Пепел Нетесаного трона. На руинах империи

Брайан Стейвли, 2021

Прошло пять лет после загадочных событий, описанных в «Хрониках Нетесаного трона». Все говорит о том, что Аннурская империя близится к закату. Опустошительная война и гражданские беспорядки ослабили державную власть. Почти полностью уничтожено элитное воинское подразделение, летавшее на гигантских ястребах, – гордость и слава империи. Закрылись врата, с помощью которых потомки династии Малкенианов могли мгновенно перемещаться в любую точку мира. Император, желая восстановить численность крылатого воинства, посылает экспедицию на поиски легендарного гнездовья боевых ястребов. Опасный путь ведет через земли, где все живое гибнет или подвергается страшным изменениям. Шансов уцелеть в этом походе крайне мало, как и времени на то, чтобы вернуть державе былую мощь, но действовать надо быстро, ведь на окраине империи пробудился древний могущественный враг… И тут в Рассветный дворец является монах, требующий высочайшей аудиенции. Он уверяет, что ему известен ключ к чудесным вратам. Однако этот хитрый человек слишком дорого продает свое тайное знание… «На руинах империи» – первая книга новой трилогии-фэнтези Брайана Стейвли «Пепел Нетесаного трона». Впервые на русском!

12

— Вы — монах хин.

Распорядитель первого ранга Юмель произнес это без усмешки и вообще без всякого выражения. Он был весь серый — серое лицо, и редкие волосы с залысиной, и зубы. Акйилу представлялось, что, объяви он себя самим Пустым Богом, этот человек не изменился бы в лице.

— Последний хин Ашк-лана, — отозвался он.

Министр и глазом не моргнул. Как знать, может, эта способность — не моргать в ответ на самые невероятные заявления — и вознесла его до первого ранга. Распорядители третьего и второго рангов куда откровенней выражали недоверие. А распорядитель назначений четвертого ранга чуть не захлебнулся чаем.

— Последний хин Ашк-лана, — повторил Юмель (и слова его звучали серо).

— И друг императора. Кадена уй-Малкениана.

Юмель, будто от большого смущения, потупил глаза.

— Император Аннура — Адер уй-Малкениан, да воссияют дни ее жизни.

— Мне это известно, — согласился Акйил. — Я пришел рассказать ей о брате. У меня от него послание.

— Каден уй-Малкениан уже пять лет лежит в гробнице.

— И послание давнее, — простодушно улыбнулся ему Акйил.

Распорядитель нахмурился, рассматривая лежащую перед ним пухлую учетную книгу. В помещении царил безупречный порядок. Глянуть не на что, не считая стен красного дерева с окошком на старый клен, толстой книги, стола и самого Юмеля. Может, его вознесла до первого ранга не скрытность, а умение тянуть время. Может, он, замучив просителей скукой, раз и навсегда отбивал у них охоту обращаться к императору.

— Позволительно ли мне, — спросил наконец распорядитель, — рассчитывать, что императору знакомо ваше имя?

— Каден мог обо мне упомянуть.

Хотя это вряд ли. Когда империя рвала себя на части, Акйил сидел в жопе мира, но и туда дошли слухи, что Каден с Адер очутились по разные стороны разлома. Рассказывали, что Адер только тогда явилась в столицу и примкнула к брату, когда империя захлебнулась в войнах. Акйил с трудом представлял, чтобы в их разговор — или в один из разговоров — замешалось его имя. «Был у меня в монастыре приятель. Маленький воришка из Ароматного квартала. Тот еще плут…» Чем больше думаешь, тем невероятней это кажется.

Юмель перевернул страницу пухлого тома, за ней еще и еще одну и неспешно покачал головой.

— Вы, конечно, понимаете, что у императора, да воссияют дни ее жизни, мириады дел.

— С одним из них я мог бы ей помочь.

Не сказать чтобы распорядитель первого ранга просветлел, но положительно — стал чуточку менее серым.

— Приношения можете оставить у меня, — сказал он. — Заверяю вас, что они будут представлены императору.

Акйил покачал головой и легонько постучал себя по лбу.

— Все, что я принес, здесь.

— А, послание… — Юмель снова помрачнел. — От Кадена уй-Малкениана.

— Послание и предложение.

— Предложение… Не сомневаюсь, весьма заманчивое. Могу я осведомиться, какого рода предложение?

Акйил колебался. Он думал придержать это для императора, но, если его не допустят до разговора, какой толк молчать?

— Я знаю про кента.

Один из умиалов Акйила в Ашк-лане месяц за месяцем заставлял его рисовать листья. Тысячи листьев. Каждый раз, как ученик заканчивал рисунок, монах повторял: «Видишь теперь? Не существует листа вообще. Есть только этот лист. И этот. И этот». Акйила так и тянуло врезать мучителю по шее, но тот монах будто не замечал этого.

Покончив с листьями, он отправил ученика наблюдать, как тает снег.

«Мир меняется, — говорил монах, сидя рядом с ним. — Узришь перемены — узришь и мир».

И сейчас Акйил через безупречно гладкий стол наблюдал за распорядителем первого ранга, как за таянием снега.

В его лице ничто не дрогнуло. С тем же успехом Акйил мог бы заявить, что знает про яблоки. И в глазах распорядителя стояла та же серая скука, но что-то переменилось. Вот этот постукивающий палец. Быстрое, беззвучное, почти незаметное движение, но, пока Акйил не заговорил о кента, палец был совершенно неподвижен. И задышал Юмель чаще — не особенно, но чаще. И зрачки сузились.

— Так вы знаете о кента, — улыбнулся Акйил. — Получается, император вам о них говорила. И просила поджидать кого-то вроде меня.

— Кента, — покачал головой распорядитель. — Боюсь, это наименование мне незнакомо.

— А вот и знакомо, — подмигнул Акйил.

Юмель закрыл книгу и отложил перо.

— Что вы сообщите императору, да воссияют дни ее жизни, об этих кента? В том маловероятном случае, если она удостоит вас аудиенции.

— В этом маловероятном случае, — усмехнулся Акйил, — я бы сказал ей, что умею ими пользоваться. Что никто другой не умеет. И что я могу научить ее.

* * *

В монастыре Каден подолгу рассказывал про зал Тысячи Деревьев: о его размерах и красотах, о его истории и величии. Для Акйила, сироты, полжизни прожившего в трущобах, а другую половину — в каменной пустыне Ашк-лана, рассказы эти звучали как мифы. И потому он малость рассердился, не попав в сказочный зал.

«Зря явился в балахоне, — думал он. — Надо было украсть что-нибудь понаряднее».

Мало того, что его направили не в зал Тысячи Деревьев, так еще эдолийцы — каменноликие воины, похожие скорее не на людей, а на бронированных медведей, — как нарочно, выбирали самую незаметную дорогу, вели его через лабиринт двориков и коридоров, то наружу, то внутрь и снова наружу, виляя между храмами и изящными строениями, через мосты, под мостами, пока не оказались перед скромной деревянной дверкой в ничем не примечательной каменной стене совершенно неинтересного длинного и низкого здания, немножко напоминавшего конюшню.

— Сюда? — поднял брови Акйил.

Меньший из пары стражников («меньший» — понятие весьма относительное) не ответил. Вместо этого он постучал — три раза и, выждав время, четвертый. Дверь распахнулась. За ней ждали еще двое готовых обнажить мечи гвардейцев.

— Привет. — Акйил поклонился каждому. — Привет.

Один из стражников с угрюмой миной могильщика сделал ему знак рукой в латной перчатке.

— Раздевайся.

— Прошу прощения? — вскинул бровь Акйил.

— Снимай балахон, пока мы сами не сняли.

Каден ничего не говорил про раздевание в какой-то темной комнатушке перед незнакомой солдатней, но ведь Кадену, сыну императора, надо думать, раздеваться и не приходилось. Холодная рука из детства на миг протянулась к Акйилу, схватила его. Были у него в квартале друзья, которые, побывав в таких вот комнатках, возвращались сами не свои. А кое-кто и не возвращался.

Он сделал вдох, успокаивая дыхание и сердце.

«Чтобы увидеть мир, надо смотреть мимо своего сознания».

На лицах солдат не было похоти, жадного нетерпения, стыда — ничего такого, что он ожидал бы увидеть, если бы его заманили сюда, чтобы изнасиловать. Вместо того в глазах стояло жесткое недоверие ко всем на свете, включая Акйила. Особенно Акйила. Их главный, не снимая ладони с рукояти меча, подался назад, словно готовился встретить удар.

Акйил позволил себе улыбнуться.

— Конечно. — Стянув через голову свое грубое одеяние, он протянул его солдату. — Честное слово, при мне нет ничего острого.

Как видно, эдолийцы не слишком полагались на слова.

Оставив голого Акйила в окружении соратников, один из гвардейцев по ниточке перебрал его одежду, особое внимание обращая на швы, подол и складки ткани там, где капюшон крепился к плечам. Удовлетворившись осмотром, он вернул Акйилу балахон, дал ему одеться и открыл дверь в дальнем конце комнаты.

Чувствуя на себе его пристальный взгляд, Акйил шагнул мимо стражника в маленький отгороженный сад. Здесь, в отличие от всего Рассветного дворца, все было по росту человеку. Ручеек, протекая под одной стеной, описывал ленивую дугу и уходил под другую. По невысоким подпоркам вился цветущий плющ. Отбрасывал прозрачную тень клен с яркой, как солнце, рыжей листвой. Здесь не было ни солдат, ни знамен. И статуй не было. И придворных, и дворцовой стражи, и гонгов. Иными словами, ничего, что ожидал увидеть Акйил. Просто стоял на посыпанной щебнем площадке деревянный столик на козлах — в Ашк-лане на таком мог заниматься рассадой садовник. Все в этом садике было обычным, естественным.

Кроме, конечно, стоявшей за столом женщины.

— На колени! — рыкнул один из эдолийцев.

На плечо Акйилу легла тяжелая рука, пригнула к земле.

Щебень впился ему в суставы. Прямо перед собой Акйил заметил три холмика муравейников и стал смотреть, как мураши тащат к себе дохлого паука. Если император со своими громилами решили, что его можно таким образом выбить из равновесия, так они ошиблись. В Ашк-лане он целыми днями, неделями, месяцами торчал на коленях под снегом, под дождем или на пронзительном осеннем ветру; отмораживал себе яйца, изучая перелетных птиц, движение облаков или формы выветривания скал. Правда, как происходит выветривание, он так ни разу и не разглядел. И все же… если это игра на терпение, Акйил готов был терпеть очень долго.

— Вы знали моего брата, — наконец подала голос император.

Она говорила рассеянно и равнодушно, как бы не слишком замечая его присутствие. Играла роль, конечно. Отлично играла, но он и не ждал любительской игры.

Акйил, не поднимая глаз, кивнул.

— Расскажите мне о нем.

Проверка. Каждый мог бы раздобыть истрепанный балахон, и ни для кого не тайна, что наследник Нетесаного трона обучался у хин. Акйил сильно удивился бы, окажись он первым, кто набивался в знакомцы брата императора. Его история, хоть и реальная, не делалась от того правдоподобнее.

«Вот тебе урок о том, — подумал он, — чего стоят вымысел и правда».

— Он не любил варенья, — наконец отозвался Акйил.

— Я думала, ваши монахи питались кореньями и жидкой кашей.

— Монахи, — кивнул Акйил, — большие охотники до кореньев. Но под конец лета в долине внизу поспевали ягоды синики. Хью и еще кое-кто варили варенье. Так себе варенье, надо сказать, но вкуснее всего, чем кормили в Ашк-лане. Я как-то стянул целый горшок, спрятал у себя…

— Не понимаю, какое отношение это имеет к моему брату, — поторопила император.

— Каден его терпеть не мог. Вроде как оно слишком вязкое и пальцы от него склеиваются. Я ему говорил, что он чокнутый — отказываться от единственного лакомства, какое найдешь в этом Шаэлевом монастыре, только когда он кого слушал?

Император не отвечала. Где-то в глубине дворца гонги начали отзванивать середину утра. И только когда они смолкли и замер последний отзвук, Адер снова заговорила.

— Я ожидала, что вы выберете в доказательство тайну важнее. Некое великое откровение.

Акйил пожал плечами. Во всяком случае, попытался. Не так это просто, когда ладонь эдолийца грозит раздробить плечо в кашу.

— Разум ничего не знает, — ответил он (эта древняя премудрость хин всегда его раздражала; ладно, зато сейчас пригодилась). — Любовь живет в ладонях, в глазах, на языке.

— Очень похоже на болтовню моего брата, — фыркнула император.

— Нас, ваше сияние, воспитал один орден болтунов.

Смешок у Адер вышел невеселый.

— Брант, Хугель, оставьте нас.

— Ваше сияние… — возразил было гвардеец.

— Если все выполнили свои обязанности как должно, — оборвала император, — его с первого шага во дворец уже десять раз обыскали.

— И с похвальным тщанием, — вставил Акйил.

Хугель — или, может быть, Брант — басом пророкотал:

— Убить можно и без оружия.

— Если он меня убьет, надеюсь, ваша месть будет страшна. А до тех пор, также надеюсь, вы будете выполнять мои распоряжения.

Железная рука отпустила плечо Акйила.

Шаги удалились, с глухим стуком захлопнулась деревянная дверь. Щелкнула задвижка.

Акйил остался на коленях и не поднял глаз. Каден никогда не требовал императорских почестей, но Кадена-то воспитали монахи. А эта выросла здесь, во дворце, среди тысячи слуг и рабов. Как знать, не причислили ли его с первого шага за ворота к этим низшим разрядам подданных.

— Акйил, родовое имя неизвестно, из Ароматного квартала Аннура, — проговорила Адер.

Так, значит, Каден о нем рассказывал. Это упрощает дело.

— Ваше сияние…

— Вы можете встать.

Он медленно разогнул намятые щебенкой колени, взглянул в глаза императору и улыбнулся самой обаятельной улыбкой.

Адер уй-Малкениан на нее не ответила. Ее лицо — сплошь острые углы и плоскости — выглядело неприспособленным для улыбок. Она стояла у стола, крутила в пальцах стебелек белой орхидеи из полной цветов вазы, но не смотрела ни на цветок, ни на букет. Она смотрела на Акйила, и глаза ее горели огнем.

Он, конечно, был к этому готов. Горящие глаза, наследственная привилегия Малкенианов, — доказательство, что те ведут род от Владычицы Света, от самой богини Интарры. У Кадена тоже горели глаза — Акйил бесился, считая это показухой, — но взгляд Кадена напоминал ему костры или фонарики, а сияние радужек Адер было и ярче, и холодней.

Ее лицо затягивало сплетение тонких шрамов, десятки перекрещивающихся линий стекали от волос к вороту платья. Так же были отмечены ее ладони и открытые до локтя руки. Акйил еще в Изгибе слышал эту историю — как она воздела копье, призвав молнию, которая, вместо того чтобы убить женщину, украсила ее кружевом несводимых шрамов. Адер, в отличие от брата, объявила себя пророчицей Интарры. Акйил, еще в квартале, знавал одного — Пьянчугу Тима, — воображавшего себя пророком. Эта женщина была совсем не похожа на Пьянчугу. Она изучала его переливающимися пламенем глазами, как мясник меряет взглядом свинью.

— Брат о вас упоминал, — сказала она наконец.

— Мы были близки.

— Он называл вас вором и лжецом, выросшим среди шлюх и головорезов.

Акйил развел руками:

— Едва научившись говорить, я попросил отвести мне покои в этом самом дворце. — Он изобразил на лице хмурое недоумение. — Мне лишь остается предполагать, что моя просьба не дошла по назначению.

Император шевельнула бровью и перевела взгляд на орхидею.

— Вы, возможно, полагаете, — задумчиво произнесла она, подрезая стебель ножичком с костяной рукояткой, — что претензия на дружбу с моим братом дает вам право на вольности со мной.

— Я, — ответил Акйил, — полагаю, что вы не усвоите того, чему я мог бы вас научить, пока не откажетесь от звания пророчицы и императора.

— Едва ли я намереваюсь стать монахиней.

— Вам придется стать никем.

Легкий бриз тронул листву клена. Адер, подрезав стебель, примерила цветок к вазе и укоротила еще немного.

— Знаете, что я говорю своим чиновникам, когда они достигают первого ранга? — спросила она.

— Поздравляете?

Адер покачала головой, выбрала из букета кроваво-красную лилию, повернула ее так и этак.

— Я требую, чтобы они не тратили даром моего времени. Тот, кто не способен донести свою мысль в пяти предложениях, не заслуживает своего поста. — Она пристроила лилию к пучку девичника, прищурилась, нахмурилась и отбросила цветок. — Вы сказали шестнадцать.

Акйил кивнул, поднял вверх пять пальцев, загнул первый.

— Врата кента построены тысячелетия назад кшештрим и дают возможность в один шаг перенестись за полмира.

— Это мне известно, — ответила Адер. — Все императоры династии Малкенианов до меня пользовались ими, чтобы держать Аннур в единстве.

Ее лицо хранило равнодушную неподвижность, но в голосе Акйил расслышал досаду — как хлопья ржавчины на тонком стальном клинке.

Он снова кивнул и стал дальше загибать пальцы — по одному на каждую фразу.

— Тот, кто проходит через кента, между исходной точкой и конечной проходит сквозь ничто. Ничто — владения Пустого Бога. Чтобы пройти кента, вы должны нести в себе ничто. Император и пророк — противоположность ничто.

По крайней мере, так было в теории.

Сам Акйил никогда не видел кента. Монахи о них не упоминали, но он с малолетства привык вынюхивать важнейшие секреты и оборачивать их в свою пользу; что ни говори, Кадена, как и его отца, деда и прочих предков, посылали в монастырь ради тайны древних врат. Окажись кента в самом Ашк-лане, Акйил вызнал бы много больше. И много больше вызнал бы, если б не солдаты, явившиеся перебить всех его учителей. Он бы знал много больше, если бы кто-нибудь позаботился записать все это дело, а не передавать тысячелетиями, из поколения в поколение, в виде Кентом драных загадок, но все вышло не так, и он остался, с чем остался. Вышло куда хуже, чем хотелось бы, но он всю жизнь учился извлекать максимум из самых паршивых ситуаций. Император понятия не имела, сколького он не знает, и он ей об этом рассказывать не собирался.

— Вы намерены преподавать мне историю кшештрим? — осведомилась Адер.

В ее внимательных глазах играло пламя.

Акйил вместо ответа шагнул вперед и снял со стола вазу.

— Красивый букет, — заметил он, разглядывая цветы. — Кажется, этим самым цветам тут и место, как раз в таком сочетании и порядке.

— Сци сциан, — ответила император.

Акйил покачал головой, признаваясь в своем невежестве.

— Правильное место, — пояснила Адер. — Это старинное понятие.

— А к цветам оно при чем?

— Оно говорит о красоте упорядоченности — в живописи, в управлении, в составлении букетов. На своем месте все выглядит единственно возможным и неизбежным.

— Это говорит женщина, чье место на троне.

— Я верю в порядок. В красоту порядка.

— А знаете, что говорит о красоте Пустой Бог? И о порядке?

Император молча разглядывала его пылающими глазами.

Акйил перевернул вазу вверх дном, разбросал цветы по битому камню. Босой ногой втоптал лепестки в землю и вытряхнул из сосуда последние капли.

— Ничего, — сказал он, возвращая вазу на стол.

— Это была орхидея-призрак. — Император говорила сдержанно, но под ее спокойствием скрывался гнев. — Она цветет раз в четыре-пять лет. Один этот цветок стоил сто аннурских солнц.

— А знаете, сколько аннурских солнц принесет вам один проход через кента? — спросил Акйил.

Она сжала зубы.

— Я начинаю подозревать, что ни одного.

— Есть вещи, которых не купишь за деньги.

— Надо ли понимать, что вы готовы учить меня бесплатно?

— Пустому Богу ни к чему монеты и титулы. — Акйил, как маской, прикрылся улыбкой. — Я же, увы, создан из более грубой материи.

* * *

Вокруг пылал монастырь. Языки огня слизывали деревянные крыши, вскидывали в ночное небо грозные отсветы. Латники с тяжелыми мечами расхаживали между каменными стенами. Клинки их потемнели от крови. Недоставало воплей ужаса, бегущих и отбивающихся — ведь монахи умирают не как все люди. Они уходили молча. Казалось, сталь пронзает уже опустевшие тела.

«Сон, — беспомощно молился Акйил, — это сон».

— Нет, Акйил.

Он опустил глаза. У его ног стоял на коленях ашк-ланский настоятель Шьял Нин. Старческое лицо перемазано сажей, в морщинах запеклась кровь.

— Это ведь не сон? — спросил настоятель. — Это происходит на самом деле.

Он поднял руку к засевшему в его груди мечу. Акйил, как всегда, потянулся за клинком, уходя все дальше назад, на целую вечность назад, пока с ужасом не увидел рукоять в своей кисти. Вместо монашеского балахона он был одет в блистающую сталь, словно был вовсе не монахом, словно никогда монахом и не бывал.

— Ты меня убил, — сказал Нин.

— Прости, — зашептал Акйил. — Я не нарочно. Я убил солдата, взял его латы. Я хотел найти Кадена.

— А кого нашел?

Слова вытекали из него сами собой:

— Я нашел тебя.

— И когда тебя увидели другие солдаты, когда приняли за своего, когда велели тебе меня убить, что ты сделал?

Акйил чувствовал, как захвативший его сон выпускает на волю слова.

— Я тебя убил.

Шьял Нин кивнул и улыбнулся Акйилу как ребенку, разгадавшему особенно хитроумную загадку.

— Они бы все равно тебя убили, — оправдывался Акйил, слезы обжигали ему щеки. — Это бы все равно случилось.

— Случилось бы, — тем же тоном согласился настоятель.

— Если бы я не послушался, они бы все поняли. Они бы и меня убили.

— Убили бы, — снова кивнул Нин.

— У меня не было выбора.

— Не было? — Нин поднял брови. — А умереть? Как мы все. Ты мог бы умереть.

— А и правда, мог бы, скотина! — ворвался в сон новый, звонкий и сердитый голос.

Акйил оглянулся — из распоротого горла Тощей Крали хлестала кровь. Так нечестно. Она редко входила в его сны, и уж всяко не в этот. С ее участием у него был другой кошмар — про нее, Коротышку и Жепастика, — но она была здесь, такая маленькая под монашеским балахоном, стояла коленями на холодном камне, будто вокруг нее и не думал пылать пожар. И говорила, несмотря на рану, на пенящуюся из разреза кровь.

— Ты бы мог умереть на хрен, Акйил. Как все мы!

— Мы умерли, — поддержал ее Коротышка.

Он сидел несколькими шагами дальше, баюкая в руках выпущенные кишки.

— Мы умерли, — сказал Жепастик, недоуменно морща лоб, словно не мог понять своих слов; он лежал в расползающейся луже крови. — А ты нет. Ты удрал из квартала. Удрал из Ашк-лана. Вечно ты удираешь, Акйил.

Каким-то чудом Жепастик встал, и Краля встала, и Коротышка, и Шьял Нин — все порубленные чуть не на куски, с хлещущей из ран кровью, но они тянулись к нему. Он хотел повернуться, но краденые доспехи были тяжелы и неповоротливы. У него словно все суставы заржавели.

— Ты всегда удираешь, — пропели они; в их глазах пылали огонь и укор.

Шьял Нин вытащил у себя из живота меч — Акйил уже не держал его в руках, — перевернул окровавленное оружие и подал Тощей Крале.

— Вот что за хрень с тобой? — проворчала та, приставив лезвие ему к горлу. — Вечно ты удираешь.

И она беспощадно вогнала в его тело горячую сталь.