Глаза слижут лоси (сборник)

Бразервилль, 2015

К сожалению или к счастью, но во все времена люди устроены одинаково. Безусловно, накладывает отпечаток эпоха, но основные маркеры человеческой сущности одни и те же. Мы все привыкли любить прекрасное или то, что принято называть прекрасным, и брезгливо морщить носик от того, что сегодня называют безвкусицей или неприличным. Легко любить прекрасное или то, что нынче им называется. Зачастую, тараща глаза, мы заученно повторяем услышанные где-то подходящие слова: о необычной мелодике пушкинского стиля, о потрясающей образности блоковских строк, о незабываемой есенинской мудрости… Я соглашаюсь с тем, что все эти поэты находят отклик в наших душах – в ком-то больше, в ком-то меньше – ведь они наши поэты. Однако все эти прекрасные чувства лежат на поверхности человеческих душ, и воззвать к ним достаточно просто – мы сами с готовностью их выказываем. Но на глубине души, ближе к самому дну лежат те человеческие качества, которые сокрыты не то чтобы от общественности – от самих себя скрываемы. Они вызывают в нас ощущение собственной греховности, такой, знаете, мелкой непорядочности. И если в нарушении десяти всем известных заповедей или покушении на них мы с готовностью каемся, то об этих грешках мы стараемся не вспоминать. Потому что даже грехи выбираются как «достойные» или «недостойные». Предлагаемый читателю сборник стихотворений и рассказов – как раз и есть та самая возможность заглянуть в глубину собственной души. Возможно, вы что-то переосмыслите, если хватит мужества дочитать до конца – ведь гораздо проще броситься с гранатой под танк (и остаться в памяти людей героем!), чем поговорить один на один со своей душой и признать свою несовершенность. Что еще даст вам эта книга? Не ждите «пленительных образов и божественных красот», да и «души прекрасных порывов» она не вызовет. Однако вы почувствуете в самом себе невероятное облегчение от того, что поймете, что вы не одни – такие, со всеми своими мелкими грешками и мыслями, которые есть (точно есть!) в каждом из нас, однако при этом мы все-таки хорошие люди, и хорошего в нас – больше!

Часть 2

Загляни в замочную скважину

Туман

Беретом сжав седые кудри,

Подняв повыше куцый ворот,

Я ледяным промозглым утром

Отправлюсь в город, в ржавый город.

Под лязг осенней непогоды

Мне суждено попасться в цепи,

Гляжу в молочные разводы,

Кого туман из дымки лепит?

Я разглядеть ужель во власти

Когда бредёт сиротский путник

И, чертыхаясь на ненастье,

В барьер сметанный зенки лупит?

И инстинктивно сам потянешь

Вперёд сослепу руку — тяпку,

От воображения устанешь,

В пучине сливочной и зябкой

Оно рисует образ чей — то,

И этот образ — кос для глаза:

То проползёт под ноги змейка,

То чудищ чуются проказы —

Вот силуэт завял мохнатый,

Затем восстанет, скалясь алчно,

И с фонаря худые лапы

Протянет сущностью прозрачной,

То плащ мелькнёт как привиденье,

Багрянец вдалеке забрызжет.

Шаги, что были в отдаленье,

Давно стучат всё ближе, ближе…

Галопом липкий страх понёсся!

О, вот шаги, заглохли рядом!

На тишь пугливо обернёшься,

Слой ваты влажной срезав взглядом,

И никого! Сдавило лихо…,

Да шало морось в очи шпарит,

Да грязь повидлом рыжим, рыхлым

Подошвы жжёт армейской паре…

Чаепитие в беседочке

В чашечках чайных — солнца палитра,

Двое в беседке любезно сидят;

Аня в панаме, Ося в цилиндре,

Пьют, обсуждают цветы и котят.

Подле мурлычет тёплая Муся.

Ося к Анюте мосты прочертил.

Вдруг, мимо чашки он промахнулся

И отхлебнул из её глаз чернил!

Эти чернила — сахарней шпанки.

Ося подсел к покрасневшей впритык,

Аня, помявшись, вместо баранки

Осе вцепилась зубами в кадык!

Плоть отделялась сдобой горячей!

Кости трещали, хлестал алый сок!

Люди предстали массой незрячей,

Скомканной чувством в дрожащий кусок!..

Стихло в беседке.

Глазоньки хитры.

Ося в панаме, Аня в цилиндре.

Привычные ежевечерние прогулки костюма

Шёл в спортивном костюме с мотнёй до колен

Джентльмен с бородой и морщинистой кожей,

Кто — то едкий ему бросил вслед: «Не поможет»,

Сотрясая аллейной души гобелен.

Безучастен старик, хоть плескай в очи щи,

И в груди — тишина на мильонах наречий.

По привычке хозяйской, костюм каждый вечер

Носит в полостях тела костюм из морщин.

Клетка с птицей без птицы

Корелла издохла, лопнуло сердце —

Браток вчера, обслезив пиджак,

Меня убедил за кислой беседцей

Пустую клетку забрать за так.

Она на здоровье гадко влияет:

Он глянет в степи былых красот —

И сердце, как у Миклухи — Маклая

В оковах, рвётся. Тоска грызёт.

И я, на чужую клетку позарясь,

Предвижу, как мой волнистый друг,

Которого я схвачу на базаре,

Погибнет — горлом польётся юг.

Погибнет. Не старость выпустит стрелы,

Не холод сдавит и не тюрьма,

Предвижу — хохлатый призрак кореллы

Задушит, или сведёт с ума.

Рассыплю по донцу почки граната,

Поглажу клетки пустой живот.

Боюсь, в ней умолкла туча пернатых.

Я обнуляю счёт.

Рыбалка

Нетрезвый дядь притопал на рыбалку,

Расправил снасти, лодку накачал,

На середину выплыл, замолчал

Как замолкает в пузе алыча,

Как замолкают, встретивши русалку.

Из хлебобулки выдернул печёнки

И бросил за борт, в тощий коллектив.

Себя чужим страданьем прикормив,

Слегка закинул удочку в речонку.

Камыш сопел, сутулый от несчастий,

Под гулы комариного полка

Орущего от боли червяка

Спешили успокоить чьи — то пасти.

Возможно по фантазиям наяды,

Идя домой под вечер голубой,

Рыбак в пакете из — под мармелада,

Тащил себя с проколотой губой,

Ещё живого, c человечьим взглядом.

А тот, довольный сносною рыбалкой,

Глаза таращил, вымахавший гном.

Должно быть, слышал каждый за окном,

Как перед потрошеньем и огнём

Он долго по себе дубасил палкой.

Из рода омел

Заря одноглазая рдела

И некто из рода омел

Надел на себя чьё — то тело

Из груды разлёгшихся тел.

Сегодня он будет серьёзный

В особых кругах экземпляр,

Он будет весь день строить козни,

Готовить из искры пожар.

Покроют доспехи младенцев

Его плотоядный костёр,

И он сможет сыто раздеться,

Оставив одежду, как сор.

Назавтра наденет кого — то,

Кто будет отчаянно хил,

И канет в своё же болото,

Что долгие годы растил.

А после, устав от приличий,

От войн и больной суеты,

Он выплывет в женском обличье

И, может, ей встретишься ты.

Исчезновение садовода

Жены кончина подкосила садовода.

Он, допьяна глотая лунный ил,

В интимных дебрях сада — огорода

Её под вишней схоронил.

Он то молчал, то звал пронзительно: «О, Ева!»,

А после слушал за радистов двух —

Как будто отзывалось тихо древо,

А может быть — любимой дух.

Мечтая, часто он сидел у пенной вишни,

За талию обняв шершавый ствол.

В часы кристально — трезвого затишья

Траву с усердием полол.

Соседям хитрым не нудил о вкусе ягод,

Взял, и пропал, как в Амазонке плот.

Лишь Бог, наверно, в курсе, где бедняга.

Ушёл с радаров садовод.

Возможно, он поднял условностей завесу,

Реальность смог поставить на ребро.

Нам не узнать. Чуть позже, с интересом,

Участок кто — то приобрёл.

Горбы деревьев тёплых были тенью лишней

Для новой клумбы чайных нежных роз.

Собрался корчевать хозяин вишню

И рядом росший абрикос.

Картина — жуть рассудок вдребезги разбила:

Под корнем вишни — жёлтый костный слой,

И абрикос, дрожа, из места спила

Сочится алою смолой.

Сосед

Сон стряхнулся, а у кровати

Замер тумбочкой — мой сосед:

Бледен, худ и внезапно сед.

«Ты зачем ко мне влез — то, Вадик?»

Закачало в кровати — лодке,

А Вадим говорит нечётко,

Будто в рот запихал круассан:

— Не бери ты в киоске водку,

Там — «палёнка», проверил сам.

Поднимаюсь, вникая в тему:

— Про который бубнишь киоск?

Он молчит и, как талый воск,

Уплывает к себе сквозь стену.

Эвтаназия

Добрый доктор, пропиши мне эвтаназию,

Или выдавлюсь из тела жёлтой мазью

И вползу в больного скользким паразитом,

Пусть лежит сосед уставшим и сердитым;

А затем, тебя попросит взглядом мрази:

«Доктор, сука, пропиши мне эвтаназию».

Ты внимательней повылупи черешни,

Взгляд его сверлильный — мой по — прежнему.

А в палате человек — на целый Китеж.

Доктор, видишь, я моргаю, иль не видишь?

Лёгкая фригидность

Разорву влеченье на кусочки,

Разделю на сотню чайных ложек.

Дам белее облака носочки

Для твоих изящных стройных ножек.

Ты ходи в них дома, по балкону,

Их не бойся, милая, запачкать.

Гляну на тебя как на икону,

Словно на хозяина — собачка,

Можешь принимать любовь как данность.

Суй, родная, ножки в пыль и слякоть,

Вечером, надеюсь, в благодарность

Мне покажешь пяточную мякоть

И подразнишь. Я у страсти в лапах,

Будто ткань, заправленная в пяльцы.

Я прильну к ступням, вдохну их запах,

В рот приму по очереди пальцы.

Ты не испугалась бы щекотки,

Я б лизал и в мыслях славил Бога.

Жаль, но это только грёз щепотки,

Ибо ты с рождения безнога.

В квартире № 17

В квартире № 17

По улице имени Крупской

Не стоит зубами клацать

О щедрости среднерусской.

С идеей больной и узкой,

Чертякам легко собраться

На улице имени Крупской,

В квартире № 17

Там: шёпот зрачкастой мути,

Там: страха и тьмы широты,

И есть в этой мути — люди,

Но умно молчат как шпроты.

А ежели тявкнешь букву,

Разрезав покой зверинца —

Сожрут, будто сторож брюкву,

Поняв, что ты есть за птица.

Чьи, думаешь, это маски

Сопят за столом некруглым?

В агонии комы — пляски

Немые кривые куклы?

Молчи и развесь — ка уши.

Молчи, из какого теста.

Здесь только зрачки и туши,

Здесь нет диалогам места.

Следи за движеньем звука,

Одышка и пот — не деза.

Кто зубы считает стуком,

Тот будет живьём растерзан.

Останки не спрячут в яме,

Всё в ход: потроха и чресла;

Его продадут частями,

Разделится выигрыш честно.

Желаешь себе признаться,

В быту велика нагрузка?

В квартиру № 17

По улице имени Крупской

Приди.

И не надо мяться.

Вливайся в круг душе —

губский

В квартире № 17

По улице имени Крупской.

И если раскроют пасти,

Припомни, чего ты жаждал;

Твои дорогие части

Излечат недужных граждан.

P.S

Однажды я побывал в квартире по улице Крупской, пришёл добровольно по наводке знакомого. Туда все добровольно приходят, все, кто желает быстро заработать, пусть и с риском для жизни. Я не знал никого из того десятка людей, припёршихся вместе со мной, никто из них явно не страдал словесным недержанием, да и общаться ни капли не хотелось: на душе было гадко, участники нервничали и зыркали друг на друга как живодёры на клетки в зоопарке. За большим залапанным столом мы играли в молчанку. Я знал, что комната напичкана камерами, а за нами наблюдают высокопоставленные любители шоу, делая ставки на приглянувшихся участников. Мы играли почти целые сутки, пока один усатый мужичок не громыхнул кашлем. Его, затравленно озирающегося, тут же унесли какие-то «шкафы» в другое помещение, где профессионально распотрошили на органы. Все остальные принимавшие участие в сеансе, в том числе и я, получили по крупной сумме денег. Мне её хватило на полгода тихой жизни. Завтра я снова отправляюсь пытать счастье.

Пожелайте мне удачи!

Клаустрофобический этюд

Приехал чёрный страшный куб,

На мучеников падкий.

В него забросил пятки.

С угрюмым лязгом ржавых губ

Скользнули створки по лопаткам.

Здесь двое в штатском на беду,

Но, кажется, не видят

В каком плачевном виде

Попутчик; он почти в бреду,

Наверно молится Исиде.

Поплыли яркие круги —

Метнул их не спасатель.

Сдавило сверху, сзади,

Движеньем треморной руки

Гоняю пот по лобной глади.

Весь воздух вынюхан давно

Моргающими вяло.

Мне, с храпом Буцефала,

Его не хватит всё равно,

Погибну тут — расплющит салом

Гробницы душной потолок.

Гуляет пена в жилах,

Истыкать их бы шилом.

Звонок икнул, уносит в бок —

И лифт, блюющим мной, стошнило.

Загляни в замочную скважину

Кто хочет глянуть в замочную скважину

Тихой квартиры из тайных заноз,

В доме по улице Тихона Кряжина

Номер четыре, идущем под снос?

Кто — то отважный припрётся на цыпочках,

Мокрый от шорохов, липкий как мёд,

И с кривозубой наивной улыбочкой

Жертвенным глазом к порталу прильнёт.

Мрак пузырится, ответственный висельник,

Ветер — маньяк бережёт алтари,

По потолку, шелушащейся лысине —

Стук костылей всё проворней к двери.

В дальних углах пасти смрадные шамкают,

Чёрная тварь каплет мхом со стены,

Стук костылей, не накроешься мамкою,

«Стук»

«Стук»

«Стук»

«Стук» — не с другой стороны.

За костылями ослизло волочится

Масса кишечная с жаждой мозгов.

Но по подъезду до слёз расхохочется

Звук убегающих в страхе шагов.

К парню прилепятся мухи жужжащие:

Что ты увидел? А что там, скажи?

Он на них зыркнет одним глазом ящера,

Молча утопает за гаражи.

Ты приходи в дом по улице Кряжина

Роды принять, унести потроха,

Или извергнуть в замочную скважину

Семя отчаянья,

страха,

греха.

Кошки Палыча

Вечером будто с мешком картошки

Палыч плывёт по загривку дач.

Палыча дома встречают кошки,

Палыча дома встречает срач.

В утро медовое влипнет Палыч,

Будет до ночи скрываться в нём,

Как в мясорубке застрявший палец.

Палыча редко кто видел днём.

Уймище кошек — не вывих моды;

Палыч придёт, отстегнёт протез,

Хвост распушит, выпьет чаю с мёдом,

Выставив кошкам свой диатез.

Палыч развяжет мешок молекул,

Выпустит вышедших за предел.

Кошки скучают и ждут калеку,

Кошки без грубых мохнатых тел.

Мир на вырост

Спроси, может кто — то выдаст чуть больший размер пижам.

Ты брал этот мир на вырост? Он скоро пойдёт по швам.

И я не смотрел на бирки, поверив его красе,

и вот, после новой стирки, наш мир безнадёжно сел.

Чего это, бога ради?! Себе самому не лги,

куда ты в таком наряде? Ни сесть, ни поднять руки.

И бродишь, как неврастеник, затюкан собой, угрюм,

чихнёшь — и в иной системе, толкнут — и прощай, костюм.

А новый набор дадут ли? А вдруг ты не заслужил,

и будешь как путник утлый бродить до скончанья сил.

Портной ли предвзятый грешен — не важно ничуть, ничуть.

Гляди, кто — то голый чешет! Наверное, призрак. Жуть.

Морфология чёрных дыр

Он исследовал скрупулёзно морфологию чёрных дыр

До утра, не гнушаясь методом научного тыка.

Может быть, вещество стремится рефлекторно в ориентир,

А тиски гравитации — близкого акта интрига?

Что случится с живым объектом, погружённым в другой

объект?

Он изменится? Просто вымокнет в любовном бульоне?

После первых экспериментов обнаружен был некомплект —

Возвращался объект, теряя ощутимо в объёме.

Вот бы вылезти (только полностью) с другой стороны дыры.

Надо больше, смелее выдумать стратегий и тактик.

Он вернулся в квазарню без денег и прочей земной муры,

Упустив по дороге парочку прелестных галактик.

Из бурой лужи пьёт собака

Из бурой лужи пьёт собака,

вороны щиплют старика,

два хлопца к мусорному баку

несут бабулю на руках.

В подвале дома номер десять

с энтузиазмом палача

опять кого — то обесчестят

а может, с богом разлучат.

Сосед в костре спалил иконы

и громко молится стене,

монашки радостно с балкона

хвалу возносят сатане.

С небес не дождь, а птичьи говны,

прокисла божия роса.

Лежит свидетель Иеговы,

молчит, не смотрит в небеса.

Как всё паскудно и жестоко

и веры нет в глазах пустых —

ты размышляешь и, как Бога,

ногами бьёшь его под дых.

Беспокойный покойник

За оградкой, в объятиях горького грунта

Беспокойно лежит покойник,

У покойника вес почему — то не брутто;

Он изводит себя до колик,

Он изводит себя до пульсации в пятках,

До слюны пузырящейся в горле,

До искусанных губ, синяков на лопатках,

До желания выпустить корни.

Он лежит, ожидая, когда с ним сольётся

Прикупивший билет на Боинг,

Тот, кто бродит пока, улыбается солнцу —

Всё, как выдумал наш покойник.

За миг до листопада

Грызут бобром глазищи, ко мне ползут скрипуче отростки — больше тыщи — сухие руки-сучья. Хранимый сном и ветром, сквозь ветки рвусь на знамя, от дома в жалком метре в неловкой позе замер.

Душить вцепилось бойко родное с детства древо! Я с дружеской попойки — и сразу прочно в невод попался с рыбьей мордой и с психикой несвежей. Готов погибнуть гордо. Отстань, орех! Невежа!

Встаю с коленным треском. Кора, труха и мерзость летит. И в лунном блеске ревуче пасть разверзлась пустой лиловой бочкой. Тряся листвой-отравой, он тянет за сорочку к своей дыре корявой. Всё ближе, ближе, ближе!

Я схвачен блудной мухой. Слюною гнойно-рыжей облит из пасти тухлой. Развёл, как циркуль, ноги. Ругаю матом гада!

Деревья очень строги за миг до листопада.

Исследовательский процесс духосмешения в животах-аквариумах

В животах — аквариумах могут выращиваться армии,

Иные системы, галактики. Но в большинстве случаев — мотыльки.

Когда вижу живот, всегда спрашиваю: «А кто в аквариуме?»,

Нередко слышу молчание и хруст превращаемой в камень руки.

Знакомиться с землянками лучше всего на тёмных улицах;

Тактично преследуешь её, затем, когда она уже поняла,

Что не отделаться — обгоняешь, хватаешь за пуговицу,

Мурчишь: «Приветик. Давно в этом теле? Давно не меняла тела?»

И всё, аквариум твой, можно подселять, кого вздумается.

Но помни, духосмешение — возможный источник психических

травм.

Нас мало, коллега, и чаще вместо нас на шёпот улицы

Выходят странные гибриды, охочие до плоти и плотских драм.

Ты давишь саранчу

До сутулой спины мутноглазого клёна

Мы затем по жаре доблукали,

Чтоб я пялил глаза на процесс удивлённо —

Как ты мнёшь саранчу каблуками?

Будто возишься белкою в тёплой блевоте,

Будто сыром натёрлась нелёжким.

Не прельщают твой плоский, упругий животик

И твои загорелые ножки.

Саранча не визжит от увечий, наверно,

И не хнычет в объятиях морга.

Ну а ты — разошедшись пропойцей в таверне,

Давишь меньшие души с восторгом.

Хруст погубленных тел и твой радостный воплик

Неужели завистник накаркал?

Sexy — look: каблуки и, особенно — топик

Для меня? Чтобы шляться по парку?!

Ты пришла не ко мне, не ко мне, (даже тошно!)

А крушить, убивать, сеять хаос.

Я гляжу. Я гляжу.

И уже под подошвой

Вместо гадин — мой вздыбленный фаллос.

Дом

Неба холодное сито

Выло в гудроне ночи,

Дом умолял с ним покончить,

Полный людей — паразитов.

Вылезло утро из тубы.

Чьи — то могучие силы,

Слыша, о чём просили,

Сном перерезали трубы.

Мятные леденцы сына патологоанатома

Отец на экстренном выезде, видимо.

Малыш открыл запрещённое видео

В котором тёти с улыбками странными

Активно трутся топорными ранами,

Ланцеты пальцев по мякоти носятся

Гораздо ниже серпа переносицы.

Кутьёй вишнёвой, отлипшей от обуха,

Целуют ватно нагрудную опухоль,

Слюнявят всё, что набухло ирисками,

Так разве делают люди с близкими?

И стонет радуга действия этого

Над грудой тела ещё не отпетого.

Сынок глядит на машинки и кубики

Внезапно — мятными

леденцами

голубенькими.

Шрамы украшают маленьких девочек

«Шрамы украшают маленьких девочек» —

Плачет старый клоун в розовой шляпке,

Будто рисовать ему шрамы не на чем,

Плачет, утираясь сморщенной тряпкой.

Пьёт и вспоминает: «В городе Нальчике

Трудные гастроли… я не был пойман…

Шрамы украшают маленьких мальчиков…»

Всхлипнул, опрокинул внутрь злое пойло.

Целится в меня глазищами Каина,

Слёзы высыхают, льётся улыбка

Горькая в стакан, гремит за раскаяньем

Хохот.

По одной.

Не вяжем с ним лыка.

Мерзко, тошнотворно, лживо и голодно.

Он свалился первым с важностью дожа.

«Шрамы украшают стареньких клоунов»,

В тумбе нахожу скучающий ножик.

Мыслеловля

Вода набирает полные ванны людей

и плещется в них, смывая усталость телами.

Сегодня воде приснилось: один иудей

её превращал в вино.

А другой, помудрей, был нещадней цунами.

Вода, а точнее часть планетарной крови,

томясь взаперти, молчала как связанный лекарь.

Больной человек ей многие страхи привил,

ей трудно любить себя,

состоящую в основном из человека.

Воде наконец — то выдать пора бюллетень,

лечиться, пока планетные соки не скисли.

Пускай отправляется в город свежих людей

ловить на себя

ещё не отпетые, стаей скользящие, мысли.

Спим

Спишь,

А тело ходит по квартире

И пьёт, и курит, и хандрит,

А после, как метеорит,

Тебя — планету бомбардирит.

Спишь.

Спим.

А некто липкий как варенье,

При попустительстве икон,

Влезает в нас через балкон

Следить за нашим сновиденьем.

Спим.

Сплю.

Соседу показаться может,

Что я не сплю, когда я сплю.

Как и меня, пока не ожил,

Его используют, как тлю.

Сплю.