотку. Она кое-как тянула в себя воздух, но ее темная кожа покрылась болезненной синевой.

— Пожалуйста, не надо, — проговорил Рук. — Твой друг верно сказал: она тут ни при чем.

— Теперь при чем. — Лупила махнул рукой на мост. — Сколько народу мимо нас прошло?

Рук промолчал. Лупила, отвлекшись, ослабил хват. Прямо у него за спиной у перил стояли большие стальные клещи, какими цепляют бревна, — длиной в руку, со страшенными крючьями на концах. Крючья впивались в свежую древесину, и нетрудно было вообразить, что случится, если вогнать их в глаз. Нетрудно было вообразить, как скорчится человек, как брызнет горячая кровь, как тело обмякнет в смертной судороге.

Рук мог это не только представить. Он мог вспомнить.

— Сотни людей, — сам себе ответил Лупила. — Сотни прошли мимо, не сунув носа не в свое дело.

Бьен выкатила глаза. Губы раздулись. Она слабо попыталась разжать пальцы Лупилы и уронила руку. Она еще была в сознании, но уже теряла его.

Память детства разворачивалась в Руке, как змея после многолетней спячки. Согласно учению Эйры, даже такое насилие следовало встречать сочувствием и пониманием. Он мог умолять пощадить Бьен, но вера воспрещала ему поднять руку для ее защиты. Жрецы, погибшие без сопротивления, становились мучениками. Их кротость восхвалялась в анналах Учения.

«Худебрайт, как никто другой, понимал, что легко любить любящего тебя. Он пошел дальше. Когда ургулы убили его детей, он отпустил им вину. Когда они пронзили копьями его ладони, он благословил их. Когда они плевали ему в лицо, он тянулся навстречу, чтобы поцеловать их. Когда они бросили его на смерть в холодной степи, он до последнего вздоха молился за них».

Как видно, Худебрайт был куда лучшим жрецом, чем Рук Лан Лак.

Он вздохнул, глубоко загнал воздух в избитую грудь, проверяя, много ли повреждений. Боль горела огнем, но под болью, терпеливо ожидая приказа, залегли прежняя сила и ярость. Он хорошо помнил это чувство: неподвижность перед действием — и почти чувствовал вкус предстоящего.

Слезящиеся глаза Бьен, поймав его взгляд, чуть округлились. Губы ее шевельнулись, но не хватило дыхания взмолиться за жизнь плотовщиков.

Рук ощутил, как растягиваются в улыбке его губы, открывая кровавый оскал.

Иногда человеку приходится самому отвечать на свои молитвы.

«Прости меня, богиня», — сказал он про себя.

Он уже готов был взметнуться на ноги, когда в толпе зашумели. Торопливо, потупив взгляды, люди, которые сновали по мосту, стали замедлять шаг, вскрикивать. Руку подумалось было, что кто-то их все же увидел, что горожане в кои-то веки заметили насилие и решились не пройти мимо. Но он быстро понял, что люди указывают совсем в другую сторону, и никто не отделился от толпы, чтобы остановить сжимающего горло Бьен мужчину. Нет, все смотрели на человеческую фигуру, едва различимую среди толпы и струй дождя.

Рук ловил обрывки разговоров:

–…Иноземец…

–…Белый, как молоко…

–…Аннурец…

–…В жертву богам…

Молчун прищурился.

Лупила нахмурился, развернулся к густеющей толпе, прикусил щеку изнутри и вдруг отбросил Бьен в сторону — так небрежно, будто ее жизнь не висела только что на волоске.

У Бьен подогнулись колени. Она кучкой мокрого тряпья распласталась на досках настила и хватала ртом воздух, как рыба без воды.

— Что там? — окликнул, вытягивая шею, Вопила.

— Похоже, что-то интересное, — отозвался Лупила. — Может, изловили аннурского прихвостня.

— А с этим что? — кивнул на Рука Вопила.

Лупила чмокнул языком, глянул искоса и врезал Руку кулаком в живот.

— Кому он нужен? — ответил плотогон, озирая скрючившегося, кашляющего кровью Рука. — Грязный тухлоед, даже драться не умеет. Пусть его.

Тем все и кончилось.

Плотогоны подобрали инструменты и скрылись в толпе, оставив на краю моста скорчившихся Рука и Бьен. Десять лет назад Рук, вероятно, удивился бы. Странно, как люди мигом забыли свои убийственные намерения, отвлекшись на зрелище и слухи. Но переворот показал ему, как прихотливо насилие. Ягуар будет выслеживать жертву, пока не убьет или не потеряет из виду, а люди не так постоянны. Человек, обнаживший меч из-за какой-то воображаемой обиды, может убить, а может и не убить. К убийству ведут тысячи путей, и тысячи путей от него уводят. Опыт Рука говорил, что люди отдаются на милость течений, которых толком не понимают. Тот, кто убивает без причины, так же легко забывает об убийстве.

Когда троица скрылась, Рук ощутил мимолетное сожаление. Боль в груди смешалась с чувством потери. Что-то в нем желало боя, желало вскрыть уродов от горла до брюха, увидеть, как вывалятся на мост потроха — блестящие веревки кишок…

Он оттолкнул от себя жестокое наваждение.

— Я жрец Эйры, — зарычал он на себя, — а не зверь из дельты!

Он произнес эти слова с большим жаром, но на языке остался привкус фальши.

«Если любви нет в твоем сердце, создай ее сам».

Он, преодолевая боль, подполз к Бьен, приподнял ей голову руками, прислонил к себе. Ее тепло впитывалось в рубаху вместе с кровью и дождем.

— Какие же, — срывающимся голосом проговорила жрица, — они засранцы.

— Просто мужчины, — напряженно усмехнулся он.

— Чего они хотели?

Рук покачал головой: чего всегда хотят мужчины?

— И ты тоже засранец, — добавила она, приходя в себя и обжигая его взглядом.

— Потому что меня побили?

— Потому что не сбежал.

— Меня учили любить своих врагов, — улыбнулся он, глядя на нее сверху вниз.

— Засранец и придурок.

— Я молился богине, — покачал он головой. — Она послала мне тебя.

Бьен приподняла руку, ухватила его за загривок, притянула к себе и поцеловала.

— Воистину велика владычица любви, — пробормотал Рук.

— Надо возвращаться в храм, — ответила она, отпустив его и неуверенно поднимаясь на ноги. — Займемся твоими ранами.

Она потрогала его рассеченную бровь и нахмурилась.

— Заживет. — Рук указал на толпу у подножия моста. — Хочу посмотреть, что там происходит.

Бьен тяжело вздохнула:

— Не стоит бродить сегодня по улицам. После Бань… в городе опасно.

— Домбанг есть Домбанг.

Поколебавшись, она кивнула.

Рук был на голову выше большинства горожан, но и ему видны были лишь макушки да зонты. У моста собралось человек двести-триста, но многие, судя по их бормотанию, просто присоединились к толпе.

— Пособник! — крикнула старуха справа от них. — Помогал имперским мерзавцам.

Она была вдвое меньше Рука и наверняка видела только спины и задницы, но пальцем грозила с полной уверенностью.

— Не переводятся у нас эти крысы. Вчера одного повесили на мосту Тума… — Бабка захихикала. — Он чуть не все утро проплясал, пока угомонился.

Рук, не слушая ее, пробивался вперед. Бьен отставала на полшага. У самого берега толпа вдруг исчезла, словно люди не смели переступить невидимую черту.

По ту ее сторону стоял на широких перилах моста мужчина. Сразу видно, не здешний. Слишком светлая кожа, и глаза, и волосы — скорее каштановые, чем черные, и падают на спину пышными волнами. Он мог оказаться аннурцем — среди граждан империи попадались светлокожие, — но не солдатом.

Аннурский солдат дрался бы, пресмыкался или пытался бежать, а этот стоял на перилах, как хозяин, блестел улыбкой, радушно распростерши руки навстречу толпе. Солдат был бы при оружии, а у этого оружия не было. Он был совсем голым, мышцы блестели под дождем…

«Нет, — поправил себя Рук, — не совсем голый».

Его шею туго охватывал широкий воротник наподобие ошейника, какой могла бы купить своей собачке богатая горожанка. Только по манере держаться не скажешь, что его можно водить на поводке. Если на то пошло, мужчина озирал толпу, готовую порвать его на куски, как если бы все эти люди каким-то загадочным образом были в его власти.