Глаза слижут лоси (сборник)

Бразервилль, 2015

К сожалению или к счастью, но во все времена люди устроены одинаково. Безусловно, накладывает отпечаток эпоха, но основные маркеры человеческой сущности одни и те же. Мы все привыкли любить прекрасное или то, что принято называть прекрасным, и брезгливо морщить носик от того, что сегодня называют безвкусицей или неприличным. Легко любить прекрасное или то, что нынче им называется. Зачастую, тараща глаза, мы заученно повторяем услышанные где-то подходящие слова: о необычной мелодике пушкинского стиля, о потрясающей образности блоковских строк, о незабываемой есенинской мудрости… Я соглашаюсь с тем, что все эти поэты находят отклик в наших душах – в ком-то больше, в ком-то меньше – ведь они наши поэты. Однако все эти прекрасные чувства лежат на поверхности человеческих душ, и воззвать к ним достаточно просто – мы сами с готовностью их выказываем. Но на глубине души, ближе к самому дну лежат те человеческие качества, которые сокрыты не то чтобы от общественности – от самих себя скрываемы. Они вызывают в нас ощущение собственной греховности, такой, знаете, мелкой непорядочности. И если в нарушении десяти всем известных заповедей или покушении на них мы с готовностью каемся, то об этих грешках мы стараемся не вспоминать. Потому что даже грехи выбираются как «достойные» или «недостойные». Предлагаемый читателю сборник стихотворений и рассказов – как раз и есть та самая возможность заглянуть в глубину собственной души. Возможно, вы что-то переосмыслите, если хватит мужества дочитать до конца – ведь гораздо проще броситься с гранатой под танк (и остаться в памяти людей героем!), чем поговорить один на один со своей душой и признать свою несовершенность. Что еще даст вам эта книга? Не ждите «пленительных образов и божественных красот», да и «души прекрасных порывов» она не вызовет. Однако вы почувствуете в самом себе невероятное облегчение от того, что поймете, что вы не одни – такие, со всеми своими мелкими грешками и мыслями, которые есть (точно есть!) в каждом из нас, однако при этом мы все-таки хорошие люди, и хорошего в нас – больше!

Часть 1

Глаза слижут лоси

В магазине людей сумасшедшие скидки

В магазине людей сумасшедшие скидки,

И скрипят в толчее любопытных гробов

Голоса: а есть дедушка более гибкий?

А есть целые папы без чёрных зубов?

Голова — это что? Господа, это пробник?

А кому, извините, волосьев клубы?

— Мама, мама! — зовёт с треском стиснутый гробик, —

Посмотри, синий мальчик! Мамуля, купи!

— Он давно неживой. — Отмахнулась мамаша.

Непотреб! — громыхнул представительный гроб.

И робел продавец цвета гречневой каши,

И желал поскорей обновить гардероб.

Трупы фруктов

Малыш, выбрось эту усопшую грушу,

А лучше — её схорони.

Не ешь трупы фруктов — на складе их сушат,

И их точит гниль изнутри.

И маме скажи не бежать мармозеткой

За манго в сырой магазин.

Запомни, и фрукты кусай — только с ветки,

Не жди убивающих зим.

Запомни, мой мальчик, и носом не хлюпай,

Отвиливать поздно уже.

Под глянцевой кожей — невкусные трупы

Тоскуют по ветке-душе.

Выкидыш

Под всхлипы собак и асфальтовых дыр,

Рождаешься из дому в выпуклый мир.

Кочуешь с детьми парафинными;

Они точно так же никак не поймут:

Чего им здесь надо, зачем они тут

Цепляют иных пуповинами.

И каждый вздыхает о ласке нутра,

Которое влажно извергло с утра —

Никак не рожденье, а выкидыш —

Боится на лица таких же смотреть,

А смотрит — боится, что им — не созреть,

Их тесной любовью лишь выходишь.

И мечешься, как в темноте херувим,

Запутавшись в шлангах чужих пуповин,

И страх на безумие множится,

Когда посреди обесточенных свит

В руках слишком взрослых ледово блестит

Предмет, походящий на ножницы.

Худеешь

Худеешь. Хиреешь. Всё шире и шире штаны,

На остром лице кто — то вырыл траншеи,

Раскопанный нос и штакетины — зубы страшны,

Но жирные мысли — гораздо страшнее.

Прохожие думают: болен, сосёт ворожба,

Гурман, ничего не жуёт кроме устриц.

Худеешь и сохнешь. Лишаешь воды, как раба —

Сердечней, чем телом болтать в виде люстры.

Тебя убывает отсюда по грамму в иной

Клубок в уголке параллельной вселенной,

Где чище и лучше, где ставни не слепят окно,

Где чувства — взаимны и не заусенны.

Худеешь. Тускнеешь. Без лампы почти не видать,

Зато с каждым часом тебя где — то больше —

И он там блестит, у него появляется стать.

Ты в это поверил. Ты веришь. О, Боже…

Варя не хочет иметь детей

Варя боится представить плод,

Варя не хочет детей рожать,

Ей ненавистен мужчина тот,

Кто ей внушает диагноз «мать».

Нет, ей не жаль для ребёнка тить,

Да и приятен бывает секс,

Просто так подло: детей плодить

И, не спросив, их бросать в процесс;

Видеть как, в корчах рождённый Бог,

Вырастет и, разливая йод,

Сгинет в войне за страстей клубок,

Или себя по частям убьёт,

Видеть в глазах: состраданья прах,

Верность — когда на обузе шаль.

Лучше остаться в пустых стенах —

Будет не так тяжело дышать.

Парни не знают девиц честней —

Варя не та, кто мусолит бредь.

Варя не хочет рожать детей.

Варя не хочет иметь детей.

Варя не может иметь…

Банки

Вода из — под крана ползёт и ползёт,

Набрал её, грустную, целую банку.

Затем, озираясь, как юный сексот,

Ножом в неё тыкал, как тычут в поганку.

Презрительно плюнул, сморкнулся, ругнул,

Пощёчину даже отвесил со свистом.

И вот, ощущаю: из банки манул

Взирает уже на весь мир ненавистно.

Разлей этот яд по шпионам врага,

И смело иди ставить свечи в церквушку.

Ужасно. И тянется робко рука

Ещё набирать. Чтобы гладить за ушком.

Почти был

Немного грустный, озадаченный и прерванный,

Оставив сети обещаний и засад,

Уходишь в поле разговаривать с деревьями,

Его покинувшими молодость назад.

Палата больше не нужна с прохладой дынною,

И больше хочется теперь, чем пить бульон —

Идти хрипящей коматозною пустынею,

Но слышать реку, что смеялась до неё.

А знаешь, в море можно выйти как на исповедь,

Послушать души затонувших прежде гор,

Должно быть, шёпот мёртвых глыб куда неистовей,

Честней всего, что ты мог слышать до сих пор.

Болтушки — звёзды сквозь тебя взглянут базедово

И освежат картинки в памяти скупой,

Как в неком городе с людьми почти беседовал,

Как в неком теле был почти самим собой.

Противостояние серого и зелёного

Асфальт и бетон,

такие же лица

подземных шкафов производят примерку,

а вечером чад окунают в побелку,

и сами залазят в надежде отмыться.

В зелёном лесу

зелёные люди

украденных чад покрывают зелёнкой;

теперь у детей голос птичий и звонкий,

теперь их глаза не похожи на студень.

В голодных домах

проглоченным клоном

блуждаешь, молчишь о посмертной награде.

А может, ты тоже был в детстве украден?

Ты просто забыл. Ты всегда был зелёным.

Заговор вещей

Едва отлип от одеяла — носки всосали стопы,

пижама, выплюнув комок, озябла,

легла на стул цветными снами

почти живыми, чтобы

восстать и стать бронёю к ночи — граблям.

Тебя подхватят брюки, майка, рубашка, туфли, плащик.

Они скучали. Голодали. И даже,

бедняжки, тихо прослезились. Мы — очевидно слаще,

чем шкаф.

Они — мертвы без экипажа.

Им нужен ты, и я им нужен, слепой глухой любитель,

зависимый, ревнивый и недужный,

но не настолько, чтобы всохнуть

в последнюю обитель.

Не мы — они нас потребляют дружно.

И вот в дверях стоишь, проглочен древнейшим тихим кланом,

а мозг привык любить оковы,

но тело знает правду. Может,

проснувшимся вулканом

сожжём зверинец этот бестолковый?

Новый друг обнимает Люду…

Приготовила Люда блюдо

В тихом доме, пропахшем блудом,

В доме были Христос и Будда,

Опускали лицо на грудь.

Но сейчас — ни калеки рядом;

Смыло в реку, побило градом

Всех женатых и лживых гадов.

Накопилась обиды ртуть.

Этот праздник зачем — то горький

Легче было б отметить в морге.

И огонь из ноздрей конфорки

Полыхает, такой смешной.

Люда красит в черешню губы,

Надевает наряд для клуба

И с улыбкой невинно — глупой

Выпускает из плитки зной.

Он подсел к ней, родной, без кожи,

Без колючек, без глаз, без ножек,

Две руки, голова и ёжик

И подвижная часть лица.

Люда ставит ему посуду,

Вспоминает утраты, ссуды,

Моросит о разбитых судьбах,

О сгоревших в плену сердцах,

Покрываясь тоскою лютой.

Новый друг понимает Люду.

Новый друг обнимает Люду,

Как полуденный жар — Мадрид,

Так сжимают дельфина сети,

Так щенка прижимают дети.

И звонят ноль — один соседи,

И ноль — три.

Попутчики

В машине сидят, но никто никуда не едет,

За окнами — тьма, на водительском месте — очаг.

Все жадно молчат, подозрительно смотрят дети

На твёрдые лица родителей, мысль волоча.

Никто не моргает, вздыхают уставшим пони,

Вот — вот напряженье мутирует в звонкий напалм,

И каждый попутчик мучительно хочет вспомнить:

Когда и зачем он сюда к этим людям попал,

Кого за пределами душной кишки салона

Оставил, быть может, любимого? Кто же там есть?

Голодная мгла, порождённая клятым лоном,

А может, целебная и седативная взвесь?

Мужчина с отдавленной шеей рванулся к дверце,

Так критик уходит с сеанса дурного кино.

На миг его тело — слетевшее полотенце —

Сверкнуло во мраке.

И стало как прежде темно.

Последний взрыв смеха сверхновой

В маршрутном автобусе тихо,

Народ бутербродом запихан,

Кто — дышит, кто — ест чебурек.

Так тихо бывает у психа.

Как вдруг молодой человек

Похожий на нервного хикки,

В планшет погружённый, хихикнул

И, сам испугавшись, икнул.

Махры отрывая кутикул,

Сосед, пригвождённый к окну

Немытому, тоже хихикнул

До этого злясь, как манул.

Подруга его поддержала

С причёской цветов баклажана,

Запрыскала в людо — массив,

Ватага студентов заржала,

Собою салон заразив;

Смеялись и дяди, и тёти

Забыв о семье, о работе,

О горьких посланиях SOS,

Дедули смеялись как льготе,

Бабули смеялись до слёз.

Дополнив ансамбль неплохо,

Ворвался водительский хохот,

И бился кавказец об руль,

Как в бубен отца скомороха,

И, кажется, прыскал июль.

Но в этой заливистой сальсе

Один гражданин не смеялся —

С поблёкшей рогаткою скул

Неузнанный комик, что ясень

Сидел — неподвижен, сутул.

Казалось: он просто уснул,

Теряя с улыбкою в массе.

Сомнамбулизм наоборот

Рассветом пытливым окно закошмарено,

Пугливый будильник смешком обозначил границы.

Сомнамбула вышел в костюме отпаренном

Навстречу лучам и таким же отпаренным лицам.

Он в страждущий офис приехал, как водится,

Всем доброго дня пожелал, выпил кофе, съел пончик.

А на пустырях вдоль хребта переносицы —

Муть странная — свежий несвежий взгляд сельди из бочек.

Сомнамбула день четвертует, работая,

Вполне адекватно шутя, и с начальством не споря.

И даже коллега не в меру упёртая

Его не раскусит, что он отдыхает на море

С веснушчатой девушкой, иль одуванчикам

На густо — махровом лугу сносит пенные нимбы,

А может, он с нею лежит на диванчике,

Она его гладит, и думает: «Не разбудить бы…»

Глаза слижут лоси

Скоро глаза слижут лоси,

Скоро скукожит в зерно,

Кто — то на складе земном

Хмуро приходует осень.

Список прихода неистов,

Всё, что пришло с накладной:

Дождь — сотня штук — проливной,

Тысячи тонн мёртвых листьев,

Ночи с надрывом пружины —

Двести четырнадцать штук,

Где же полёты на юг?

В этом году не вложили.

Тысяча мрачных прохожих,

Триста дежурных простуд,

Спишем их, господи боже,

Спишем, и всё будет good.

Дети под балконами

Под балконами дети

Ранним утром пугливо снуют,

Ищут сны и конфеты,

И свалившихся к ним чудо — юд.

Рвётся шёпот натужный —

Обнаружен средь щепок и блях

Белый шарик воздушный,

Мёртвый, сдутый, потёртый в боях.

Дети шарик не тронут

И убийц не возьмут под арест,

Но его похоронят,

И поставят из спичек

крест.

Светофоры пожухли

Мне приснилось: светофоры пожухли,

Повороты расхлябили шеи,

Бессердечные фонарные джунгли

Беломорят и даже траншеят.

Словно фура пронеслась по колосьям,

Перезрелые колосья на кой нам?

Мёртвых кукол намотали колёса,

Неживых, бездыханных, покойных,

Неудачливых на уровне генов,

Безучастных, несмышлёных, как силос.

Упокой их, Господь, манекенов.

Мне приснилось, мне просто приснилось.

Новых детей завезли в детский сад

Новых детей завезли в детский сад,

Их выгружают лопатой и вилами,

А, через годы, детишек бахилами

Сбросит у школы какой — нибудь гад.

Я наблюдаю, пускаю слезу,

Вон, и мой тоже свалился из кузова.

Кто — то его, с головою арбузовой,

Смёл к остальным, ковыряясь в носу.

Я не позволю из детских дружин

Вылепить нечто кирпичнее пряника,

И в тихий час я, прозревший и пьяненький,

Выкраду всех. Мы в закат убежим.

Придумал себя

В день, исполненный грусти и мистики,

Я придумал себе себя.

Я, придуманный мною — не чистенький,

Я живёт, всех подряд гнобя.

Я боюсь выходить с ним на улицу,

Всякий раз затевает гнусь.

И в квартире, где страшно зажмуриться,

Одного оставлять боюсь.

Отвернулись друзья и родители,

В первый день отпустил жену,

Мы её напоследок обидели,

Но никто не признал вину.

Слишком поздно жалеть и каяться,

Я злопамятнее судьбы;

Помню, в зеркало утром скалился,

Кто придумал меня, забыв.

Пришествие донора

На днях мужичонка юркий,

Пройдя все посты дружин,

В ресницы орал хирургу:

— Отрежь мне кусок души!

Не той, что дрожит на койке

И лампы хранит прищур,

Отрежь от моей! Хоть сколько!

Я к утрему отращу!

Не вру! Может, я бездонный!

Я с детства привык спасать!

Я, может, почётный донор!

Отрежь, твою мать!

Всади малодушным людям!

Вколи, примотай, пришей!

Вживи подлецам, иудам!

Лепи из гадюк ужей!

Бери! Лезь в меня, под кожу!

Кромсай и сажай в проныр!

Я в подлых телах размножусь,

Лишь так мы очистим мир.

Без души

В злосчастный момент, в зуболомную стужу

Ему невзначай стужа вытряхнет душу,

И он без души будет шастать как зомби,

Свой день прожигать.

По привычке зазнобе

Подарит букет хризантем иль ромашек.

Он нуль без души — обезвещенный ящик,

Сухой и глухой, но с желанием стойким

Заполнить нутро хоть какой — нибудь молькой.

Он будет косить на людей в ресторане,

При них вспоминать об утраченной грани,

Завидуя им, ведь у них есть начинка —

От мэра до грузчика с пьяного рынка,

А в нём — ничего! Пустота и желудок.

Он хлопнет вина, заливая рассудок.

Потонет в глазах той особы с букетом,

Поняв, что души у неё тоже нету.

Человек на крыше!

— Глядите, человек на крыше! —

Кричу в пространство, во вселенные,

В толпу некрайних и нерыжих,

В физиономии системные.

— Глядите, человек на крыше!

От равнодушия размажется,

А безразличный дворник Миша

Отмоет улицу от кашицы.

Поймали солнце пассатижи

И тащат книзу торопыгою.

— Глядите, человек на крыше! —

В последний раз кричу.

И прыгаю.

Адам и Ева

Посмотрите на этих двоих. Попрошу их пока не трогать.

Отличаются от восковых тем, что сами создали Бога.

Приглядитесь, модели не спят, разум действует их в союзе,

и, пока не случился распад, в них бурлит ассорти иллюзий.

Вам встречался такой раритет? Близнецы познают друг друга

миллионы их собственных лет, и никак не найдут свой угол.

Их — придуманный мир поглотил, мир души, а быть может, чрева?

Кто за ними веками следил, называл их: Адам и Ева.

Локальная иерархия затрещин

Пришёл не папа, а сгусток нервов,

Принёс в желудке сырок и вермут.

Под клокот чая, краснея скверно,

Горчицей вмял недовольства маме.

А мама, после огня скандала,

Дневник сыновний при всех достала.

Найдя что нужно, сынку по салу

Ремнём влупила, а не руками.

Сынок, не влезши в объятья кресел,

В кулак собравши остатки спеси,

Сестру обидел — щелбан отвесил.

И та рыдала слезами с вишню.

Затем, обиду свою окуклив,

Отгрызла руки любимой кукле.

И кукла хнычет калечным Вишну.

Не то от боли и злобы блеет,

Не то ей жалко тех, кто слабее.

Жалкий житель

Мордой — тортом без налёта мыслелязга

Разбавляешь городские лица — маски.

Маски: броски, однотипны, однолживы.

А под ними — жизнью сжатые пружины;

Сбились в стаи, мир лелея скрытый, пёстрый.

Скинуть маску — что принять маньяку постриг.

Вряд ли к месту твой, чужой, душевный омут,

Стоны: стены, палачей и хамов тронут.

Презабавно, тучам срочно нужен «Vanish»!

По аллее прёшь и камешки пинаешь,

Видишь чётко: словно шаттл в пустыне Наска —

На асфальте чья — то вычурная маска.

Потерялась? Кто решился на поступок?

В гуще парка мир зловещ, рассудок — хрупок.

Вон герой! Врачи, зеваки, поспешите!

Льнёт к прохожим сумасшедший жалкий житель.

Снег, тебе здесь не рады

Снег, тебе здесь не рады.

Знаешь, сидел бы дома,

Щупал бы туч наряды,

Мучаясь лёгкой истомой.

Дети тебя мочалят.

Снег, ну зачем ты выпал?

Знаешь, твоё молчанье

Хуже кричанья выпи.

Мерить тебя подошвой —

Жечь образа лампадой.

Снег, ты не падай больше.

Сверху смотри. И не падай.

В стане людей опасно.

Есть же такие лица —

Воздух жалея астмой,

Нам не дадут родиться.

Не смешно

Мне не смешно. Кручу ногами глобус

который год. Мне не смешно.

Не веселят: ни медленный автобус,

ни солнца жирное пятно,

ни даже сын, насилующий «Лего»,

беседы пресные с женой.

И анекдот, рассказанный коллегой —

не смешной.

Мне не смешно. В сердцах гуляет кризис,

в глазах друзей — седая мгла,

соседи — в швах, не забавляет близость —

вот — вот пырнут из — за угла.

Какой тут смех? Когда — то я хихикал,

я хохотал, я прыскал, ржал.

Проникла в душу, хилую калику,

всепоглощающая ржа.

С лицом — доской теряюсь в переулках,

куда наследство перешло,

ищу, где всё ещё смеются гулко.

Мне не смешно,

и это — не смешно.

Альбина мечтает о нежном маньяке

Альбинино сердце пожар обуял,

Она не мечтает о кошке, собаке, —

Сбежавши от мира в бугры одеял,

Альбина мечтает о нежном маньяке.

В пустынной квартирке в районе трущоб,

Где каждый кусок быдлодня одинаков,

Закрывшись ракушкой, ещё и ещё

Она смотрит фильмы про нежных маньяков.

Зашторивши окна и душу зарыв,

Она забывает свой год в недобраке,

Скребёт любострастно саднящий нарыв,

И грезятся ей под кроватью маньяки.

Развод, одиночества крепнущий мак,

Желанья и боли взрывное соседство;

Она забывает чуть — чуть, что маньяк,

Фатально не нежный, украл её детство.

Она проросла из обиды и слёз.

Мужчина теперь подойдёт ей не всякий.

Вступивши со страхом, стыдом в симбиоз,

Альбина мечтает о нежном маньяке.

Про Творожкова

Автобус так глядит на Творожкова,

Как будто Творожков — не Творожков,

А весь — из вкусной массы творожковой

С начинкой из банановых кусков.

Гурмано — Бас распахивает двери,

С дверей течёт, болтается слюна,

И гражданину боязно проверить,

Доедет ли живым до Ботвина^[1]?

Народ шмыгнул в раззявленный желудок,

Развеяв сон шуршаньем кошельков,

Напоминая сочных глупых уток.

Но не таков герой наш Творожков!

Он сплюнет, побредёт с печалью жуткой

Вдоль трассы, возбудив поток машин;

Такси — пираньи, шакальё — маршрутки,

Для них он борщ, упрятанный в кувшин.

Затем, с гримасой явственно недоброй

От зданий с лифтом бросится, скуля,

И терминал — двойник голодной кобры

Его проводит взглядом до угла.

Он — дальше, мимо, мимо, прочь на вдохе,

Ругая страхи вдоль и поперёк.

Домой наш Творожков вернётся пёхом

К тигрице, под её урчащий бок.

Бабуля несёт котёнка

Бабуля несёт котёнка грязно — рыженького,

Прижала к себе, хрупкого, будто вазочку из фарфора.

Достала бродяжку где, с хвостом отчекрыженным?

В какой подворотне?

Не иначе спасла от гиеновой своры

И группы помойных

дружелюбных

аллигаторов.

Прижавши к седой щеке мохнатую

солнечную грыжу,

Газелью летит по холодку Литераторов

Вдоль улицы,

мимо злюдей, скукой зелёною сбрызженных.

Что чувствует кот? Исполнен к бабушке нежности?

А вдруг ничего нет в душе лупатенькой шмакодявки?

Во всю пасть зевает на человечьи ценности,

Следя за нависшей над ним

бабушкиной

бородавкой

Третьи половинки

Полоски цветного стекла заглянули мне в душу,

И голос наждачный коснулся (родился во мне?)

— Гляжу, ты чужой как своею бедою контужен,

В любви погорел, без войны побывав на войне.

Послушай, — несло через столик сигарною дымкой, —

Любовь — это фикция? Кара? Наркотик? Болезнь?

Ты носишься с нею, с крылатой слепой невидимкой,

Затем — обещаешь себе в этот омут не лезть.

Пойми! — Умолял собеседник с отёчностью Квинке,

Мусоля сигару так, будто бы ждал эшафот, —

Когда навсегда разрываются две половинки

Бывает, что третья, взращённая ими, живёт;

Надежды, мечты, всё, что было заложено ими

В Бездонную Космоса, делает гибельный вдох.

И Нечто, лишённое связи, умершее, в гриме

Преследует пары влюблённых, как чёрт выпивох.

Им движет не месть и не зависть, но холод разлуки.

Два любящих сердца — до Бога бесплатный трамвай».

Я долго смотрел на окурок табачной гадюки

И надпись на столике пеплом:

«Коллега, бывай».

Необъяснимое происшествие на улице Вернадского

Шатаясь блёклым вечером под окнами коморок,

С хроническим неврозом и с мимикой «лимон»,

На улице Вернадского у дома номер сорок

Споткнулся о булыжник и вляпался в дерьмо.

Любой мог опардониться. Во тьме души столовой

Взбурлили огорченья и прочий негатив;

Без прежней обречённости, большое злое слово

Я гаркнул миномётом, обиды испустив.

По улице Вернадского, вдоль дома номер сорок

Иду, спустя неделю, просторный как депо,

А слово одичавшее, мохнатее Трезора,

Шугает пешеходов и делает бо — бо.

Прикинувшись бесчувственным, я спас на ляжке кожу.

Что будет завтра, если сегодня повезло?

По улицам — прелестницам шагать боюсь — скукожусь,

Расставив уйму добрых изящных чудо — слов.

Чемодан

Мы на краю, на стартовой черте.

Зачем нам куча личностных проблем?

Наскучь, родная, до седых чертей,

И я тебе до язвы надоем,

Иначе — будет дикий невозврат,

Иначе будет боль и будет мрак,

И головы на кольях будут в ряд.

Давай представим, я совсем дурак.

Обрыдну так, что выгонюсь взашей,

Пульни с балкона грустный чемодан,

Чтоб он, как несчастливый из вещей,

Скончался на моих руках от ран.

Заметишь слёзы — флаги, стрекоза,

Проверишь, громко зубками скрипя,

Как я пойду понуро на вокзал,

Неся с собой частичный труп себя.

Мы будем с ним скитаться по земле,

Я никогда его не схороню.

Я не вернусь, кричи, читай Рабле,

Штудируй Фрейда, Кафку и Камю.

Он станет ближе всех моих друзей,

Которых я покину навсегда.

Забросив этой жизни карусель,

В обнимку с ним замёрзну в вечных льдах.

И, если ты мою отыщешь нить,

Причалишь посмотреть, как важный дож,

Меня от чемодана отличить

Не сможешь, не узнаешь, уплывёшь.

Иногда можно лежать на брусчатке

Марширую по брусчатке поздней ночкой.

Фонари передают меня друг другу

Сожалея, что не могут в одиночку

Тьму души моей рассеять по округе.

Тьма вкусна, она вкусна как бутерброды,

Привыкаешь к ним и всё, прощай, желудок.

Жду момент, когда втяну её до рвоты,

Чтоб на дне открылось поле незабудок.

Тишина стоит, лежит, ползёт и душит.

Руку вытяни и — хвать! — её за косы.

А затем её расслабленную тушу

Приноси в места скандалов и вопросов.

Я бы тоже лёг в морозец на брусчатку

Как те двое, как им кажется, влюблённых.

Я шагаю? Может, я иду вприсядку?

Чёрт возьми, а фонари — дубы и клёны,

Под подошвой дышит тёплая лужайка,

И ступаю я, должно быть, не подошвой,

А босой ногою. Солнце. Лето. Жарко.

Лучше там побуду.

Я прилягу.

Можно.

Кусочек тебя

Подари мне себя кусочек,

Спору, пазлик, деталь, чешую,

В колыбели безглазой ночи

Я тебя из неё отращу.

Ты уже раздавала многим

Просто так, безо всяких причин,

Я ж — прошу, как безногий — ноги.

Подари. Поколдую в ночи,

Соберу и оставлю целой,

Разорву с формой подлинной нить,

А разросшийся твой мицелий

Буду в тайной кладовке хранить.

И теперь: кто из вас живее?

Эх, судьба, разлучи нас и склей.

Опасаюсь, таки поверю,

Что дорощенная —

милей.

Пустота или гематома

Мучительно выдавливал тебя из себя:

Сначала мыслей пляшущие тёплые изнанки,

За ними — всё телесное: от лика до пят,

Отхаркивал, вычихивал, выплёвывал останки;

Они за жизнь цеплялись, висли на бороде,

Не веря в расставанье с инфицированным сердцем.

Ты чуяла, шпигуя собой мягких людей —

Мятежник ускользает в леса от рабовладельца.

Иссякнув, осмотрелся: нет костей и заноз?

Иначе снова вызреешь во мне, затянешь в омут.

Слоняюсь по бульварам и мусолю вопрос —

Что лучше: пустоту лелеять или гематому?

Ушёл за дождём

Через форточку в дом лезут воздух и хаос,

У меня на столе мыши книги погрызли,

От меня здесь почти ничего не осталось:

Оболочка и парочка сплюнутых мыслей.

В предыдущий сеанс открывания двери

Я ушёл за дождём, до сих пор не вернувшись.

Сколько вёрст я уже сапогами отмерил,

Может, слился с дождём, позабыв прежний ужас.

Тощий ветер влетел, зацепив листик с полки,

Закружил и метнул в криволюстрые очи.

Из углов тишина смотрит раненным волком,

По листочку бежит мой размашистый почерк.

Не могу разобрать. Ветер, глянь, ты глазастей,

От меня здесь уже только вмятины в кресло.

Выдуй из дому вон.

Вспомнил, там было: «Здрасти,

Я ушёл за дождём. Буду к осени. Честно».

Водолазы

Затаился, сижу водолазом на дне

Под чернеющим дном корабля,

В череде взбаламученно — илистых дней

Кто — то сверху не любит меня;

Капитан, или кто, кроет мне кислород,

Пуповину жуёт, веселясь,

Дескать, ты — молодец, но уж больно — урод,

И душа — не душа, а — карась.

Я хочу разглядеть все красоты на дне,

Но вокруг только пляшущий ил.

Эй, дружище, тебе c аквалангом видней,

Может, кто — то тебя полюбил?

Подскажи, косяки перламутровых рыб

Разрезают звенящую синь?

Мне стоять здесь одной из задумчивых глыб

Дольше вахты, старпом, не проси.

Может быть, я один под пятой корабля,

Ну а сколько таких кораблей?

Может быть, незнакомый мой друг, и тебя

Извозили в печали и мгле.

После схваток река мне раздвинет волну.

Я оставлю привычную муть,

Поднимусь и в лицо бедокуру взгляну,

И скажу что — нибудь, что — нибудь…

Реципиент

Сегодня опять проснулся не весь —

на постели: шея, голова и надежд шарф,

на люстре рука, и, кажется, пресс.

Может, остального не было ни шиша?

А ты на постели есть вообще?

Ни одной детали: ни души, ни глаз. Ушла,

оставив меня, одну из вещей?

Пригляделся.

Вот: кусочку сердца поёт мгла.

Окстись. Так не может быть! Перестань!

Чем мы любим друг друга, скажи? Кто объяснит?

Полундра! Полундра! Наверх свистать!

Объявляю организму всему аудит!

Собрались! Собрались! Эй, все ко мне!

Руки! Обе! Быстро! Ноги тоже! А где грудь?

Там сердце! Им любят!.. Или же нет?

Тот, кто любит мозгом, любит части или суть?

Запутался! Мысли, бейте не вскользь!

Сердце! Выкатись откуда — нибудь уже! Жду!

Нет сердца. Иду, прострелянный лось,

и в дыру кладу отвалившуюся звезду.

Нас откопают археологи

Давай уедем туда, где снег,

Туда где лёд жирнее творога

Заполнит клетки, и через век

Нас откопают археологи.

Давай уедем, я всё собрал:

Гитару, лучший томик Бродского.

Чем больше мы отсчитаем шпал,

Тем меньше будет в нас уродского.

Купил билеты в один конец.

Признаться мне не хватит выдоха,

Я по любовям не сильный спец,

Но я готов впервые выехать.

Давай сегодня, я всё решил.

Оставь шарфы, носки из войлока.

Мы станем искрой одной души.

И прослезятся археологи.

Грехи и пальцы

Маленький Витя считает свои грехи:

Дважды за день разразился отцовским матом,

Шарф не надел, и теперь его ждёт бронхит,

Пендель целебный отвесил младшόму брату,

Маме соврал, перепачкал гуашью лифт,

А на уроке ИЗО решил отоспаться.

Маленький Витя не знает пока молитв,

Просто молчит перед сном, загибая пальцы.

Так же сегодня он камнем попал в кота.

«Спите, пернатые…» — шепчет в своей кровати

И загибает. И с ужасом ждёт, когда

Пальцев не хватит.

Морщины

Висят морщины у девушки, Господи Боже,

А ведь вчера она бегала с розовой кожей,

А ведь вчера она пела в церковном хоре,

Встречалась с кем — то, рвалась на море.

Встречалась с кем — то намного старше,

Намного старше её папаши.

А ранним утром исчез мужчина,

На всём оставив свои морщины,

Куда ни глянь —

следы машины,

Одни морщины,

Одни морщины.

Рассматривание себя со стороны

Подъезд зевнул и кем — то высморкался в утро,

рассвет кинжально меток. Всё, что крепче брюта

залить охота внутрь. Жалею человека,

бредущего с культёю пенсии в аптеку.

В окно таращусь, в небо, в мясо пуповины,

у мусорки: собаки, кошки, херувимы.

А где — то там, в других местах, совсем безоких

друг друга любят люди или боги

за просто так, по доброте своей душевной,

и там у них прекрасно всё, и дождь волшебный,

поля в цветах живых, в спине и лёгких — лёгкость,

и голова — пустая ветреная ёмкость.

И дунешь в гости. Скромный домик, ива, речка,

один из ангелов скучает на крылечке,

сидит, обняв коленки. Молвит: «Папа занят.

Себя рассматривает вашими глазами».

Ты вонзишь мне ножик в печень

В подворотне синей ночью

Ты вонзишь мне ножик в печень.

Я запомню искры — очи.

Этот цикл, поверь мне, — вечен;

Мы встречались в прошлых жизнях,

Смытых бережным прибоем.

По тебе справляя тризну,

Я пожертвовал собою,

Лишь бы видеть искры — очи,

Лишь бы слышать песню речи.

А сейчас ты синей ночью

Острый нож вонзишь мне в печень.

Не случайность это вовсе.

Я к тебе приду, но позже,

Ведь душа твоя попросит,

Как возьмёт томленье вожжи.

Слыша роз благоуханье,

Ощущая лёгкость нимба,

На последнем издыханьи

Прошепчу тебе: «Спасибо…».

Сломанный пряник

Нет ничего долговечней дряни.

Утром запарив из мыслей мюсли,

Цапнул с разбега вчерашний пряник.

Пряник сломался — он стал невкусным.

Жижа — не чай, а, похоже — сома.

Только хорошее о погоде

(Колкий рассвет пузом тучи сломан).

И мой настрой — никуда не годен.

Видит поломки и дворник Саныч.

Еду в метро, чуя сбой системы.

«Как ты? — звоню, — не сломалась за ночь?

Все ли на месте детали, схемы?»

Громко молчишь, не ждала вопроса,

Шорох, гудки — словно в ухо фаллос.

Кто — то в вагоне по сну разбросан.

Ох, неужели и ты сломалась?

Пучит подземку, от тел икает.

Люди настроились на гастроли.

Вечером буду, держись, родная.

Если не выйдет любовь из строя.

Весеннее пробуждение

Душно — грязное месиво

Вместо спрута весеннего,

Тонешь в чьей — то депрессии,

Пьёшь похлеще Есенина.

А зимой не мешалось. И

Мнёшь чинарики скверами,

Лично вскормленной жалости

Поражаясь размерами.

Хоть метель не метелится

И мороз не морозится —

В пробужденье не верится,

И зудит переносица.

Где бы скрыться от сырости,

От прокуренной ругани.

Что успел ты там выгрести

Из аптечки напуганной?

Тяжесть неба топорного

Созерцается склерами.

Те, кто выпил снотворного,

Пробуждаются первыми.

Не первый непервый

На стрижке, Порфирий с обидой в душе

Отметил, следя за повадками Людки,

Что здесь до него обслужили уже

Десятки, а может быть сотни ублюдков.

В кафешке он был далеко не вторым,

Давился какой — то заморской консервой,

И слёзы бежали по щёчкам сырым,

Что он у разносчицы очень не первый.

Куда бы он, жалкий, в сердцах ни пошёл,

Кого бы ни встретил: каргу или фею,

Везде с ним обходятся нехорошо,

Бросая куском на жужжащий конвейер.

Порфирий, уняв сумасшедшую прыть,

В притонах укрыл оголённые нервы

И любит, кого невозможно любить.

И в этом он тоже, похоже, не первый.

Бог не ставил прививки

Мы искали себе пространство другое,

Мы искали себя за бортом,

Где тепло и свежо, где сладость покоя,

Где мы сможем построить свой дом.

Мы искали, мы ищем, мы убегаем;

Экология, паника, смерть.

Где другой организм, планета другая?

Где нас примут? О, боже, ответь.

Мы бы взяли какой — нибудь мир на вырост,

А затем разнесли бы войной.

Во Вселенной шалит космический вирус.

Бог не ставил прививки больной.

Достучаться до танкиста

На площади Ленина рыженькая художница

Напишет портрет карандашный за десять минут.

И вместо того, чтобы мимо пройти, поёжиться,

Присел к ней на стульчик, авось её руки не лгут.

Она забралась под броню, так никто не заглядывал,

Я вздрогнул, обмяк, приколоченный парой гвоздей.

Шуршал карандаш ненасытно и даже обрядово,

Кромсая меня, совмещая куски на листе.

Я кашлял, потел, и сжимало меня до судорог

Внутри. Проходящих людей сливались мазки.

Казалось, глаза из нахлынувших морем сутолок

Считали меня за эскиз и порханье руки.

Когда, наконец, конопушка чертёж отхудожила,

Мучительно выдохнув, будто услужливый джин;

Предстало лицо на моё ничуть не похожее —

Оно было слишком красивым, весёлым, живым.

Свернул свой портрет и побрёл холодными лужами,

Прелестнице что — то неясное буркнув с тоски.

На пристани замер, действительностью контуженный.

Так вот ты какой, под бронёю живущий, танкист.

Дочка дарит любовь за деньги

Раскладушки продавлен овраг,

Дочь не спит, повернувшись к стенке

Там, за стенкой не толще ковра,

Мама дарит любовь за деньги.

Может, папа оставил семью,

Как бельё оставляет пятна,

Потому что не только ему

Отдавалась любовь бесплатно?

Эй, дыхни, кто рабоч и охоч,

Кто способен ещё на подкуп.

Где — то кем — то обласкана дочь,

Мама дарит любовь за водку.

Вспоминает и плачется мать,

В богадельне снимая пенки —

Дочке некогда внуков рожать,

Дочка дарит любовь за деньги.

Прохожие

Шаги шуршали в уютной прихожей,

И руки шарили. Вспенился свет.

Пришёл супруг, или просто прохожий

Забрёл в квартиру на запах котлет.

Свои так бережно входят без стука.

«Любимый, здравствуй, покушать найди.

Устал сегодня?..» — зевала супруга

У ноутбука, крутя бигуди.

«Любимый» даже не хмыкнет, не ухнет,

Угрюмой тенью расшастался тут,

Сопя и горбясь, пробрался на кухню,

И молча ужинал двадцать минут.

Жена пыхтела о срочной работе,

И с ноутбуком легла, как доска.

Нарочно, или на автопилоте,

Прохожий лёг рядом в потных носках,

Туманным взором обвёл ягодицы,

Укрылся, и в тот же миг захрапел.

Никто не вникнул, какая он птица,

Да и к чему восполнять сей пробел;

Растает утром родной прохожий,

Уйдёт в окоп или в штаб командир.

Какая разница, Петя, Серёжа

Дополнит к ночи одну из квартир.

Примечания

1

улица в городе N