Глаза слижут лоси (сборник)

Бразервилль, 2015

К сожалению или к счастью, но во все времена люди устроены одинаково. Безусловно, накладывает отпечаток эпоха, но основные маркеры человеческой сущности одни и те же. Мы все привыкли любить прекрасное или то, что принято называть прекрасным, и брезгливо морщить носик от того, что сегодня называют безвкусицей или неприличным. Легко любить прекрасное или то, что нынче им называется. Зачастую, тараща глаза, мы заученно повторяем услышанные где-то подходящие слова: о необычной мелодике пушкинского стиля, о потрясающей образности блоковских строк, о незабываемой есенинской мудрости… Я соглашаюсь с тем, что все эти поэты находят отклик в наших душах – в ком-то больше, в ком-то меньше – ведь они наши поэты. Однако все эти прекрасные чувства лежат на поверхности человеческих душ, и воззвать к ним достаточно просто – мы сами с готовностью их выказываем. Но на глубине души, ближе к самому дну лежат те человеческие качества, которые сокрыты не то чтобы от общественности – от самих себя скрываемы. Они вызывают в нас ощущение собственной греховности, такой, знаете, мелкой непорядочности. И если в нарушении десяти всем известных заповедей или покушении на них мы с готовностью каемся, то об этих грешках мы стараемся не вспоминать. Потому что даже грехи выбираются как «достойные» или «недостойные». Предлагаемый читателю сборник стихотворений и рассказов – как раз и есть та самая возможность заглянуть в глубину собственной души. Возможно, вы что-то переосмыслите, если хватит мужества дочитать до конца – ведь гораздо проще броситься с гранатой под танк (и остаться в памяти людей героем!), чем поговорить один на один со своей душой и признать свою несовершенность. Что еще даст вам эта книга? Не ждите «пленительных образов и божественных красот», да и «души прекрасных порывов» она не вызовет. Однако вы почувствуете в самом себе невероятное облегчение от того, что поймете, что вы не одни – такие, со всеми своими мелкими грешками и мыслями, которые есть (точно есть!) в каждом из нас, однако при этом мы все-таки хорошие люди, и хорошего в нас – больше!

Часть 3

Интимная жизнь мебели

Создание тумана

Я видел, как сосед сверху создавал туман

И выплёскивал его из миски в небо.

Туман клубился и гнался за парой армян,

Вис на прохожих, и кашлял нелепо.

Я видел, он заползал под одежду, горчил;

Господа пугались и краснели дамы.

Кефирные сгустки в ночи неслись, как врачи,

Хватая за плечи похлеще жандармов.

Затем, седые патлы растворили луну,

Заслонили звёзды, рекламные вывески.

Я постучал соседу, он в глазок заглянул

И ускакал, пожёвывая ириски.

Переживая за вывески, детей и мам,

Я махал из форточки серьёзной газетой.

Невыносимо глупый, некультурный туман —

Вернулся и теперь живёт у соседа.

Никто так не катал

Из — под нахохленной брови

Гляжу, вдыхая сырость чащи,

Как лесника куда — то тащат

Колонной бодрой муравьи.

А он толкает их в горбы,

Кричит на них и матерится,

Как будто шаха или принца

Везут неряшливо рабы.

Несут, снося все тумаки,

С упорством нищего атлета.

Исчез кортеж за бересклетом,

Приняв меня за куст ирги.

Я плакал и плоды метал

В жилетку верного лукошка,

Мне было горестно немножко,

Меня никто так не катал.

Страшнота

Помоги, друг, по морде пластик,

Сделай мне пострашнее морду,

Сделай морду в разы быдластей,

Чтоб стыдился идти по городу.

Налепи мне носяру, брови,

Подбородок сточи и скулы,

Чтобы стать с Квазимодо вровень,

Чтобы чуть красивей горгульи.

Пусть в меня тычут пальцем дети,

Пусть увозят мамаш плаксивых.

Перед зеркалом сяду с «этим»;

«Мля, какой я в душе красивый».

Ксерофилия

Какая у тебя красивая обёртка

На фоне остальных, несущих в массы бледь,

Такую жмут в руках не запивая водкой.

Позволь её помять, в тиши пошелестеть,

Чтоб те, в углу, могли завидовать с горчинкой.

Отдай мне фантик свой, в недолгий рай билет.

Ах, там же быть должна какая — то начинка?

Оставь её себе. Я не люблю конфет.

Интимная жизнь мебели

За чашкой кофе я нередко

Слежу, седеющий эстет,

Как стул флиртует с табуреткой,

Как на трюмо глядит буфет.

На кухне — вовсе быть неловко,

И это, друг, не миражи,

Ведь там уже с микроволновкой

Мой холодильник задружил,

Нет дружбы жарче в этом мире,

И не сыскать нежнее ласк;

Несутся ночью по квартире

Жужжанье и ритмичный лязг.

С опаской вглядываюсь в бездну,

Свидетель оргий и страстей.

А если завтра я исчезну,

Они наделают детей?

Неудачное

обезбородавливание

Бородавка на шее берёт над ней верх:

Неумело моргает единственным глазом,

Отвратительно всё в ней: щекастость и мех,

Теплота, мокрый глаз, но особо — проказы;

Раздражает, болтается, нагло растёт,

И морзянкой «морг — морг» с отраженья в прихожей,

А когда — нибудь может прорезаться рот

Малипусенький, но сквернословно — бульдожий.

И однажды взломают соседскую дверь,

Оскорбясь тишиной вековой тугоплавкой,

А в нутрях — обитает неведомый зверь,

Кое — кто безголовый с большой бородавкой.

Восставшие из вытрезвителя

Они придут. Придут они за мною,

Покажут свой губительный прищур,

Когда поллитру бережно открою

И алкоголь сквозь печень пропущу.

Они придут. Я знаю, твари близко.

За стол сажусь на кухне. Вот пузырь,

На закусь есть какая — то редиска

И собутыльник — молчаливый хмырь.

Они придут. Я хлопнул стаканяру.

Пошло…пошло…сладчайшее тепло.

И через час измученную тару

На пол опустит пьяное мурло.

Они идут согнуть меня как лыжу,

И спрятать от воздействия врача.

Они идут. Я шарканье их слышу,

И трёхэтажный мат в тупых речах.

Они пришли. Мне нет уже спасенья,

И глупо спорить с чёрствою судьбой.

Я — как они, горчащий и осенний.

Они уйдут, меня забрав с собой.

В папин кабинет не входить!

Папа с мамой ушли, в доме я и шарпей

Акебоно, задрых в коридоре.

«Вскрыть отца кабинет — нет затеи глупей!» —

Ягодицы уму семафорят.

Папа праведно строг, аккуратно колюч,

Но клубок мне дала Ариадна.

Я плюю на запрет, мне известно, где ключ.

Я же быстро — туда и обратно.

Скрип костей половиц — стоп — сигнал: «кто такой?»,

«Ты сюда?», «Кто позволил?», «Уверен?»

Еле слышно дыша, повлажневшей рукой

Отпираю заветные двери.

А за ними — тайга, край чужой шелестит,

Потрошит миллиардами зенок,

Словно влез в этот мир душегуб и бандит

Прямиком из тюремных застенок.

Я готов, цель близка, рано падать ничком.

Наступая на камни и угли,

Под бомбёжку часов или вопли сверчков,

Увязаю по маковку в джунгли.

Шаг за шагом дошёл до грудины стола,

К задремавшей огромной горилле.

Озираясь, достал, как из шляпы — крола,

Из коробки одну сигариллу.

Убираюсь след в след из генштаба врага.

Папа вряд ли заметит пропажу,

Наш пустячный секрет позабудет тайга,

И смолчит половичная стража.

Буду важно курить ароматный табак,

Затерявшись в подмышке у сада,

Сознавая, какой я лихой неслабак —

Рисковал, рисковал нежным задом.

Вспоминаю, и ржёт от щекотки тетрадь.

Не пришлось мне поступком гордиться.

С той наивной поры дал зарок доверять

Не уму, а своим ягодицам.

Существо

Клюквой смазана котомка,

В недрах: лапы от котёнка

Присобаченные тонко

К торсу мёртвого щенка,

Голова — бесстрашной крысы,

Хвост — её же — липкий, лысый,

От вороны, ждавшей риса —

Крылья — вставлены в бока.

В дебри тёплого сарая

Нос впихнула баба Рая

И, очки не протирая,

Поздравляет с Рождеством.

Горбовато, кривоного

Я стою с гримасой Бога

Над безжизненным немного,

Неудачным существом.

3 тыщи

В жухлом парке снуёт ветрище,

Я на лавке сижу дебелой,

Ты сказала: давай три тыщи —

И что хочешь со мною делай.

Вот задача. И что же делать

Мне с тобой до зигзагов пьяной?

Я же сам еле — еле в теле,

Не гожусь уже рвать баяны.

Очумела просить три тыщи?

И ваще — я женат сегодня.

А тебя может кто — то ищет?

А тебе — то куда? В Капотню?

Вот держи. И не надо сдачи!

На, пять тыщ, и дуй дальше с Богом.

Ну чего ты, красотка, плачешь?

Ну присядь. Ну поплачь немного.

Три грустные дамы

Три грустные дамы пришли на фуршет,

Их встретили трое не менее грустных

Мужчин: кто — пил водку, кто — гладил планшет,

Кто — ползал в углу, матерясь неискусно.

Три грустные дамы, идя на фуршет,

Себе представляли, наверно, иное:

Как их встретит некто негрустный уже,

Прошедший нарезку и дважды спиртное.

Они опоздали на сорок минут,

Когда уже грусть овладела приятней.

Мужчины грустнеют, когда долго ждут —

И пьют, и грустнеют ещё безвозвратней.

Три грустные дамы с фуршета ушли

Подальше, туда, где ни капли не грустно,

Туда, где возможно ещё пошалить,

Где грусть — пустота, а не бездна искусства.

То-то-то!

В отделении неврологическом,

В одиночной палате без пульта,

Разговаривал пессимистически

Пациент, отрезвев от инсульта,

Разговаривал он с санитаркою

Неказистой в помятом халате,

Но она, ни мыча и ни каркая,

Удивлялась, как пальцу в салате.

А затем удалилась, и с доктором,

Импозантным весьма, появилась,

Он, порхая вокруг хеликоптером,

Распылял химикаты и милость.

Пациент распалялся и силился,

Но слова — будто смяла цензура,

Или строгий наказ Брюса Уиллиса,

Данный горькому пьянице сдуру.

Правда, дело совсем не в безволии.

Доносилось из губ пациента:

— То — то — то! То — то — то! — и не более!

«То — то — то! То — то — то!» — и не цента!

Остальное уплыло из лексики!

И лежал он, страдалец без нимба,

И жене за бананы и персики

Он «то — то!» говорил, как «спасибо!».

Он скучал, он молчал, делал вылазки

Из палаты тихонько, вразвалку.

Накануне желаемой выписки,

Подселили хмыря на каталке.

В нём узнал одноклассника Глебова,

По дворовому прозвищу «Чалый».

Глебов что — то настойчиво требовал:

— Это — это! — с каталки звучало.

Не предашь друга детства забвению.

— То — то — то! — громыхнул — «Что за встреча!».

Конец ознакомительного фрагмента.